Горшок мёда

Рассказ-быль

С дневниками писателя Даниила Владимировича Фибиха (Лучанинова) (1899–1975) наши читатели хорошо знакомы (см. История. №8/2009; №1, 2/2010). В этом тематическом номере мы предлагаем вашему вниманию неизвестный рассказ Д.В.Фибиха, написанный им по воспоминаниям событий военных лет, когда он был военным корреспондентом. В июле 1941 г. Д.В.Фибих пошёл добровольцем на фронт, часто для сбора материалов по заданию газеты “На разгром врага” он оказывался на передовой Северо-Западного фронта. Затем в 1943 г. его перевели в редакцию газеты “За Родину”. За участие в боевых операциях он был награждён медалью “За боевые заслуги”. События, описанные в этом рассказе, — быль, реальная история, которую он услышал, двигаясь вместе с частями Северо-Западного фронта по Новгородской области.

Публикация Марии ДРЕМАЧ

Материал может быть использован для подготовки внеклассного мероприятия — интегрированного урока история + литература или литературного вечера, посвящённого 65-летию Победы. 9, 11 классы

По ночам Евдокии Васильевне не спалось. Чуть желтел на столе тоскливый огонёк, чёрной ниткой тянулась копоть к потолку, оклеенному немецкими газетами. Накинув на плечи тёплый платок, Коновалова сидела у окна, слушала, как ноет в трубе метель, как скребётся под полом голодная мышь, как из тёплой полутьмы доносится похрапыванье старухи-хозяйки и сладкое сонное сопение Люси. Сколько мыслей пронесётся за эти долгие беспросветные ночи в воспалённом мозгу, сколько можно передумать! Вспоминалась прошлая, спокойная, милая жизнь, тихий Демянск, столовая, которой Евдокия Васильевна заведовала. Весёлое звяканье тарелок, ложек, ножей, густой благостный запах тушёной капусты и жареного мяса… Вернётся ли опять эта жизнь?

Иногда в слепом, заросшем льдом окне слышался условный стук. Коновалова выходила в тёмные холодные сени, ступени лестницы скрипели под ней. Ощупью открывала засов. Появлялись закутанные, продрогшие, усталые люди с винтовками, с гранатами. Выходящие из окружения красноармейцы, партизаны. От них пахло морозом, лесом. Они стряхивали с себя хлопья снега, растирали негнущиеся пальцы и молча укладывались на полу — хоть часок поспать в тепле. Накинув пальто, Евдокия Васильевна бежала по избам. В Палагине поднималась суета. Полусонные хозяйки наскоро пекли лепёшки и жарили картошку. На рассвете смышлёный паренёк в огромных отцовских валенках вёл красноармейцев дальше, сквозь белые зимние леса, к линии фронта.

Ночи в Палагине были спокойные, русские. Немцы боялись оставаться на ночлег в этой, затерянной среди угрюмых хвойных чащ и болот, деревне. Они приезжали сюда из соседнего Соболева по утрам — верхом на сытых конях, с пулемётами, с санями, приготовленными для добычи. Первым делом, установив пулемёт, давали по лесу глупую, шальную очередь. Пули срезали лапы поникших под снегом ёлок. Потом начинался грабёж. Они ходили по избам, тащили к саням мешки с мукой и зерном, овчины, разноцветные одеяла, подушки в цветастых ситцевых наволочках, старые, разношенные валенки. Скаля зубы, доставали из кобуры пистолеты и ловко сшибали пробегавшую мимо с паническим кудахтаньем курицу.

Глаза у всех них были холодные и подлые. Они шатались по избам — наглые, бесстыжие, самодовольные, — и хвастались: “Москва капут”… “Ленинград капут”… А чуть начинало темнеть — уезжали обратно в Соболево.

Так было и сегодня. Утром прибежала встревоженная соседка и сообщила: приехали немцы. Ходят по домам и отбирают мёд.

— Ой, тошнёхенько, — плачуще сказала хозяйка. — Утробы ненасытные. Неужто остатний мёд отдавать?

— А ты спрячь получше, — посоветовала Евдокия Васильевна.

— Там в чулане у тебя, никак, есть немного в горшке? Вот его и отдай. Пусть подавятся.

