тексты для хрестоматии

Россия в Наполеоновских войнах

Тексты для школьной хрестоматии

Окончание. См. № 17, 18/2003.

Соединение русских армий

Две главные русские армии, 1-я Западная Барклая де Толли и 2-я Западная Багратиона, отходившие порознь от границы, искусно маневрируя, не ввязываясь в генеральное сражение, нанесли противнику ряд серьезных поражений под Вилькомиром, Клястицами, Миром, Романовом, оказали ему сопротивление под Островно, Салтановкой.
Соединение же этих двух армий у Смоленска улучшило положение русских войск: против 110 тысяч наших солдат Наполеон смог выставить лишь 185 тысяч.

Лейб-гвардия — отборные, привилегированные части войск в странах с монархическим правлением. Первоначальным назначением лейб-гвардии была охрана монарха.

Из письма К.Н.Батюшкова П.А.Вяземскому
1 июля 1812 года

Давно, очень давно я не получал от тебя писем, мой милый друг! Что с тобою сделалось? Здоров ли ты? Или так занят политическими обстоятельствами, Неманом, Двиной, позицией направо, позицией налево, задними магазинами, голодом, мором и всем снарядом смерти, что забыл маленького Батюшкова, который пишет к тебе с Дмитрием Васильевичем Дашковым?
Я завидую ему: он тебя увидит, он расскажет тебе все здешние новости, за которые, по совести, гроша давать не надобно — всё одно и то же. Я еще раз завидую московским жителям, которые столь покойны в наше печальное время, и я думаю, как басенная мышь говорит, поджавши лапки: «Чем, грешная, могу помочь?»
У нас всё не то! Кто глаза не спускает с карты, кто кропает оду на будущие победы. Кто в лес, кто по дрова!
Но Бог с ними. Пришли мне Жуковского стихов малую толику да пиши почаще, мой милый и любезный князь. А впрочем, Бог с тобой! Кстати, поздравляю тебя с прошедшими именинами, которые ты провел в своем загородном дворце, конечно, весело. Еще раз прости и не забывай своего Батюшкова.

Свидетельство
Михаила Барклая де Толли

Еще ни один полководец ни в одной армии не находился в таком крайне неприятном положении, как я. Каждая из обеих соединенных армий имела своего особого главнокомандующего, которые облечены были полномочиями, вполне соответствующими таковому положению. Каждый из них имел право распоряжаться по собственному усмотрению вверенною ему армией. Правда, я имел в качестве военного министра право отдавать приказы, но я не решался воспользоваться этим правом...
Итак, мне подлежало прежде всего употребить все средства, чтобы установить между князем и мною наивозможное согласие, дабы иметь возможность руководить обеими армиями и направлять их не к безнадежным, а согласным и направленным к одной общей цели предприятиям; тем более, что по поводу медленности его движений возникли уже между нами отношения натянутые.
Я принуждал себя льстить его самолюбию, уступать ему в некоторых случаях, против собственного убеждения, дабы с тем большим успехом настоять на своем в делах важнейших. Одним словом, я принужден был играть такую роль, которая была не по мне, которая противоречила и моему характеру и моим чувствам.

Драгуны (от французского dragon) — в европейских и русской армиях в XVI—XX вв. вид кавалерии, предназначенной для действий в конном и пешем строю. Появились во Франции в XVI в. В России к 1917 г. существовали 1 гвардейский и 21 армейский драгунские полки. Упразднены в начале 1918 г.

Свидетельство
Алексея Ермолова

Солдат роптал на беспрерывное отступление и в сражении надеялся найти конец оному; главнокомандующим был недоволен и в главную вину ставил ему то, что он был не русский.

Из воспоминаний
Н.Митаревского

Когда же заметили, что опять отступаем, то недовольствие и ропот начали явно обнаруживаться даже между простыми солдатами. В то время офицеры говорили и судили про начальников открыто, нисколько не стесняясь. Нападали больше всего на Барклая де Толли.
...Когда мы остановились подле Дорогобужа, то по всем линиям объезжали главнокомандующие, Барклай де Толли и князь Багратион. Пронесся слух, что они осматривают войска, предполагая дать тут сражение. К этим слухам мы так уже привыкли, что мало им верили, а между тем неудовольствие и ропот усиливались.
Негодовали единственно на Барклая де Толли: и не только возлагали на него вину, но еще прибавляли много небывалого.

Из «Рославлева»
Александра Пушкина

Все говорили о близкой войне и, сколько помню, довольно легкомысленно. Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами. К несчастью, заступники отечества были немного простоваты, — они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками против Кузнецкого моста и т.п. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко.
Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Ростопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы струхнули.
Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами. Кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок; кто отказался от лафита, а принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни.
Полина не могла скрыть своего презрения, как прежде не скрывала своего негодования. Такая проворная перемена и трусость выводили ее из терпения. На бульваре, на Пресненских прудах, она нарочно оспаривала патриотическое хвастовство, нарочно говорила о многочисленности наполеоновских войск, о его военном гении. Присутствующие бледнели, опасаясь доноса, и спешили укорить ее в приверженности ко врагу отечества. Полина презрительно улыбалась. «Дай Бог, — говорила она, — чтобы все русские любили свое отечество, как я его люблю».
Она удивляла меня. Я всегда знала Полину скромной и молчаливой и не понимала, откуда взялась у нее такая смелость. «Помилуй, — сказала я однажды, — охота тебе вмешиваться не в наше дело. Пусть себе мужчины дерутся и кричат о политике; женщины на войну не ходят, и им дела нет до Бонапарта».
Глаза ее засверкали. «Стыдись, — сказала она, — разве женщины не имеют отечества? Разве нет у них отцов, братьев, мужей? Разве кровь русская для нас чужда? Или ты полагаешь, что мы рождены для того только, чтобы нас на бале вертели в экссезах, а дома заставляли вышивать по канве собачек? Нет! Я знаю, какое влияние женщина может иметь на мнение общественное! Я не признаю уничижения, к которому присуждают нас. Посмотрите на
m-me de Stael. Наполеон боролся с нею, как с неприятельской силой... И дядюшка смеет еще насмехаться над ее робостью при приближении французской армии: “Будьте покойны, сударыня: Наполеон воюет против России, а не противу вас”...
Да! Если б дядюшка попался в руки французам, то его пустили бы гулять по Пале-Роялю; но
m-me de Stael в таком случае умерла бы в государственной темнице. А Шарлотта Корде? А наша Марфа Посадница? А княгиня Дашкова? Чем я ниже их? Уж верно не смелостью души и решительностью».
Я слушала Полину с изумлением. Никогда не подозревала я в ней такого жара, такого честолюбия. Увы, к чему привели ее необыкновенные качества души и мужественная возвышенность ума! Правду сказал мой любимый писатель: «Счастье только на путях обыкновенных».
Приезд государя усугубил общее волнение. Восторг патриотизма овладел наконец и высшим обществом. Гостиные превратились в палаты прений. Везде толковали о патриотических пожертвованиях. Повторяли бессмертную речь молодого графа Мамонова, пожертвовавшего всем своим имением. Некоторые маменьки после того заметили, что граф уже не такой завидный жених; но мы все были от него в восхищении. Полина бредила им. «Вы чем пожертвуете?» — спросила она раз у моего брата. «Я не владею еще моим имением, — отвечал мой повеса. — У меня всего-навсего 30 000 долгу: приношу их в жертву на алтарь отечества». Полина рассердилась.
«Для некоторых людей, — сказала она, — и честь, и отечество — всё безделица. Братья их умирают на поле сражения, а они дурачатся в гостиных. Не знаю, найдется ли женщина, довольно низкая, чтобы позволить таким фиглярам притворяться перед нею в любви».
Брат мой вспыхнул. «Вы слишком взыскательны, княжна, — возразил он. — Вы требуете, чтобы все видели в вас m-me de Stael и говорили бы вам тирады из “Коринны”. Знайте, что, кто шутит с женщиной, тот может не шутить перед лицом отечества и его неприятелем». С этим словом он отвернулся. Я думала, что они навсегда поссорились, но ошиблась: Полине понравилась дерзость моего брата; она простила ему неуместную шутку за благородный порыв негодования и, узнав через неделю, что он вступил в Мамоновский полк, сама просила, чтобы я их помирила.
Брат был в восторге. Он тут же предложил ей свою руку. Она согласилась, но отсрочила свадьбу до конца войны. На другой день брат мой отправился в армию.
Наполеон шел на Москву; наши отступали; Москва тревожилась; жители ее выбирались один за другим.
Князь и княгиня уговорили матушку вместе ехать в их ***скую деревню.

13 августа Наполеон, собрав все силы своей армии, перевел ее у Расасны на левый берег Днепра и через Ляды совершил бросок с юга к незащищенному Смоленску, находившемуся в тылу русских войск.
В это же время северо-западнее города на Рудненском направлении 1-я и 2-я Западные армии, выполняя приказ Барклая де Толли, пытались атаковать противника. Гибельным исходом грозил этим армиям маневр французского полководца. Но путь врагам у города Красного преградила 27-я пехотная дивизия генерала Д.П.Неверовского. На 6 полков этой дивизии, поддержанной драгунским и тремя казачьими полками, обрушились 16 кавалерийских и пехотных полков французских маршалов И.Мюрата и М.Нея. Жертвуя собой, приковав к себе главные вражеские силы, дивизия выиграла время для подхода основных русских войск к городу. Утром 15 августа она соединилась с передовыми частями корпуса генерала Н.Н.Раевского.
Денис Давыдов писал: «Я помню, какими глазами мы увидели ее, подходившую к нам в облаках пыли и дыма, покрытую потом и кровью чести. Каждый штык ее горел лучом бессмертия!»
Несмотря на малочисленность войск, Раевский принял решение оборонять Смоленск до подхода остальных корпусов 2-й армии и войск 1-й армии.
Противник начал атаки утром 16 августа. Пехота Нея под прикрытием артиллерийского огня дважды достигала контрэскарпа крепости, но оба раза была отброшена контратаками пехотных дивизий Неверовского и Паскевича.
Прибывший к Смоленску Наполеон отложил готовившиеся атаки до подхода главных сил русской армии, рассчитывая на генеральное сражение. Барклай де Толли принял решение не идти на риск генерального сражения — из-за превосходства вражеских сил — и отдал приказ об отступлении армий по Московской дороге.
В ночь на 17-е в Смоленске 7-й корпус Раевского был сменен 6-м корпусом генерала Д.С.Дохтурова, усиленным 3-й пехотной дивизией генерала П.П.Коновницына и 4-й пехотной дивизией генерала Е.Вюртембергского.
Утром 17 августа вражеская артиллерия открыла ураганный огонь по городу.

