Анфас и профиль

 

Даниил ФИБИХ

 

Пензенский Овод

Дневник гимназиста. 1916—1917 гг.

Материал рекомендуется для подготовки урока и факультатива по теме «Рост антивоенных настроений в российском обществе в 1916 — начале 1917 г.». 9, 11 классы

Мы публикуем фрагменты юношеских дневников писателя Даниила Владимировича Фибиха (Лучанинова) (1899—1975), написанные им в 1916—1917 гг. Напомним, что отрывки его фронтовых заметок о Великой Отечественной войне уже были напечатаны в газете «История» (см. №8/2009).

Эти дневники, принадлежавшие ещё совсем молодому человеку, представляют интерес как документ начала XX столетия, как летопись быта дореволюционной Пензы и настроений русского провинциального общества накануне Октябрьской революции.

Публикуемые материалы могут служить оригинальным источником для познания российской действительности начала XX века, они побуждают к подчас неожиданным размышлениям и выводам.

Сын акцизного надзирателя Даниил Владимирович Фибих детство и юность провёл в Пензе, куда был направлен по службе его отец. В 1-й мужской гимназии Фибиху довелось пробыть десять лет. В своих воспоминаниях он описывал длинные сводчатые сумрачные коридоры, лестницы с узорчатыми чугунными ступеньками и такие же плиты пола, резкий запах керосина, которым их смазывали, неистовый топот, шум и гам буйных перемен, оглушительный звон колокола в руке сторожа, возвещавший начало очередного урока.

К учителям, которые обучали гимназическим наукам, он относился с мальчишеским высокомерием и активно занимался самообразованием. Не расставаясь с книгами, читал много, беспорядочно, забывая обо всём на свете. Одинаковый жадный интерес перебрасывал его внимание от Льва Толстого к Оскару Уайльду, от Достоевского — к Эрнсту Ренану или Ницше. Разве можно было серьёзно относиться к тому, что рассказывал в классе историк, если в руках уже успела побывать наполовину нелегальная, в дерзкой красной обложке книга «Рассказы из русской истории» революционера и публициста Л.Э.Шишко? Там была подлинная правда о прошлых временах, которую от гимназистов тщательно скрывали: о восстании на Сенатской площади, о героях-народовольцах, о том, как был убит Александр II…

Даниилу Фибиху было пятнадцать, когда он впервые прочитал книгу немецкого марксиста Августа Бебеля «Женщина и социализм». Тогда он уверовал в социализм всей душой. Развитого и начитанного юношу репетитор Евгений Шадрин ввёл в организованный им подпольный кружок политического самообразования, в составе которого были в основном гимназисты старших классов. Несмотря на довольно безобидную деятельность кружка членов его арестовали, судили за подготовку к ниспровержению существующего строя и сослали. Д.Фибих уцелел случайно.

Однако через два года он снова активный участник похожего нелегального кружка учащихся, восторженно принявших Февральскую революцию и отречение царя. В первые же дни революции кружок, конечно, распался. Совершенно неожиданно в нём обнаружились сторонники самых различных партий: и большевики, и меньшевики, и эсеры, и даже кадеты.

Гимназию Д.Фибих оканчивал уже при советской власти. Впрочем, гимназия превратилась теперь в единую советскую трудовую школу. Лев Кассиль в своём «Кондуите и Швамбрании» очень хорошо передаёт атмосферу того сумбурного времени — времени поиска новых форм и методов обучения молодёжи взамен старорежимных…

С детства тянуло Даниила писать. Ещё в приготовительном классе он сочинял приключенческие романы, некую помесь Ната Пинкертона с Майн Ридом. У читателей-одноклассников они пользовались успехом. В 1917 г. впервые он испытал гордое счастье увидеть написанные строки напечатанными. Журнал «Наша мысль», орган Комитета учащихся города Пензы, опубликовал его этюд в прозе «Ночью» — нечто революционно-символическое. Редактором журнала и первым наставником Фибиха в литературе был Марк Чарный, известный литературовед, а в то время учащийся пензенской 2-й гимназии.

С 1919 г. Д.Фибих сделался постоянным сотрудником пензенской газеты «Красное знамя». Отныне определился его жизненный путь: журналистика, а в дальнейшем литература.

В 1921 г. Д.Фибих навсегда расстался а Пензой, уехав в Москву, где сразу же поступил на работу в «Известия ВЦИК».

Текст дневников публикуется по рукописям, хранящимся в Государственном архиве Пензенской области (фонд Р-2397, опись 1, д.6—7, 17), в соответствии с современной орфографией и пунктуацией. Описки и явные неточности текста исправлены без оговорок. Рисунки и фото взяты из личного архива Д.В.Фибиха, хранящегося в ГАПО. Фото предоставлены также Пензенским государственным объединённым краеведческим музеем (ПГОКМ).

Вступление и публикация Марии Дремач

 

 

 

24 октября 1916 года

Почему я, человек состоятельный, ни в чём не нуждающийся, человек, которому живётся в материальном отношении отлично, почему же я интересуюсь социализмом и революционным движением, и не только интересуюсь, а увлекаюсь им и сам считаю себя социалистом? Почему же это?