И такая вдруг накатила жаркая ненависть, что Коноваловой стало душно и томно. Проклятые! Будь прокляты суки, породившие вас. Будь навеки проклята земля, вас выкормившая. Пусть иссохнет она и потрескается, пусть зарастёт крапивой и чертополохом. Пусть воздух, которым вы дышите, наполнится смрадом и отравой… Отравой? Женщина остановилась, поражённая внезапно ярко сверкнувшей мыслью. Да, да, отравой…

Лихорадочно роясь в стареньком чемодане, она достала лежавший на самом дне, под бельём, маленький пакетик. Мышьяк. Ещё со времён столовой сохранила его Евдокия Васильевна — берегла для крыс. “Сладенького вам захотелось? Погодите, сейчас досыта покушаете сладенького”.

Пузатый глиняный горшок с остатками мёда на донышке стоял в чулане, на верхней полке. Тонкий лучик холодного солнца, пробившийся сквозь щель, радужно переливался на шелковистой сетке паутины. Евдокия Васильевна закрыла за собой дверь на верёвочку, прислушалась, затаив дыхание. Развернув бумажку, высыпала из пакета беловатый порошок и принялась размешивать мёд деревянной ложкой. “Сейчас вы покушаете сладенького”.

На минуту она перестала мешать, заглянула в горшок и тихо ахнула, схватившись за щёки. Что случилось? Тягучая прозрачно-янтарная масса ядовито позеленела, на ней вспенились пузыри. Мёд шипел и фыркал, как рассерженная кошка. Леденея от ужаса, которого она никогда не испытывала, женщина глядела на горшок остановившимся взором. Ноги у неё обмякли, она не в состоянии была сдвинуться с места.

“Всех погубила — и себя, и дочь, и хозяйку. Увидят немцы — сразу поймут”… А мёд всё фыркал, всё пузырился.

За дверью, в сенях послышался топот подбитых гвоздями сапог, хриплый непонятный говор. Пришли. За мёдом. А что, если спрятать, не показывать? Ослабевшей рукой она вытерла со лба росинки холодного пота. Нет, будь что будет. Может быть, не заметят…

Она прикрыла горшок чистой холщёвой тряпицей, туго-натуго обвязала по кругу бичевой и, стараясь твёрдо ступать, понесла в избу. Зелёная подводная муть плыла перед глазами, всё вокруг дрожало и колыхалось. Будто в тумане увидела она стоявших среди горницы трёх солдат. Один — высокий и поджарый — что-то говорил хозяйке, размахивая руками, на которых вместо перчаток были надеты серые шерстяные носки. Чёрный рогатый автомат висел на груди немца.

— Вот,— с трудом сказала Евдокия Васильевна, протягивая горшок. Немец обрадовано и жадно схватил его, прижал к груди, точно ребёнка, сказал по-своему другим — те заржали, — и все потопали к дверям. Ушли. Никто из них не развязал горшка, не заглянул вовнутрь.

Евдокия Васильевна бессильно опустилась на скамью, упёрлась в неё ладонями и так и застыла. Горькое и запоздалое сожаление глодало её сердце. Зачем, ах, зачем стравила она на немцев весь свой мышьяк? Теперь для неё и для Люси ничего не осталось.

— Паразиты окаянные, — говорила хозяйка, гремя у печи ухватом. — Навязалась нечистая сила и весь мир мучит. Господи, когда же будет конец?

Люся ловкими девичьими руками накрывала стол.

— Мама, — позвала она. — Садись, поедим.

Евдокия Васильевна отказалась. Хозяйка поглядела на неё красными заплаканными глазами.

— Ты что? Аль захворала горазд?

— Голова что-то болит, — едва слышно ответила Евдокия Васильевна, не переставая прислушиваться, когда вновь затопают в сенях подбитые гвоздями сапоги, когда вернутся сюда немцы. Они непременно должны были вернуться.

Это произошло через два часа. Первым вошёл в комнату, как поняла Евдокия Васильевна, офицер — рыжий, длинноногий, за ним двое солдат. Офицер вошёл, рывком распахнув дверь и шаря в скрипучей кобуре. На хозяйку уставилось воронёное дуло пистолета.

— Ох, тошнёхонько, — охнула старуха и мелкими шажками стала пятиться к стене.

— Мод! — жестяным голосом проговорил офицер, наступая на хозяйку. — Мышьяк. — Он притиснул её в угол, наставив на плоскую грудь пистолетное дуло и, видно сердясь, как это его не понимают, старался что-то объяснить. Вот он поднял левую руку, показал четыре пальца, затем отдельно пятый, большой, — затем скрестил руки на груди и закрыл глаза, изображая покойника.