Дмитрий Петрович Неверовский (1771—1813) — герой Отечественной войны, генерал-лейтенант с 1812 г. Участник войн с Турцией 1787—1791 и Польшей 1792—1794 гг.
В 1812 г. командовал 27-й пехотной дивизией. 2 августа во главе этой дивизии и четырех кавалерийских полков оказал упорное сопротивление коннице Мюрата под Красным и во время отхода к Смоленску, что задержало наступление французских войск и сорвало план Наполеона выйти в тыл русским армиям.
24 августа оборонял с 27-й дивизией Шевардинский редут, а с 26 августа, во время Бородинского сражения, — Семеновские флеши.Тяжело ранен в Лейпцигском сражении 1813 г.; вскоре умер.
В 1912 г. его прах был перевезен в Россию и похоронен на Бородинском поле.

Свидетельство П.Тучкова

5 числа августа во весь день были мы свидетелями весьма жаркого сражения под стенами Смоленска. Неприятель отчаянно нападал и старался овладеть укреплениями то с одной, то с другой стороны города; самое же большое его стремление было на так называемые Малаховские городские ворота; во весь день артиллерия его не переставала стрелять по городу и кидать в оный гранаты. К вечеру весь город пылал (строение большею частию было деревянное); даже окружавшие город старинные каменные башни — всё было в огне, всё пылало.
Вечер был прекраснейший, не было ни малейшего ветра; огонь и дым, восходя столбом, расстилался под самыми облаками. Несмотря, однако, на гром пушек, ружейную пальбу, шум и крик сражающихся, благочестие русского народа нашло себе утешение в храме Предвечного.
В восемь часов вечера в соборной церкви и во всех приходских раздавался колокольный звон. Это было накануне праздника Преображения Господня. Уже колокольни и даже самые церкви пылали, по всенощное молебствие продолжалось. Никогда столь усердных молитв перед престолом Всевышнего не совершалось, как в сей роковой час города. Все только молились, не помышляя о спасении своих имуществ и жизни, как бы в упрек неприятелю, что наградою для него будет один пепел.
Наконец, всё утихло; кроме пожирающего пламени и треску разрушающихся строений, ничто не нарушало тишины. Неприятель прекратил нападение и занял прежнюю позицию вокруг городских укреплений. В городе уже никого не оставалось, кроме защищавших оный войск: все жители, оставя дома и свои имущества на жертву неприятелю, удалились из города.
В продолжение всего того дня, дороги, ведущие в Россию, покрыты были несчастными жителями, убегавшими от неприятеля: старики с малолетними, женщины с грудными детьми — всё бежало, не зная сами куда и что будет с ними.
Нам оставалось одно только утешение, что неприятель был совершенно отбит на всех пунктах с большой для него потерей. Да и с нашей стороны оная была значительна; мы потеряли (как говорили) убитыми более шести тысяч человек, в том числе достойных генералов: Скалона и Баллу; неприятель же потерял более 20 тысяч человек. От пленных узнали мы, что у них, между прочими, в тот день убит был генерал Грабовский и ранены генерал Заиончик и многие другие.
На другой день все полагали, что битва под стенами Смоленска будет возобновлена; но вдруг неожиданно, в 12 часов ночи, армия получила приказание, оставя город и Большую московскую дорогу, перейти на правую сторону Днепра и занять высоты, находящиеся в двух или трех верстах от города.

Раненный в битве при Валутиной горе после отступления русских войск от Смоленска, генерал Тучков попал в плен.

Наполеон в беседе с пленным Тучковым
(по воспоминаниям русского генерала)