Я отвечу на это, что прежде всего я в этом чувствую какую-то святую правду и красоту. Затем из-за чувства справедливости. Если я человек справедливый, или же считаю себя таковым, то я неминуемо должен возмутиться современной ужасающей социальной несправедливостью, когда громадное большинство людей сведено к положению рабов, почти рабочей скотины, а меньшинство наслаждается жизнью, как только хочет. Разве это нормально? И если мне дорога справедливость, то я обязан не только возмущаться этим, а все свои силы приложить к тому, чтобы изменить этот неестественный порядок вещей.

Во-вторых, из-за чувства альтруизма, человеколюбия. Я член общества, пользуюсь дарами и благами его и поэтому мне должен быть дорог и близок каждый член этого общества, и я обязан стараться, чтобы каждому члену жилось так же хорошо, как и мне самому. И поэтому, когда я вижу, что в современном обществе большая часть его живёт не по-человечески, а по-скотски, то я обязан, я должен стараться улучшить их жизнь.

Затем перейду на более узкую почву — национальную. Если человек считает себя патриотом, и ему дорого процветание своей страны, то есть своего народа, так как страна и народ это синонимы, то этот человек должен стараться всеми силами улучшить существование своего народа, народа, который сдавлен тисками, забит в грязь, затоптан. Поэтому все революционеры, будь они русские, китайцы, немцы, итальянцы, все они прежде всего были величайшими искренними патриотами. И в тюрьмах, в казематах крепостей, в ссылках, на виселицах эти люди гибли за своё человеколюбие. Разве одно это не может вооружить всякого чуткого человека против современного порядка вещей, допускающего такие подлости?

Так называемое освобождение крестьян, которым так возвеличили Александра II, сняв с крестьян позорную кличку «раб», не только не улучшило, а даже ухудшило экономическое, материальное положение мужика. Прежний крепостной крестьянин, хотя и зависел всецело от каприза свого господина, хотя и был его рабочей скотиной, но он по крайней мере знал, что ни он, ни его семья не умрёт с голоду, у них всегда будет хлеб. При «освобождении» мужика ограбили, отняв даже то, что он имел, и поставили в полную зависимость от арендаторов — купцов и помещиков, и тех же почти самых помещиков — земских начальников. В экономическом отношении нашему крестьянину пришлось ещё хуже, чем прежнему. Поэтому нисколько не удивительно возникновение у нас среди крестьянства аграрного движения.

Кто знаком с нашей историей, то должен знать, что всё время, начиная с XIV, XV столетий были большие и малые крестьянские восстания и волнения, разливаясь временами в такие сильные, стихийные движения как восстания Разина и Пугачёва. Видно, уж действительно непосильна была жизнь его, если он восставал против господ, брал в руки топор и шёл «пускать красного петуха». Я сам читал отчёт о заседаниях крестьянского собрания в 1906 г. и на основании заявлений депутатов крестьян могу себе представить истинную жизнь русской деревни, не делая никаких фантастических заключений.

А чем же объяснить большие крестьянские беспорядки в Харьковской и Полтавской губерниях в 1902 г.? Опять тем же пьянством мужиков, которые все пропили свою землю и захотели получить ещё?

11 ноября

Моя попытка «совратить в веру свою» Симаковых оказалась удачной. Они «совращены». Но тут младший, Модест, о котором я меньше всего думал, что он может читать серьёзные книги и исповедовать идеи социализма, которого я считал парнем легкомысленным, сильно изумил меня. Одним словом, Модест стал ревностным социалистом. Хотя он и немного пока в этом смыслит, хотя в голове у него сейчас, вероятно, каша, старые понятия мешаются с новыми и многого он ещё не понимает, но сама эта благородная горячность, стремление к свету — лучше всего. Старший — Вася, флегматик и скептик, труднее поддаётся этому. Здесь нужно горячее, живое слово, а не мёртвый язык сухой книги.

Заходил раз ко мне товарищ Архангельский, гимназист 7-го класса, и взял у меня «Подпольную Россию» Степняка. Через некоторое время он возвратил мне эту книгу, которая ему очень понравилась, и в разговоре упомянул, что у них в классе многие интересуются «этим». Особенного значения я этому не придаю. Я знаю, что по крайней мере три четверти этих интересующихся, став почтенными, зрелыми гражданами, в сторону откинут « увлечения пылкого юношества». Одни — во имя собственного благополучия, во имя своей карьеры, своя-де рубашка ближе к телу, другие — соблюдая мудрую пословицу «моя хата с краю, знать ничего не знаю», третьи, познакомившиеся с социализмом понаслышке, поверхностно, быть может, обратятся потом в строгих гонителей «крамолы».

А время сейчас тревожное. По рукам ходят запрещённые цензурой речи Милюкова, Керенского и других ораторов Государственной Думы. Даже и в Пензе, в этом медвежьем углу, циркулируют слухи о том, что правительство хочет заключить мир с Германией и идти войной на Англию. Где правда, где ложь — трудно разобрать. Появилось новое страшное слово: «измена». Да, время очень тревожное.