— Васильевна, что он лопочет? — глухо спросила хозяйка. — Никак не пойму. Убьёт он меня сейчас, Васильевна.

Коновалова видела, как трясётся у старухи челюсть, как томится она в предсмертной тоске. Тогда, желая отвлечь внимание немца на себя, Евдокия Васильевна громко сказала:

— Нэ понимай.

Она сама не знала, почему выговорила эти слова с иностранным акцентом. Быть может, думала, что так немец скорей поймёт. Офицер опустил парабеллум и, оставив старуху, подошёл к Коноваловой. Она не видела его лица. Ничего она сейчас не видела, кроме золотой извивающейся змейки, нашитой у немца на рукаве, — и эта змейка запомнилась ей на всю жизнь.

— Мод, — настойчиво твердил офицер и снова показывал на пальцах, складывал руки по-покойницки. А, вот что! Он говорит “мёд”. Он старался объяснить, что от яда сейчас погибли пять человек: четыре солдата и офицер. Жестокая радость охватила душу Евдокии Васильевны. Но теперь к этой радости примешивалось иное сожаление. Почему так мало было в горшке мёда? Почему подохли только пять немцев, а не больше?

— Нэ понимай,— повторяла она, отрицательно качая головой и улыбаясь мёртвой, застывшей на губах улыбкой. Немец осёкся, поглядел в упор. Она увидела перед собой стеклянно-голубые, круглые, страшные глаза. Молча, с силой офицер харкнул ей прямо в лицо, повернулся на каблуках и вышел, так хлопнув дверью, что дрогнула стена. Евдокия Васильевна стёрла медленно стекавшую по щеке гнусную слюну. Вся кровь хлынула ей в лицо, — даже уши горели. За что плюнул на неё поганый немец? За то, что она не понимала его собачьего языка. За то, что она была русской.

И от жгучей обиды, от горечи нестерпимого унижения у Евдокии Васильевны задёргались плечи, она заплакала, припав лбом к столу и сотрясаясь всем телом.

Вскоре солдаты начали сновать по двору, нося охапки мёрзлой ржаной соломы. Сваливали её под стены дома, поливали керосином. Один из немцев, усерднее всех таскавший солому, объяснил хозяйке, что сейчас её дом сожгут. Всего будет сожжено пять домов, откуда они взяли мёд.

— Матка, фью! — выразительно посвистывал он, указывая на дверь и дружелюбно трепал по спине помертвелую от ужаса и горя, едва стоявшую на ногах старуху. — Фук, фук, матка! — Он скалил белые фарфоровые зубы. Он был весёлым парнем, этот молодой трудолюбивый немец, в каске, обвязанной женским платком.

Смеркалось, падал ленивый снежок. Солдаты деловито копошились у поваленной, остро пахнущей керосином соломы, чиркали спички одну за другой, стараясь поджечь. Жёлтые вороватые огоньки перебегали по соломе и тут же исчезали, дымясь и оставляя чёрные пятна. Мокрая солома не загоралась. Наконец офицер, наблюдавший в стороне и с беспокойством косившийся на тёмный хмурый лес, резко прокричал команду. Дуя на озябшие кулаки, солдаты направились к своим лошадям, уселись в сёдла, построились по три в ряд и поскакали в Соболево, подняв за собой снежную пыль. Надвигалась тёмная, опасная, партизанская ночь. Вечером, укладываясь спать, Люся вдруг всплеснула руками.

— Мама! Гляди, у тебя седые волосы!

Евдокия Васильевна посмотрела на себя в карманное, оклеенное розовой бумагой зеркальце. Да, в гуще тёмных волос белела целая седая прядь. Ещё утром её не было.

— Дай, мамочка, я выстригу, — сказала девушка и стала искать ножницы.

Некоторое время спустя Палагино было дотла сожжено приехавшим карательным отрядом. Красный дым клубился и плыл над гибнущим селом, всё ярче и зловещей раскалялось тёмное небо. Среди женщин и детей, выгнанных эсесовцами в поле, в ночь, в метель, брели Евдокия Васильевна и Люся. На руках у Коноваловой был чей-то грудной ребёнок. Она шла вперёд, скользя и оступаясь, глядя прямо перед собой, твёрдо сжав сухие губы.

Впереди были жизнь, борьба, ненасытная месть.

Северо-Западный фронт

Рисунок В.Солдатенко