На пятый или шестой день после несчастного со мною происшествия вошел ко мне молодой человек во французском полковничьем мундире и объявил мне, что он прислан ко мне от императора Наполеона узнать, позволит ли мне здоровье мое быть у него, и если я сделать сие уже в силах, то он назначит мне на то время. Я отвечал, что хотя я еще и очень слаб, но, однако же, силы мои позволяют мне быть к нему представленным, когда ему угодно будет.
На другой день поутру, часу в 10-м, тот же адъютант императора французов, как сказали мне, г. Флаго, вошед ко мне, просил меня, чтоб я с ним шел к императору.
Наполеон занимал дом, бывший смоленского военного губернатора, находившийся в недальнем расстоянии от дома, в коем жил маршал Бертье, начальник главного штаба, и который прежде занимался нашим начальником артиллерии. Пред домом императора толпилось множество солдат и офицеров, а при входе, по обеим сторонам оного, стояли кавалерийские часовые верхами.
Лестница и передние комнаты наполнены были генералами и разными военными чиновниками. Мы, пройдя мимо них, вошли в комнату, где уже не было никого; у дверей, ведущих далее из оной, стоял лакей в придворной ливрее, который, при появлении нашем, отворил дверь и впустил меня одного в ту комнату, где был сам император Наполеон с начальником своего штаба. У окна комнаты, на столе, лежала развернутая карта России. Я, взглянув на оную, увидел, что все движения наших войск означены были на оной воткнутыми булавочками с зелеными головками, французских же— с синими и других цветов, как видно, означавших движение разных корпусов французской армии. В углу близ окна стоял маршал Бертье, а посреди комнаты — император Наполеон.
Я, войдя, поклонился ему, на что и он отвечал мне также очень вежливым поклоном. Первое слово его было:
— Какого вы были корпуса?
— Второго, — отвечал я.
— А, это корпус генерала Багговута!
— Точно так.
— Родня ли вам генерал Тучков, командующий первым корпусом?
— Родной брат мой.
— Я не стану спрашивать, — сказал он мне, — о числе вашей армии, а скажу вам, что она состоит из восьми корпусов, каждый корпус — из двух дивизий, каждая дивизия — из шести пехотных полков, каждый полк — из двух баталионов; если угодно, то могу сказать даже число людей в каждой роте.
Я, поклонясь ему и усмехнувшись несколько, сказал:
— Вижу, что Ваше Величество очень хорошо обо всем осведомлены.
— Это немудрено, — отвечал он мне с некоторой скоростью. — Всякий почти день, с самого отступления вашего от границ, мы берем пленных, и нет почти ни одного из ваших полков, из которых бы их у нас не было; их расспрашивают о числе полков и рот, в которых они находились; ответы их кладут на бумагу, и таким образом составляется сведение, о коем я вам теперь сказал.
Помолчав немного, обратясь ко мне, он начал:
— Это вы, господа, хотели этой войны, а не я. Знаю, что у вас говорят, что я — зачинщик оной, но это — неправда; я вам докажу, что я не хотел иметь войны, но вы меня к ней принудили.
Тут он начал мне рассказывать все поведение свое с нами с самого Тильзитского мира, что в оном ему было обещано, как мы наших обещаний не выполнили, какие министр его подавал правительству нашему ноты, и что не только на них никакого ответа ему не давали, но даже, наконец (чего нигде и никогда не слыхано), посланника его не допустили к государю для личного объяснения; потом стали сосредоточивать войска в Польше, дивизию привели туда из новой Финляндии и две из Молдавии, подвергаясь даже опасности ослабить тем военные действия наши против турок.
— Против кого же все эти приготовления были, как не против меня? — сказал он. — Что ж, неужели мне было дожидаться того, что вы, перейдя Вислу, дойдете до Одера? Мне должно было вас предупредить; но и по приезде моем к армии, я хотел еще объясниться без войны; на предложения мои вдруг мне отвечают, что со мною и переговоров никаких иметь не хотят до тех пор, покуда войска мои не перейдут обратно чрез Рейн. Что ж, разве вы меня уже победили? С чего взяли делать от меня такие требования?
Я на весь сей весьма длинный его разговор не отвечал ни слова, а равно и принц Невшательский, к коему он несколько раз обращался в продолжение оного. Потом, обратясь опять ко мне, он спросил меня: как я полагаю, дадим ли мы скоро генеральное сражение или будем все ретироваться?
Я ему отвечал, что мне неизвестно намерение главнокомандующего. Тут он начал отзываться об нем очень невыгодно, говоря, что немецкая его тактика ни к чему хорошему нас не доведет, что россияне нация храбрая, благородная, усердная к государю, которая создана драться благородным образом, начистоту, а не немецкой глупой тактике следовать...
Зачем оставил он Смоленск? Зачем довел этот прекрасный город до такого несчастного положения? Если он хотел его защищать, то для чего же не защищал его далее? Он бы мог его удержать еще очень долго. Если же он намерения этого не имел, то зачем же останавливался и дрался в нем: разве только для того, чтоб разорить город до основания? За это бы его во всяком другом государстве расстреляли. Да и зачем было разорять Смоленск, такой прекрасный город? Он для меня лучше всей Польши; он был всегда русским и останется русским.
Императора вашего я люблю, он мне — друг, несмотря на войну. Война ничего не значит. Государственные выгоды часто могут разделять и родных братьев. Александр был мне другом и будет. Потом, помолчав несколько, как будто думая о чем-то, оборотясь ко мне, сказал:
— Со всем тем, что я его очень люблю, понять, однако же, никак не могу, какое у него странное пристрастие к иностранцам... Как, неужели бы он не мог из столь храброй, приверженной к государю своему нации, какова ваша, выбрать людей достойных, кои, окружив его, доставили бы честь и уважение престолу?
Мне весьма странно показалось сие рассуждение Наполеона, а потому, поклонясь, сказал я ему:
— Ваше Величество, я — подданный моего государя и судить о поступках его, а еще менее осуждать поведение его, никогда не осмеливаюсь; я — солдат и, кроме слепого повиновения власти, ничего другого не знаю.
Слова сии, как я мог заметить, не только его не рассердили, но даже, как бы с некоторой лаской, он, дотронувшись слегка рукой до плеча моего, сказал:
— О, вы совершенно правы! Я очень далек от того, чтоб порицать ваш образ мыслей; но я сказал только мое мнение, и то потому, что мы теперь с глазу на глаз, и это далее не пойдет. Император ваш знает ли вас лично?
— Надеюсь, — отвечал я, — ибо некогда имел счастие служить в гвардии его.
— Можете ли вы писать к нему?
— Никак нет, ибо я никогда не осмелюсь утруждать его моими письмами, а особливо в теперешнем моем положении.
— Но если вы не смеете писать к императору, то можете написать к брату вашему, что я вам теперь скажу.
— К брату, дело другое: я к нему всё могу писать.
— Итак, вы мне сделаете удовольствие, если вы напишете брату вашему, что вот вы теперь видели меня, и что я препоручил вам написать к нему, что он мне сделает большое удовольствие, если сам, или через великого князя, или главнокомандующего, как ему лучше покажется, доведет до сведения государя, что я ничего более не желаю, как прекратить миром военные наши действия. Мы уже довольно сожгли пороху, и довольно пролито крови, и что когда же нибудь надобно кончить. За что мы деремся? Я против России ничего не имею. О, если б это были англичане! Эго было бы другое дело.
При сих словах, сжавши кулак, он поднял его вверх.
— Но русские мне ничего не сделали. Вы хотите иметь кофе и сахар; ну, очень хорошо, и это всё можно будет устроить, так что вы и это иметь будете. Но если у вас думают, что меня легко разбить, то я предлагаю: пусть из генералов ваших, которые более других имеют у вас уважение, как-то: Багратион, Дохтуров, Остерман, брат ваш и прочие (я не говорю о Барклае: он и не стоит того, чтоб об нем говорили); пусть из них составят военный совет и рассмотрят положение и силы мои и ваши, и если найдут, что на стороне вашей более шансов к выигрышу и что можно легко меня разбить, то пускай назначат, где и когда им угодно будет драться. Я на всё готов. Если же они найдут, напротив того, что все шансы в выгоду мою, так, как и действительно есть, то зачем же нам по-пустому еще более проливать кровь? Не лучше ли трактовать о мире прежде потери баталии, чем после? Да и какие последствия будут, если сражение вами проиграно будет? Последствия те, что я займу Москву, и какие б я меры ни принимал к сбережению ее от разорения, никаких достаточно не будет: завоеванная провинция или занятая неприятелем столица похожа на деву, потерявшую честь свою. Что хочешь после делай, но чести возвратить уже невозможно. Я знаю, у вас говорят, что Россия еще не в Москве; но это же самое говорили и австрийцы, когда я шел в Вену; но когда я занял столицу, то совсем другое заговорили; и с вами то же случится. Столица ваша — Москва, а не Петербург; Петербург не что иное, как резиденция, настоящая же столица России — Москва.
Я всё сие слушал в молчании; он же, говоря беспрестанно, ходил по комнате взад и вперед. Наконец подошел ко мне и, смотря на меня пристально, сказал мне:
— Вы лифляндец?
— Нет, я настоящий россиянин.
— Из какой же вы провинции России?
— Из окрестностей Москвы, — отвечал я.
— А, вы из Москвы! — сказал он мне каким-то особенным тоном. — Вы из Москвы! Это вы-то, господа московские жители, хотите вести войну со мною?
— Не думаю, — сказал я, — чтоб московские жители особенно хотели иметь войну с вами, а особенно у себя в земле; но если они делают большие пожертвования, то это для защиты отечества своего и угождая тем воле государя своего.
— Меня, право, уверяли, что этой войны хотят московские господа, но как вы думаете, если б государь ваш захотел сделать мир со мной, может ли он сие сделать?
— Кто ж может ему воспрепятствовать? — отвечал я.
— А Сенат, например?
— Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно государю ему предоставить...
Возобновя потом опять мне желания свои, чтоб я написал брату всё, что он мне говорил, он прибавил, чтоб я также написал в письме моем и то, что главнокомандующий наш весьма дурно делает, что при отступлении своем забирает с собою все земские власти и начальствующих в губерниях и уездах, ибо этим делает больше вреда земле, нежели ему; он же от этого ничего не терпит и никакой нужды в них не имеет, и хотя его уверяли, что он в России пропадет с голоду, но он теперь видит, какое это вздорное было опасение; видит, что в России поля так же хорошо обработаны, как и в Германии и во всех других местах, и что мудрено было бы ему пропасть с голоду в такой земле, где все поля покрыты хлебом; сверх этого, он имеет еще с собою подвижной хлебный магазин, из 10 тысяч повозок состоящий, который за ним следует и которого будет всегда достаточно для обеспечения его армии.
Продержав меня у себя около часу и откланиваясь, он советовал мне не огорчаться моим положением, ибо плен мой мне бесчестья делать не может. Таким образом, как я был взят, сказал он, «берут только тех, которые бывают впереди, но не тех, которые остаются сзади».
Потом спросил меня, был ли я во Франции.
— Нет, — отвечал я.
Вопрос сей он мне сделал таким тоном, что я тотчас подумал, что намерение его было туда меня отправить. И в самом деле, только что я вышел от него, принц Невшательский, выйдя почти вслед за мною, сказал, во-первых, что император приказал мне возвратить шпагу, а во-вторых, что как я изъявил желание мое ехать в Кёнигсберг, то он не только позволяет мне туда ехать, но и в Берлин, и далее, и далее, до самой Франции, прибавя к сему: «Если вы сего захотите»...

Победы Наполеона

Наполеон выиграл около 50 крупных сражений, что снискало ему славу практически непобедимого полководца. Четыре из них стали поистине поворотными пунктами истории Наполеоновских войн.
Маренго (июнь 1800 г.). Наполеон переходит через Альпы и заходит во фланг австрийской армии, осаждающей Геную. Победа над австрийцами, одержанная близ селения Маренго на северо-западе Италии, обеспечила французам контроль над стратегически важной долиной реки По.
Аустерлиц (декабрь 1805 г.). У этой моравской деревни (впоследствии Моравия стала частью Чехословакии) 70-тысячное войско Наполеона наголову разбило 90-тысячную русско-австрийскую армию.
Йена (октябрь 1806 г.). Полная победа над прусской и саксонской армиями в Восточной Германии позволила Наполеону завершить завоевание Пруссии. Победоносная кампания заняла всего шесть недель, и по заключенному затем Тильзитскому договору Наполеон получил контроль над Центральной и Западной Европой.
Ваграм (июль 1809 г.). Наполеон наносит поражение австрийцам у деревни Ваграм под Веной. Артиллерийского сражения такого масштаба история войн до этого не знала.

Маршалы Наполеона

Луи Александр Бертье (1753—1815) — маршал Франции (1804), князь Невшательский (1805), герцог Валанженский (1806). Участвовал в Войне за независимость США (1775—1783). С 1789 г. начальник штаба Версальской национальной гвардии. В 1796—1797 гг. — начальник штаба, в 1797—1798 гг. — командующий Итальянской армией; участвовал в египетской экспедиции.
После прихода Наполеона к власти — военный министр. До 1814 г. являлся бессменным начальником штаба у Наполеона, разрабатывал его стратегические планы. После отречения Наполеона перешел на службу к Людовику XVIII, в период Ста дней уехал в Баварию, где покончил жизнь самоубийством в день вступления туда союзных войск.
Иоахим Мюрат (1767—1815) — маршал Франции, сын трактирщика, герцог Бергский и Клевский с 1806 г., король Неаполитанский с 1808 г., зять Наполеона, участник революционных и Наполеоновских войн.
В 1787 г. поступил рядовым в конно-егерский полк, в 1792 г. он был произведен в офицеры. За отличие в Итальянском походе в 1796 г. произведен в бригадные генералы, а за участие в Египетской экспедиции — в дивизионные генералы.
Сыграл активную роль в перевороте восемнадцатого брюмера (1799), который привел Наполеона к власти во Франции. Он лично командовал гренадерами, разогнавшими Совет пятисот, и был назначен губернатором Парижа.
В 1800 г. женился на младшей сестре Наполеона — Каролине. В 1812 г. командовал 28-тысячным кавалерийским корпусом, действовавшим в авангарде Великой армии во время похода на Россию. 6 октября потерпел поражение под Тарутином и едва избежал плена.
Наполеон с доверием относился к Мюрату и поручил ему командование остатками армии в декабре 1812 г. Буквально через месяц, в январе 1813  г., Мюрат самовольно сдал командование Эжену Богарне и уехал в Неаполь. Осенью 1813 г. Мюрат вернулся в армию, участвовал в Дрезденском и Лейпцигском сражениях, но тотчас покинул Наполеона после поражения французов в Битве народов.
В условиях крушения Наполеоновской империи Мюрат решается на измену и заключает с Австрией тайный договор, по которому обязался выставить против Франции тридцатитысячный корпус. В январе 1814 г. Мюрат заявил о разрыве Неаполя с Наполеоном и двинул свою армию против французов. В результате командующему французскими войсками в Северной Италии Эжену Богарне пришлось вести борьбу на два фронта: против Мюрата на юге и против австрийцев на востоке. Однако Мюрат действовал крайне нерешительно, медлил, что позволило Богарне нанести ряд поражений австрийским войскам.
Венский конгресс отверг притязания Мюрата на неаполитанский престол, и в период Ста дней Мюрат поддержал Наполеона, призвав неаполитанцев к борьбе за независимость Италии. В сражениях при Ферраре и Толентино войска Мюрата были разбиты австрийцами, а сам он бежал на Корсику. Наполеон не пожелал увидеться с Мюратом и приказал ему находиться на Юге Франции.
После Ватерлоо, спасаясь от преследований роялистов, Мюрат решается на авантюру. Снарядив небольшую флотилию, он с 250 вооруженными людьми отправился к берегам Южной Италии, надеясь поднять там восстание против Бурбонов. Шторм разметал суда, и Мюрат в сентябре 1815 г. высадился в Калабрии всего с 26 приверженцами. В первой же деревне Мюрат был выдан жандармам и расстрелян 13 октября 1815 г. в небольшом городке Пиццо через пятнадцать минут после вынесения смертного приговора военно-полевым судом.С годами личность Мюрата приобрела для патриотов-итальянцев значение символа в борьбе за единство и независимость родины. Позднее в Болонье ему был поставлен памятник.

В смоленском соборе
(из воспоминаний Цезаря Ложье)

Чтобы достать провиант и знать, что происходило в городе, мы спускались туда по очереди.
Идя таким образом всё дальше на разведку, я захотел проникнуть в один из соборов, и зрелище, представшее там передо мною, заставило меня быстро забыть цель моего прихода.
Целые семьи, покрытые лохмотьями, в ужасе, в слезах, изнуренные, слабые, голодные, съежились на плитах вокруг алтарей. Их взгляды, устремленные на нас, выражали тоску; все дрожали при нашем приближении; еще немного, и эти несчастные, казалось, испустили бы вопли ужаса.
К сожалению, большинство этих несчастных отказывается даже от помощи, которую им предлагают. Я до сих пор вижу с одной стороны умирающего старика, распростершегося на полу во весь рост, с другой — хилых детей, прижавшихся к грудям матерей, которым нечем их больше кормить!
Особенно много женщин; они жмутся к своим мужьям или братьям; все смотрят на нас с недоверием, следят за малейшими нашими движениями, потом поворачиваются к алтарям, как бы для того, чтобы просить у Бога защиты от нас. Я видел там тоже больных, и среди них раненого русского солдата, стоны которого разрывали мне сердце.
В то время, как я созерцал это ужасное зрелище, дверь церкви открылась, и появился русский священник, сопровождаемый несколькими вооруженными гренадерами императорской гвардии; за ними следовали другие, неся провизию от имени императора.
Но эти несчастные пришли в еще больший ужас при виде оружия, вообразив, что вошедшие жестоко расправятся с ними. Крики страха и ужаса раздались со всех сторон. Наступил неописуемый беспорядок, все, толкаясь, кинулись к главному алтарю. Дети с плачем бежали за своими матерями.
Даже гренадеры остановились, как бы пораженные молнией.
Священник возвысил голос, и ему удалось водворить тишину. Тогда он произнес длинную, энергичную речь, и нам, которые его не понимали, казалось, что по мере того, как он говорил, страх рассеивался, уступая место грустному и покорному доверию. Потом каждый медленно вернулся на свое место. Тогда началась скудная раздача пищи: одни жадно хватали ее; другие брали равнодушно; понемногу на нас стали смотреть с таким усердием.

В боях за Смоленск французы потеряли около 20 тысяч человек.

Воззвание Наполеона к жителям
Смоленска и окрестным крестьянам

Смоленские обыватели! Французское войско и гражданское правление употребляют все способы, дабы предоставить вам спокойствие, защиту и покровительство. Приходите и приезжайте в Смоленск, где открывается новое присутствие, под названием муниципалитет, т.е. градский правительственный совет. Здесь будут разбираться всякие дела с участием вас, русских граждан.
Около дорог, по которым проходят войска, одни поля и сенокосы разорены, но другие остались в целости, между тем владельцы их скрылись, и французское правление не знает, как с этими землями быть. Поэтому, господа помещики и прочие землевладельцы, явитесь и имейте доверие к нашему правлению. Вы будете спокойны, в чем уверит вас французский император и восстановит прежний порядок.
Вы, крестьяне, снятый ныне с полей озимый хлеб и прочие сельские продукты за оставлением себе на обсеменение и продовольствие, привозите их, как и прежде, для продажи в г. Смоленске, где в течение короткого времени, вследствие множества французского народа, получите весьма изрядные выгоды и скоро забудете прошедшую потерю.
Если же вы желаете какой-либо защиты, то объявите об этом, и вас император французский примет под свое покровительство. Крестьяне, будьте спокойны, занимайтесь без всякого страха вашими работами, французские войска вам уже не будут больше мешать; они уже удаляются отсюда...
Что же касается войск, которые имеют намерение проходить здесь в будущем времени, то им даны строжайшие предписания, чтобы вам притеснений и обид никаких не учиняли, французское правительство ожидает от вас привоза в город по-прежнему хлеба и прочих жизненных продуктов, за которые вы будете получать выгодную плату и большие деньги от самого французского императора; он в настоящее время пребывает в ожидании от вас повиновения и покорности.

«Остервенение народа»

Что же несло нашествие врага населению России? «Горящие вокруг селения и предместья города, улицы, устланные ранеными и мертвыми, поля, умащенные человеческой кровью и усеянные множеством трупов, грабеж, насилие и убийства обезоруженных жителей», — это зарисовка с натуры одного из свидетелей вступления войск Наполеона в Витебск. Можно привести множество таких свидетельств.
Когда-то войска революционной Франции славились своей дисциплиной. Но теперь в этом грабительском и ненужном для народа Франции походе солдаты творили насилия над мирными жителями. Наполеон понимал опасность разложения армии. Он издал приказ о расстреле солдат, уличенных в грабеже и мародерстве, но это мало помогло. А Москву и сам Наполеон обещал отдать на разграбление солдатам в награду за все лишения похода. Но дело было не только в мародерстве солдат.
Французские власти беспощадно отнимали у населения хлеб, овес, сено, пуская по миру тысячи людей. Это был тоже грабеж, только организованный.
С первых дней война для народа стала Отечественной. Крестьяне добровольно везли в отступавшую армию всё, что имели: продовольствие, овес, сено. А враг не мог получить у них сена и фуража ни за деньги, ни силой. Насилия врага вызывали «остервенение народа» (Пушкин).
Многие сжигали свои дома, запасы хлеба и корма скоту — лишь бы не попали в руки врага. Героизм стал обычным явлением.
Героизм народа проявлялся по-разному.
Крестьянина Семена Силаева из Смоленской губернии французы заставляли показать им путь на город Белый. А он уверял их, что дорога болотистая, мосты сожжены и пройти невозможно. На него направляют заряженные ружья — он стоит на своем, предлагают золото — не помогает. Так и ушли французы ни с чем. Город был спасен. А пройти можно было легко: все болота в то лето высохли.
Прославилась в народе Василиса Кожина — жена старосты одной из деревень Смоленской губернии. Она вошла в историю под именем старостихи Василисы. О ней в народе сложено немало легенд, в которых часто трудно отличить правду от вымысла. Когда муж Василисы повел в город партию пленных, она сколотила отряд из женщин и подростков, вооруженных вилами, топорами и косами. Этот отряд охранял деревню, конвоировал пленных.
Чем дальше продвигалась вражеская армия, тем больше ожесточался русский народ, тем упорнее он защищался. «Можно без преувеличения сказать, что многие тысячи врага истреблены крестьянами», — писал Кутузов.
Наиболее широкий размах партизанская борьба крестьян приобрела в августе в Смоленской губернии.
Она началась в Красненском, Поречском уездах, а затем в Бельском, Сычевском, Рославльском, Гжатском и Вяземском уездах. Первое время крестьяне опасались вооружаться, они боялись, как бы их потом не привлекли к ответственности.
В городе Белом и Бельском уезде партизанские отряды нападали на пробиравшиеся к ним партии французов, уничтожали их или забирали в плен. Руководители сычевских партизан исправник Богуславской и майор в отставке Емельянов вооружали свои отряды отобранными у французов ружьями, установили должный порядок и дисциплину.
Сычевские партизаны за две недели (с 18 августа по 1 сентября) 15 раз нападали на неприятеля. За это время они уничтожили 572 солдата и взяли в плен 325 человек.
Жители Рославльского уезда создали несколько конных и пеших партизанских отрядов, вооружив их пиками, саблями и ружьями. Они не только защищали свой уезд от противника, но и нападали на мародеров, пробиравшихся в соседний Ельненский уезд.
Много партизанских отрядов действовало в Юхновском уезде. Организовав оборону по реке Угре, они преграждали путь противнику в Калуге, оказывали существенную помощь армейскому партизанскому отряду Дениса Давыдова.
Успешно действовал наиболее крупный, гжатский партизанский отряд. Его организатором был солдат Елизаветградского полка Федор Потопов (Самусь). Раненный в одном из арьергардных боев после Смоленска, Самусь оказался в тылу противника и после выздоровления сразу же приступил к организации партизанского отряда, численность которого вскоре достигла 2 тысяч человек (по другим данным — 3 тысячи). Его ударную силу составляла конная группа в 200 человек, вооруженных и одетых в латы французских кирасир.
Отряд Самуся имел свою организацию, в нем была установлена строгая дисциплина. Самусь ввел систему оповещения населения о приближении неприятеля посредством колокольного звона и других условных знаков. Часто в таких случаях деревни пустели; по другому условному знаку крестьяне возвращались из лесов. Маяки и звон колоколов разной величины сообщали, когда и в каком количестве, на лошадях или пешими надо идти в бой.
В одном из боев участникам этого отряда удалось захватить пушку. Отряд Самуся нанес значительный ущерб французским войскам. В Смоленской губернии им было уничтожено около 3 тысяч вражеских солдат.
В Гжатском уезде активно действовал и другой партизанский отряд, созданный из крестьян, во главе которого стоял Ермолай Четвертак (Четвертаков), рядовой Киевского драгунского полка. Он был ранен в бою под Царево-Займищем и взят в плен, но ему удалось бежать. Из крестьян деревень Басманы и Задново он организовал отряд, который вначале насчитывал 40 человек, но вскоре возрос до 300 человек.
Отряд Четвертакова стал не только защищать деревни от мародеров, но и нападать на противника, нанося ему большие потери.
Особенно активизировались действия партизанских отрядов в период пребывания русской армии в Тарутине. Не проходило дня, чтобы то в одном, то в другом месте в Смоленской, Московской, Рязанской и Калужской губерниях партизаны не совершили налета на двигавшийся обоз противника с продовольствием, или не разбили отряд французов, или, наконец, не нагрянули внезапно на расположившихся в деревне французских солдат и офицеров.
В Звенигородском уезде крестьянские отряды уничтожили и взяли в плен более 2 тысяч французских солдат. Здесь прославились волостной голова Иван Андреев и сотенный Павел Иванов.
В Волоколамском уезде партизанскими отрядами руководили отставной унтер-офицер Новиков и рядовой Немчинов, волостной голова Михаил Федоров, крестьяне Аким Федоров, Филипп Михайлов, Кузьма Кузьмин и Герасим Семенов.
В Бронницком уезде Московской губернии крестьянские отряды объединяли до 2 тысяч человек. Они неоднократно нападали на большие партии противника и разбивали их. История сохранила нам имена наиболее отличившихся партизан из Бронницкой округи: Михаила Андреева, Василия Кириллова, Сидора Тимофеева, Якова Кондратьева, Владимира Афанасьева.
Наиболее крупным крестьянским партизанским отрядом в Подмосковье был отряд богородских партизан. Он насчитывал в своих рядах около 6 тысяч человек. Талантливым руководителем этого отряда был крепостной крестьянин Герасим Курин. Его отряд и другие менее крупные отряды не только надежно защищали всю Богородскую округу от проникновения французских мародеров, но и вступали в вооруженную борьбу с войсками противника.
Так, 1 октября партизаны под руководством Герасима Курина и Егора Стулова вступили в бой с двумя эскадронами противника и, искусно действуя, разгромили их.
Крестьянские отряды получали помощь русской армии. С удовлетворением и гордостью Кутузов писал в Петербург: «Крестьяне, горя любовью к Родине, устраивают между собой ополчения... Ежедневно приходят они в Главную квартиру, прося убедительно огнестрельного оружия и патронов для защиты от врагов. Просьбы сих почтенных крестьян, истинных сынов отечества, удовлетворяются по мере возможности, и их снабжают ружьями, пистолетами и патронами».
В период подготовки контрнаступления соединенные силы армии, ополчения и партизан сковывали действия наполеоновских войск, наносили урон живой силе врага, уничтожали военное имущество. Смоленская дорога, которая оставалась единственной охраняемой почтовой трассой, ведущей из Москвы на запад, постоянно подвергалась налетам партизан. Они перехватывали французскую корреспонденцию, особенно ценную доставляли в Главную квартиру русской армии.
Партизанские действия крестьян были высоко оценены русским командованием.
«Крестьяне, — писал Кутузов, — из прилежащих к театру войны деревень наносят неприятелю величайший вред... Они во множестве убивают неприятелей, а взятых в плен доставляют к армии».
Одни только крестьяне Калужской губернии убили и взяли в плен более 6 тысяч французов. При взятии Вереи отличился крестьянский отряд (до тысячи человек), возглавляемый священником Иваном Скобеевым.
Следует также отметить участие ополченцев и крестьян в разведке.

Из анекдотов 1812 года

***

Староста одной деревни Сычевского уезда повел в город партию пленных, забранных крестьянами. В отсутствие его поселяне поймали еще несколько французов и тотчас же привели к старостихе Василисе для отправления куда следует. Сия последняя, не желая отвлекать взрослых от главнейшего их занятия — бить и ловить злодеев, собрала небольшой конвой ребят и, севши на лошадь, пустилась в виде предводителя препровожать французов сама. В сем намерении, разъезжая вокруг пленных, кричала им повелительным голосом:
— Ну, злодеи французы! Во фрунт! Стройся! Ступай, марш!
Один из пленных офицеров, раздражен будучи тем, что простая баба вздумала им повелевать, не послушался ее. Василиса, видя сие, подскочила к нему мгновенно, и ударя по голове своим жезлом — косою, повергла его мертвым к ногам своим, вскричавши:
— Вам всем, ворам, собакам, будет то же, кто только чуть осмелится зашевелиться. Я уже двадцати семи таким озорникам сорвала головы! Марш в город!
И после этого кто усумнится, что пленные не признали над собою власть старостихи Василисы?

***

Русские армии отступали. Главным виновником отступления и всех бед в русской армии объявили Барклая де Толли. Его обвиняли Багратион, Ермолов, Платов, Сен-При и масса второстепенных лиц. Его обвинили даже в измене. Легендарный Платов после сдачи Смоленска в запальчивости воскликнул:
— Вы видите, я одет только в плащ! Я никогда не надену больше русского мундира, так как это стало позорным.
Эти слова (а сколько несправедливых слов было сказано в запальчивости Багратионом), сказанные в минуты раздражения, несправедливы по отношению к Барклаю — человеку, который вопреки всем спас и продолжал спасать русскую армию.
«Что касается до меня лично, — писал он в одном из писем, — то я не питаю иного желания, как доказать пожертвованием моей жизни мою готовность служить отечеству в каком бы то ни было чине и положении».
Однако слухи об измене стали распространяться по всей России, и вопрос о назначении нового командующего был поставлен в конце концов голосом народным.
Кто же виноват в том, что Барклай де Толли попал в такое положение? Император, и только он. Ведь Барклай, с самого начала не облеченный полнотою власти, не мог требовать безусловного повиновения не только от Багратиона, но и от второстепенных лиц.

***

В одном из боев авангард, которым командовал Милорадович, несколько раз атаковывал французскую батарею и всякий раз оказывался отбитым. Тогда Милорадович зажал в кулаке дюжину солдатских Георгиевских крестов и бросил их на батарею, закричав: «Собирайте!» Солдаты еще раз бросились в атаку, взяли батарею, и те, кто первыми ворвались на позицию, стали кавалерами.

***

Однажды Милорадовичу донесли, что Мюрат, находясь на французских аванпостах, под обстрелом русских егерей, пил шампанское. Тогда задетый за живое Милорадович приказал поставить впереди русских постов легкий походный стол, и не только выпил шампанского, но и съел обед из трех блюд.

***

Храбрый и остроумный Ермолов сказал как-то неустрашимому Милорадовичу, который никогда не кланялся пулям: «Чтобы быть рядом с вашим высокопревосходительством, надобно иметь запасную жизнь».

***

Два генерала, герои Отечественной войны 1812 года — Милорадович и Уваров, очень плохо знали французский язык, но в аристократическом обществе непременно старались говорить по-французски.
Однажды за обедом у Александра I они сели по обе стороны русского генерала графа Александра Ланжерона, француза по национальности, и всё время разговаривали между собой. После обеда Александр I спросил Ланжерона, о чем так горячо говорили Уваров и Милорадович.
— Извините, государь, но я ничего не понял: они говорили по-французски.

***

В Отечественную войну 1812 года в один из лазаретов привезли раненного пулей в грудь русского гренадера. Лекарь, из пленных французов, стал осматривать гренадера, с боку на бок поворачивать, искать, где пуля засела. Боль была адская, а гренадер стиснул зубы и — ни звука. Офицер, легко раненный и лежавший рядом, поинтересовался:
— Тебе, братец, что ж, не больно разве?
— Как не больно, ваше благородие, — ответил тихо гренадер, — мочи нет, да ведь лекарь-то хранцуз, нельзя перед ним слабость свою показывать.
Лекарь, очевидно, неопытный был, искал пулю долго. Офицер, который лежал рядом, ответ гренадера передал своим соседям. В палате все притихли, наблюдали. И вдруг слышат, как гренадер зубами заскрипел, а следом стон тихий у него вырвался... Что такое?
А гренадер, с трудом повернув голову к офицеру, говорит:
— Я не от слабости, а от стыда, ваше благородие... Прикажите, чтоб лекарь меня не обижал.
— Да чем же он, — спрашивает офицер, — тебя обижает?
— А зачем он спину мне щупает, я русский, я грудью шел вперед.

***

Князь Нарышкин, присутствовавший на Венском конгрессе 1814 г., спросил у Талейрана (Талейран приходился Нарышкину дальним родственником через немецкую графиню):
— Дядюшка! Скажите, чего собственно Наполеон искал в России?
Талейран, хладнокровно продолжая играть в карты, ответил:
— Страсть к путешествиям, мой друг, страсть к путешествиям.

В начале войны П.И.Энгельгартд, подполковник в отставке, жил в своем поместье в Смоленской губернии. Когда враг занял Смоленск, он возглавил крестьянский партизанский отряд. Позднее попал в плен. Французы пытались склонить его к измене, но безуспешно. Оккупанты приговорили Энгельгардта к расстрелу.

Из воспоминаний И.Жиркевича

В то время, когда происходила самая жаркая битва в Смоленске, который переходил на глазах наших несколько раз из рук в руки, и когда город весь был объят пламенем, — я увидел Барклая, подъехавшего к батарее Нилуса и с необыкновенным хладнокровием смотревшего на двигавшиеся неприятельские колонны в обход Раевского и отдававшего свои приказания...
Но какая злость и негодование были у каждого на него в эту минуту за наши постоянные отступления, за смоленский пожар, за разорение наших родных, за то, что он не русский! Всё, накипевшее у нас, выражалось в глазах наших, а он по-прежнему бесстрастно, громко, отчетливо отдавал приказания, не обращая ни малейшего внимания на нас.
Тут вдруг увидели, что на мостах переходят войска наши на эту сторону Днепра, за ними толпою тащатся на повозках и пешими бедные смоленские обыватели; резерв наш передвинулся за 5 верст на дорогу, идущую в Поречье, и две батарейные роты наши заняли возвышение, в перерез большой дороги, а позади расположились гвардейские и кавалерийские полки. Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжать далее свое тяжелое странствование.
Крики детей, рыдания раздирали нашу душу, и у многих из нас просилась невольно слеза, и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия. Здесь я сам слышал, своими ушами, как великий князь Константин Павлович, подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими словами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручать вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы, — и больно, — но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надрывается!»
Когда такие слова вырвались из груди брата царева, что должны были чувствовать и что могли говорить низшего слоя люди?
Ропот был гласный, но дух Барклая нимало не колебался, и он все хранил одинаковое хладнокровие; только из Дорогобужа он отправил великого князя с депешами к государю, удостоверив его, что этого поручения, по важности, он никому другому доверить не может.
Великий князь, как говорят, рвал на себе волосы и сравнивал свое отправление с должностью фельдъегеря. В этом случае Барклая обвинять нельзя. Трудно повелевать над старшими себя и отвечать за них же.

Письмо П.И.Багратиона А.А.Аракчееву

М. Г., граф Алексей Андреевич!
Истинно и по совести вам скажу, что я никакой претензии не имею, но со мною поступают так неоткровенно и так неприятно, что описать всего невозможно. Воля Государя моего: я никак вместе с министром [Барклаем де Толли] не могу. Ради Бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать — в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу, и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно. И толку никакого нет.
Воля ваша. Или увольте меня хоть отдохнуть на месяц: ей-Богу, с ума свели меня от ежеминутных перемен. Я же никакой в себе не нахожу. Армия называется только, но около 40 тыс., и то растягивают как нитку и таскают назад и в бок. Армию мою разделить на два корпуса, дать Раевскому и Горчакову, а меня уволить. Я думал, истинно служу Государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю: признаюсь — не хочу.
С истинным...
29-го июля. Кн. Багратион

Ф.В.Ростопчин —
императору Александру I

Москва, 6 августа 1812 года

Государь!

Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, встречает препятствие, чтобы доходить до вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и, по-видимому, ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями.
По возбудившей подозрение записке, найденной в бумагах Себастиани, выслали четырех флигель-адъютантов Вашего Величества. Влодек здесь ждет вас; Любомирский — в Петербурге, Браницкий и Потоцкий — в Гжатске. Они не могут быть все четверо изменниками; зачем же наказаны они столь позорным образом? Отчего же не Вольцоген или кто другой сообщал вести неприятелям?
Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул ваши войска; иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредотачивает всё в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении; но Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его намерения?..
Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия. Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа. Обязуюсь направить их злобу на меня одного: пусть эта ссылка будет самовластьем с моей стороны. Вы воспрепятствуете им работать на Вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере, принятой против людей, заслуживших должное презрение.
Я в отчаянии, что должен Вам послать это донесение; но его требует от меня моя честь и присяга.

Ф.В.Ростопчин — П.И.Багратиону

6 августа 1812 г.
Из матушки каменной Москвы

Ну-ка, мой отец-генерал, по образу и подобию Суворова!
Поговорим с глазу на глаз, а поговорить есть о чем! Что сделано, тому так и быть! Да не шалите вы впредь и не выкиньте такой штуки, как в старину князь Трубецкой и Пожарской: один смотрел, как другого били. Подумайте, что здесь дело не в том: бить неприятеля, писать реляции и привешивать кресты! Вам слава бессмертная! Спасение отечества, избавление Европы, гибель злодея рода человеческого.
Благодарен зело за письмецо. В Москве говорят: «Дай лишь волю, и Багратион пужнет». Мне кажется, что он вас займет, да и проберется в Полоцк, на Псков пить невскую воду. Милорадович с 31 000 славного войска стоит от Калуги к Можайску; у меня здесь до 10 000 из рекрут формируется. Силы московской, в семи смежных губерниях— до 120 000. И тут прелихая есть конница. У обезьяны Лобанова 26 000 свежей пехоты, деньги есть на нужду, и хлеба будет досыта. Неужели и после этого и со всем этим Москву осквернит француз!..
Ваше дело ее сберечь! А наше — держать в чистоте. У меня здесь так смирно, что я и сам дивлюсь. Счастие, что любят и слушаются. Пришаливают французы; сперва я просил, чтобы жили смирно, потом грозил, потом посылал за город гулять в Пермь и в Оренбург. Не унимаются!
Ну, а потом — драть! Заговорил мой повар Турне о вольности и что за тем идет Наполеон. Люди мои тотчас донесли, на другой день Турне на конной отдули плетьми и в Тобольск. Опять заговорил М-г Моuton: этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а там привели на съезжую; этого отдуют кнутом.
Впрочем, злоба к Бонапарту так велика, что и хитрость его не действует; и эта пружина лопнула, а он наверное шел на бунт...
Я, право, в ус не дую, мне всё кажется, что это дурной сон; а страшен сон, но милостив Бог.

За сим обнимаю,
И точно пребываю,
Без слов и без лести,
А просто по чести
Вам преданный

Граф Ф. Ростопчин

П.И.Багратион — А.А.Аракчееву

М. Г. Граф Алексей Андреевич!
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии. Это самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец, и писал, но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска.
Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тыс. более 35 часов и бил их, но он не хотел остаться и 14 часов. Это стыдно, и пятно армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно.
Ежели он доносит, что потеря велика — неправда; может быть, около 4000, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть — война; но зато неприятель потерял бездну.
Наполеон, как ни старался и как жестоко ни форсировал и даже давал и обещал большие суммы награждения начальникам только ворваться, но везде опрокинуты были. Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель стал в пень.
Что стоило еще оставаться 2 дня, по крайней мере; они бы сами ушли: ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит.
Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля привести скоро в Москву. В таком случае не надо медлить Государю: где что есть нового войска, тотчас собрать в Москву, как из Калуги, Тулы, Орла, Нижнего, Твери, где они только есть, и быть московским в готовности.
Я уверен, что Наполеон не пойдет в Москву скоро: ибо он устал, кавалерия его тоже, и продовольствие его нехорошо. Но на сие и смотреть не должно, а надо спешить непременно готовить людей, по крайней мере, сто тысяч, с тем, что если он приблизится к столице, всем народом на него навалиться, или разбить, или у стен отечества лечь. Вот как я сужу: иначе нет способу.
Слух носится, что вы думаете о мире, чтобы помириться. Боже сохрани; после всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений — мириться. Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас на стыд поставит носить мундир. Ежели уж так пошло — надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах: ибо война теперь не обыкновенная, а национальная; и надо поддержать честь свою и все слова манифеста и приказов данных; надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной — и ему отдали судьбу всего нашего отечества...
Я, право, с ума схожу от досады, и простите меня, что дерзко пишу. Видно, тот не любит Государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армией министру.
Итак, я пишу вам правду. Готовьтесь ополчением: ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя. Большое подозрение подает всей армии флигель-адъютант Вольцоген: он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он всё советует министру. Министр на меня жаловаться не может: я не токмо учтив против его, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно. Любя моего благодетеля и Государя, повинуюсь. Только жаль Государя, что вверяет таким славную армию.
Вообразите, что нашей ретирадой мы потеряли людей от усталости и в гошпиталях более 15 тысяч, а ежели бы наступали, того бы не было.
Скажите ради Бога, что наша Россия, мать наша, скажет, что так страшимся, и за что такое доброе и усердное отечество отдавать сволочам, и вселять в каждого подданного ненависть, что министр нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть. Бедный Пален от грусти в горести умирает, Кноринг умер кирасирский вчерась.
Ей-Богу, беда, и все от досады и грусти с ума сходят. Спешите присылать нам больше людей на укомплектование; милицию лучше раздать нам в полки; их перемешаем — и гораздо лучше, а ежели одних пустить — плохо будет. Давайте и конных — нужна кавалерия.
Вот мое чистосердечие. Завтра я буду с армией в Дорогобуже и там остановлюсь. И первая армия за мною тащится. Не смел остаться с 90 тысячами у Смоленска. Ох, грустно, больно: никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь. Вся надежда на Бога.
Лучше пойду солдатом воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот, вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Прочтите и в камин бросьте.

Почти то же самое Багратион писал 14 августа Ростопчину, сделав к своему письму следующую характерную приписку:

Р.S. От Государя ни слова не имеем; нас совсем бросил. Барклай говорит, что Государь ему запретил давать решительные сражения, и всё убегает. По-моему, видно, Государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем. Я же думаю, что русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный — мне так кажется. Простите, что худо писано и во многих местах замарано, спешил, и мочи нет от усталости.

Захват Смоленска означал громадный успех Наполеона, поскольку других таких укрепленных пунктов на пути к Москве уже не было.

Из московских настроений
(по Г.Данилевскому)

Двенадцатого августа москвичи с ужасом узнали об оставлении русскими армиями Смоленска. Путь французов к Москве становился облегченным. Толковали о возникшей с начала похода неурядице в русском войске, о раздоре между главными русскими вождями, Багратионом и Барклаем де Толли. Этому раздору молва приписывала и постоянное отступление русских войск перед натиском наполеоновских полчищ.
Светские остряки распевали сатирические куплеты, сложенные на этот счет поклонниками недавних кумиров, которых теперь все проклинали.
Осторожного и медлительного Барклая де Толли, своими отступлениями завлекшего Наполеона в глубь раздраженной страны, считали изменником. Некоторые презрительно переиначивали его имя: «Болтай да и только».
В имени соперника Барклая, Багратиона, искали видеть настоящего вождя и спасителя родины: «Бог-рати-он». Но последовало назначение главнокомандующим всех армий опытного старца, недавнего победителя турок, князя Кутузова. Эта мера вызвала общее одобрение.
Знающие, впрочем, утверждали, что Государь, не любивший Кутузова, сказал по этому поводу: «Общество желало его назначения, я его назначил; что до меня, я в этом умываю руки».
Когда имя Наполеона стали, по Апокалипсису, объяснять именем Аполлиона, кто-то подыскал в том же Апокалипсисе, будто антихристу предрекалось погибнуть от руки Михаила. Кутузов был также Михаил. Все ждали скорого и полного разгрома Бонапарта.
Москва в это время, встречая раненых, привозимых из Смоленска, более и более пустела. Барыни, для которых, по выражению Ростопчина, «отечеством был Кузнецкий Мост, а царством небесным — Париж», в патриотическом увлечении спрашивали военных: «Скоро ли генеральное сражение?» — и путая хронологию и события, восклицали: «Выгнали же когда-то поляков Минин, Пожарский и Дмитрий Донской». — «Сто лет вражья сила не была на русской земле, и вдруг!» — негодовали коренные москвичи-старики. — «И какая неожиданность: в половине июня еще редко кто и подозревал войну, а в начале июля уже и вторжение».
Часть светской публики, впрочем, еще продолжала ездить в балет и французский театр. Другие усердно посещали церкви и монастыри. Певца Тарквинио и недавних дамских идолов — скрипача Роде и красавца-пианиста Мартини — стали понемногу забывать среди толков об убитых и раненых, в заботах об изготовлении бинтов и корпии, а главное — о мерах к оставлению Москвы.
Величием Наполеона уже не восторгались. Декламировали стихи французских роялистов: «О, государь, ты ищешь правосудия!» и русские патриотические ямбы: «О, дерзкий Коленкур, раб корсиканца злого!»
...Государя Александра Павловича, после его решимости не оставлять оружия и не подписывать мира, пока хоть единый французский солдат будет на русской земле, перестали считать только идеалистом и добряком.
«Увидите, — радостно говорил о нем Ростопчин, как все знали, бывший в личной, непосредственной переписке с государем, — среди этой бестолочи и общего упадка страны идеальная повязка спадет с его добрых глаз. Он начал Лагарпом, а, попомните, кончит Аракчеевым; подберет вожжи распущенной родной таратайки»...
Переписывалась чья-то сатира на порабощенную Европу, где говорилось:

А там на карточных престолах Сидят картонные цари!..

Из пиcьма Ф.Ростопчина

Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог придти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться, а народ здешний, по верности к государю и любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею, — обратят город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица.
О сем не дурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу.

Свидетельство Ф.Ростопчина

С той минуты, как взятие Смоленска сделалось известным в Москве, многие лица решились уехать оттуда; другие же удовольствовались тем, что держали наготове своих лошадей и экипажи. Благодаря заблаговременно принятым мерам и точному исполнению отданных мною приказаний, я не взял ни одной лошади у частных людей и не говорил кому бы то ни было, что надо уезжать; но я напустил немало страху, давая понять, что опасно оставаться еще долее, и указывая на возможность такого стечения обстоятельств и событий, которое заставит меня реквизировать для армии всех лошадей, находящихся в Москве.
Иностранцу покажется невероятным, что 9 уездов Московской губернии, которых неприятель не занимал, доставили с 15 по 30 августа 52 тыс. лошадей, с таким же количеством подвод, из которых, конечно, и половина не возвратилась их владельцам.
Когда зажиточное население стало выезжать через заставы: ярославскую, владимирскую, рязанскую и тульскую, то беспокойство и волнение взбудоражили все головы и наполнили их химерами. На этот раз волнение было гораздо посильнее, чем в 1807 г., когда беспокойство жителей выражалось подобным же образом.
Город наполнился слухами о чудесных явлениях и о голосах, слышанных на кладбище, а также пророчествами, которые пускали в ход, сопоставляя некоторые выражения или некоторые слова из Священного писания. Отыскали в Апокалипсисе пророчество о падении Наполеона и о том, что северная страна, которую страна южная придет покорять, будет избавлена избранником Божиим, имя коему Михаил.
На утешение верующим, и Барклай, и Кутузов, и Милорадович были Михаилы. По этому поводу происходили и споры, так как народ, за несостоятельностью Кутузова, желал видеть избавителя в великом князе Михаиле. Каждый день в часы моего приема являлось несколько человек с библиями под мышкою; они с таинственным видом объясняли мне разные тексты, подносили мне молитвы собственного сочинения, просили об учреждении крестных ходов, и архиерей совершил один такой ход, — что занимало народ в течение целых суток.
Подозрения относительно иностранцев внезапно обратились в ненависть к ним, и уже двукратно составлялся план истребления их; но для осуществления этого плана ничего не было сделано, потому что иностранцы проживали по разным частям города, а те, которые злобствовали на них, сдерживались полицией, бывшею днем и ночью на ногах, а следовательно, и готовою рассеять малейшие сборища.
Иностранцы, особенно французы: коммерсанты, артисты и другие лица, проживавшие в Москве, держали себя очень осторожно, так как я с самого начала войны дал им предупреждение, через посредство их священников, которым я, по этому предмету, разослал циркуляр. Но русский народ всегда глядел на них косо, вследствие преимуществ, доставляемых им званием иностранца, и обвинял их в том, что они отнимают у него барыши от торговли и работы.
Однажды утром гражданский губернатор Обресков пришел ко мне с заявлением, что имеет сообщить об открытии чрезвычайной важности, и при этом привел ко мне своего русского портного, человека отличного поведения, очень зажиточного и уж довольно старого. Человек этот, после нескольких вопросов г. Обрескова, пораженного, при свидании с ним, его расстроенным лицом, признался, что потерял сон и аппетит, — что многие из рабочих так же больны, как и он, и что они хотят французской крови.
Обресков притворился одобряющим такое средство и заставил помянутого человека так разболтаться, что тот открыл ему, что имеет уже наготове 300 человек портных и что надеется на другой день завербовать еще несколько сотен добровольцев, чтобы ночью перебить всех французов, проживавших на Кузнецком мосту (улица, где находятся иностранные магазины).
Этот портной и передо мною повторил то же признание и те же подробности. Тогда я арестовал его, приставил к нему полицейского офицера, который не должен был выпускать его на улицу, и объявил портному, что он будет в ответе за всякое нарушение безопасности иностранцев; затем я послал фельдшера, который пустил ему кровь, — и он успокоился.
Люди, завербованные этим портным, видя своего предводителя в заключении, уже не думали предпринимать этой ночной экспедиции, которая кончилась бы страшною резней и мятежом.
Получив подобное доказательство тому, до какой степени народ был взволнован, я — для того, чтобы успокоить его и усыпить его ярость — приказал полиции представить мне список тех 40 человек иностранцев, которые были замечены по своим неуместным речам и дурному поведению. Я приказал арестовать их, и они среди белого дня были посажены на барку, отвезшую их в Нижний Новгород, под надзор полиции.
По Москве я объявил, что то были иностранцы подозрительного свойства, которые удаляются мною согласно просьбе их соотечественников — людей честных. Мера эта, вынужденная обстоятельствами, спасла жизнь помянутым 40 пловцам; потому что, вероятно, они ушли бы вслед за армией Наполеона и погибли бы во время ее отступления.
Два купца, беседовавшие ночью у открытого окна нижнего этажа, услышали на улице спор между собою каких-то двух людей. Один из спорящих заявлял, что пора поджечь некоторые московские кварталы, ударить в набат и начать грабеж. Другой возражал, что надо обождать известий о сражении, которое должно произойти, и что к тому же теперь полная луна.
Купцы, услыхав такие речи, выскочили из окна, бросились за заговорщиками и успели схватить одного из них. Его привели ко мне в полночь; то был мелкий московский мещанин, торговавший по деревням в разнос. Сначала он заперся во всем и даже жаловался на произведенное над ним насилие. Тогда я ввел его в мой кабинет и там без свидетелей, отсчитав 500 руб. ассигнациями, положил их на стол. Потом поклялся я этому человеку перед образом, что ничего дурного ему не сделаю, кроме разве высылки из города, и что он получит эти 500 руб., если откроет мне заговор и откроет соучастников.
Арестованный держал меня в недоумении битых два часа. Он хотел сознаться, но не доверял мне, постоянно повторяя: «Хорошо, я-то скажу, да вы мне денег этих не дадите, и я тогда пропал». Наконец, я объявил ему, что если он не хочет быть спасенным и получить обещанную сумму, то я предам его в руки полиции, и что через четыре часа его подвергнут пытке. Он сдался и объявил, что их всех с дюжину человек (всех мерзавцев); что они намеревались сделать поджог, ударить в набат и во время общего переполоха и суматохи пойти грабить самые богатые магазины.
Товарищ, говоривший с ним на улице, был вольноотпущенный дворовый человек. Напали и на его следы и успели его поймать на некотором расстоянии от города; но он успел предупредить других своих товарищей, которые и убежали. Успели захватить лишь троих. Они были посажены в острог, а затем усланы вместе с другими преступниками.
Что касается того человека, который открыл заговор, то он получил 500 руб. и уехал в Оренбург, где, однако, был оставлен под наблюдением. Так как в замыслах о поджоге играл роль и набат, то надо было лишить злонамеренных людей такого средства распространять тревогу. Ранним утром отправился я к архиерею для совещания о принятии необходимых мер. Он послал строгое приказание священникам: хранить ключи от колоколен у себя и снять веревки, протянутые к их домам от колокольни, чтобы звонить к утрене и вечерне; но так как двери у многих колоколен были в плохом состоянии, то я и поручил это дело всем моим квартальным надзирателям, и в течение дня 93 такие двери были исправлены и снабжены запорами.
Я был доволен, а город остался спокоен, потому что не знал о заговоре поджигателей и не понимал причин моей заботливости о дверях и запорах московских колоколен.

Из воспоминаний адмирала А.Шишкова

В исходе июля государь отправился из Москвы в Петербург, и я за ним... На пути видел я удивившее меня явление: день был ясен: на чистом небе приметны были только два облака, из которых одно имело точное подобие рака с головой, хвостом, протянутыми лапами и разверстыми клешнями; другое так похоже было на дракона, как бы на бумаге нарисовано.
Увидя их, я удивился такому их составу и стал смотреть на них пристально. Они сближались одно с другим, и когда голова дракона сошлась с клешнями рака, то она стала бледнеть, распускаться, и облако потеряло прежний свой вид. Казалось, рак победил дракона, и не прежде, как минут через пять, и сам разрушился. Сидя один в коляске, долго размышлял я: кто в эту войну будет рак и кто дракон?
Напоследок пришло мне в голову, что рак означал Россию, поелику оба сии слова начинаются с буквы Р, и эта мысль утешала меня всю дорогу.

Свидетельство Ф.Ростопчина

...В это же самое время случилось одно происшествие, доказывавшее, что надежда никогда не покидает человека и располагает народ к легковерию. Пришли мне доложить о большом скоплении людей около одной, очень высокой колокольни, находившейся на краю города, и что повиснувший на кресте оной сокол привлекает внимание всего народа.
Я отправился туда, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы разогнать народ, который всегда склонен выкинуть какую-нибудь глупость, когда соберется толпою. Я застал сборище человек в 1000, глядевшее на несчастного сокола, который, имея путы на ногах (как все соколы, которых дрессируют для охоты), опустился на крест и не мог от него отцепиться. Какой-то прохожий его заметил, обратил на него внимание других, и вот тысяча зевак остановилась тут, чтобы насладиться зрелищем, которое, по объяснению самых ученых между ними, предрекало торжество над неприятелем; потому что, говорили они, сокол преобразует Наполеона, погибающего на кресте.

В провинции
(свидетельства М.Маракуева, городского головы Ростова)

13 июля поутру мы выехали из Москвы и видели по дороге недалеко от Москвы толпы мужиков, из нее ушедших. Они спрашивали нас, что делается в Москве и не берут ли в солдаты?..
Дорогою до Ромен мы ехали нескучно: горевали, спорили и смеялись над трусостью некоторых из нашей компании. На каждой станции рассматривали на досуге карту России, предполагали, угадывали и надеялись.
В Орле начальство крайне было озабочено. В Неплюевской, 40 верст не доезжая до Ромен, съехались для корму с барином, которому на досуге сообщили московские новости и показали воззвание. Он до того потерял голову, что говорил, как помешанный, что при всей неопытности нашей казалось нам до крайности смешным.
1812 года. Июль. Ярмарку торговали в Ромне очень худо. Народ сходился толпами и старался узнавать, что делается в армии. К концу ярмарки получено известие о победе графа Витгенштейна, что сильно обрадовало публику.
1812 года. Август. В Харьков на Успенскую ярмарку приехали мы без особенных приключений, а здесь уже политические новости стали доходить до публики скорее, но тем более неприятные. Печатного от правительства почти ничего не было, между тем как некоторые чиновники университета, будучи иностранцы и, следовательно, худые доброжелатели России, громко говорили об успехах Наполеона.
Дух публики упадал; дела ярмарки остановились, и никаких сделок торговых не происходило; только все старались собирать деньги и запасались монетой. Правда, многие наши покупатели желали у нас купить товар на прежнем положении, т.е. в кредит; но мы уже не решались. Они, будучи удалены от места военных действий и как бы состоя вне России, равнодушно судили о бедствиях Отечества. Их рисковой дух, каким отличаются все бродяги, населяющие край Новороссийский, делал совершенно как бы чужестранцами...
В Харькове, под конец ярмарки, получено печальное известие о взятии неприятелем Смоленска. Бывшие в то время в Харькове военные именно утверждали, что Москва не устоит, что, выключая Смоленска, нет до самой Москвы такой позиции, где бы можно было с выгодой противустать неприятелю. Все таковые рассказы только умножали всеобщее уныние.
А глупые афишки Ростопчина, писанные наречием деревенских баб, совершенно убивали надежду публики. В одной из тех афишек он, писавши о дешевизне в Москве говядины, исчисляет тут же всю российскую армию. Ничего в то время пагубнее выдумать невозможно было, как это исчисление.
Армии насчитал он до 120 тысяч, между тем как публика полагала, что ее есть налицо от 400 тысяч. Как скоро это сделалось известно, все решительно положили, что Россия погибла.
Малороссиянская чернь с внутренним удовольствием принимала успехи французов; в ней еще не угас крамольный дух польский; но дворяне не отделяли себя от нас, и мыслили, и действовали, как истинные дети одного Отечества.
Получаемые тогда из Москвы партикулярные письма ничего в себе не содержали, кроме известия о здоровье и уведомлений, что завтра или послезавтра выезжаем на богомолье к Троице; потому опасались писать прямо о побеге из Москвы, чтоб начальство не вздумало удержать. Но это был пустой страх: никого не принуждали ни оставаться, ни выезжать, всякий располагал сообразно своему намерению.
Выезды и отправки имущества из Москвы начались решительно с 15 августа, большей частью по дорогам владимирской и нижегородской, частью рязанской.
Нельзя умолчать о тогдашнем неудовольствии публики на главнокомандующего армией, Барклая де Толли. Не имея не только сведений, но и понятия о военной науке, о силе нашей и способах неприятеля, все непременно требовали, чтоб он на каждом, так сказать, шагу побеждал неприятеля, и отступление армии нашей приписывали не иному чему, как явной его измене, между тем как князь Багратион был обожаем публикой: на него они совершенно во всем надеялись.
До получения известия о Смоленске публика всё еще надеялась, но после сего все надежды кончились, и мы сначала думали оставаться в Малороссии, по крайней мере, до октября; но тогда переменили намерение и решились ехать домой. Ничего не зная об участи армии и о судьбе Москвы, перевязали товары в кипы и поклали в подвалы, запретя своим приказчикам, которые при них были оставлены, продавать их или перевозить в другие места.

Раздача оружия в Москве
(по воспоминаниям современника)

Граф Ростопчин боялся мятежа. Кроме того, он не успел еще принять надлежащих мер и вывезти из города арсенал, которого не хотел оставить в руках неприятеля. Большая часть хранившегося в нем оружия была неудобна для употребления; но разбирать его было некогда.
Чтобы выйти из затруднительного положения, генерал-губернатор обратился за помощью к митрополиту Платону, который не отказывался править паствой, но был так стар, что большую часть дел по митрополии вверил архиепископу Августину. Однако на этот раз он решился, несмотря на свою слабость, действовать по мере сил.
За колокольней Ивана Великого был воздвигнут амвон, и прошел по городу слух, что отслужат на площади соборный молебен, после которого митрополит собирается держать речь народу. В назначенный день, между тем как на амвон выносили иконы из соборов, москвичи стали сбегаться со всех сторон на Сенатскую площадь. Все ожидали с возрастающим нетерпением появления митрополита.
Наконец его черный цуг показался в Никольских воротах. Все сняли шапки. Платон выглянул из окна и благословил народ дрожащей рукою. За ним ехал в коляске граф Ростопчин. Толпа побежала за экипажами. Когда они остановились на Чудовской площади, митрополит вышел из кареты при помощи двух дьяконов, которые ввели его на амвон. Генерал-губернатор стал за ним.
Платон был в фиолетовой мантии и белом клобуке; его бледное старческое лицо казалось встревожено. По окончании молебна, на котором он присутствовал в качестве молящегося, один из дьяконов стал рядом с ним, чтобы говорить от его имени, потому что он сам уже был не в силах возвысить свой слабый голос. Пастырь умолял народ не волноваться, покориться воле Божией, доверяться своим начальникам и обещал ему свои молитвы. Митрополит плакал. Его почтенный вид, его слезы, его речь, переданная устами другого, сильно подействовали на толпу. Рыдания послышались со всех сторон.
— Владыка желает знать, — продолжал дьякон, — насколько он успел вас убедить. Пускай все те, которые обещают повиноваться, становятся на колена.
Все стали на колена. Старец осенил крестным знамением преклоненные перед ним головы; а граф Ростопчин выступил вперед и обратился, в свою очередь, к народу:
— Как скоро вы покоряетесь воле императора и голосу почтенного святителя, — сказал он, — я объявляю вам милость государя. В доказательство того, что вас не выдадут безоружными неприятелю, он вам позволяет разбирать арсенал: защита будет в ваших руках
— Много благодарны, дай Бог многие лета царю! — загремело в толпе.
— Но вы обязаны при разборе его, — продолжал граф Ростопчин, — соблюдать порядок: входите в Никольские ворота и выходите в Троицкие; я прикажу сию минуту отпереть арсенал.
При поданном им знаке его коляска и карета митрополита подъехали к амвону. Каждый сел в свой экипаж. Толпа, проводив Платона, возвратилась за оружием.

Армия Наполеона тем временем приближалась к Москве. Предстояло Бородинское сражение...

Подборку текстов составил
П.А.КОШЕЛЬ.