Вчера вечером ко мне неожиданно явился из Москвы Коля Дейнека. Тот самый реалист, который принёс мне «Подпольную Россию». Коля, человек более сведущий, чем я, говорит, что действительно назревает что-то грозное. В Москве ходят упорные слухи, что где-то, не то в Киеве, не то в Харькове было столкновение с полицией, будто бы убито до тридцати студентов. По всей России рассылаются студенческими и иными организациями тайно напечатанные запрещённые речи левых думских ораторов. (Между прочим, Вася Симаков хотел дать мне почитать речь Милюкова.) Коля со мной распрощался. Он в тот же вечер уезжал в Александровское военное училище, куда поступал, чтобы избежать призыва.

24 ноября

Читаю книги, взятые у Архангельского, — «Рассказы из русской истории» известного чайковца Шишко, «Программы партий» и др. Мне очень понравилась книга Шишко. Написана она простым, ясным и понятным языком, замечательно правдива, своими словами называя то, что обычно скрывается, затушёвывается и ясно показывает весь тот страшный вред, который принесло России самодержавие. С удовольствием я познакомился с программами наших социалистов. Теперь вижу, что по своим взглядам я ближе всего приближаюсь к социалистам-революционерам, к эсэрам.

25 ноября

Меня очень занимает вопрос, будет или не будет революция? И если будет, то какую форму она примет, во что выльется? Каковы будут её стремление и задачи?

Я предчувствую, что если революционеры и достигнут своей главной, первоначальной цели — свержения самодержавия, то потом в их среде произойдут раздоры. Социалисты, то есть организованный, сознательный пролетариат, неминуемо должны перейти от политических к социальным, экономическим преобразованиям, которые для России, для народа гораздо нужнее и важнее политики, представляющей в понятии крестьянских и рабочих масс нечто отвлечённое и туманное. Быть может, социалисты даже попытаются произвести социальную революцию, то есть захватят частную собственность и орудия производства в свои руки, чтобы затем справедливо распределить между всем народом.

Если это произойдёт, то либеральная буржуазия во главе с партией кадетов, только что вместе с социалистами идущая против общего врага — самодержавного правительства, теперь восстанет против своего союзника. Ведь это далеко не одно и то же — захватить ли власть, то есть подчинить её себе, или же жертвовать своим карманом. Ведь социальные стремления рабочих прямо враждебны, прямо опасны буржуазии, какой бы либеральной она ни была.

По-моему, произвести революцию надо так.

Подготовивши умной агитацией настроение народа, надо отряду энергичных и решительных людей внезапно напасть на Зимний дворец, в случае сопротивления перебить бомбами дворцовую стражу и захватить власть в свои руки. Учредить диктатуру пролетариата. Царя держать почётным пленником, отнюдь не причиняя ему никакого вреда, так как это будет недостойно революционеров. Для более сильного эффекта можно другому отряду во главе толпы народа двинуться против Петропавловской крепости и взять её. Но это, повторяю, лишь для эффекта, так как крепость и сама, вероятно, сдастся, как только власть будет захвачена в руки народа. Столичное восстание, по словам Степняка, — только застрельщик общей революции. Весть о захвате власти, разнесённая по России, заставит восстать весь народ. Повторяются времена Разина и Пугачёва. По всей стране возникают аграрные и иные беспорядки под влиянием, главным образом, слухов о прибавке земли. Всеобщая забастовка железнодорожников затруднит или даже прекратит доставку войск для усмирения. Затем следует созыв Учредительного Собрания, на котором уже окончательно совершается государственное и экономическое переустройство страны. В случае возникновения конфликта между буржуазией и пролетариатом, что неминуемо и будет, самое лучшее оружие — это всеобщая грандиозная забастовка. Хотя она десять лет тому назад не увенчалась успехом, но в случае, если она будет организована стройно и осмотрительно, если будут существовать комитеты помощи стачечникам, то, я думаю, победа останется за народом.

Такова моя схема революции. Будущее покажет, осуществится ли это или нет.

28 ноября

Революция непременно будет. Но только вопрос в том, в какую форму она выльется?

Уже не говоря о тревожном состоянии страны, всевозможных слухах, распускаемых тайно в публике, вся наша печать, вся Дума намекает на это. Не только либеральные газеты, а даже консервативное «Новое время» говорит, что мы переживаем «кризис государственной власти» и что «нужна прежде всего стройная и прочная внутренняя организация власти, опирающейся на народ, а не на безответственные круги». В осознании этой мысли сходятся все партии Думы. И социалисты, и кадеты, и правые в лице бывшего политического шута Пуришкевича, все говорят о том, что для победы нужна другая власть.

1 декабря

Зашёл ко мне Архангельский вчера потолковать насчёт помещения. У них образовался так называемый самообразовательный кружок, в котором участвуют свыше десяти человек, преимущественно ученики 7-го класса, а также две барышни. Меня радует это. Только дело в том, что сейчас у них нет подходящего помещения для собраний и Архангельский, видимо по поручению остальных членов, решил поговорить об этом со мной. Но для такой оравы моя комната оказалась слишком мала. Поэтому я посоветовал ему поговорить об этом с Симаковыми, у которых комната больше. Я посмотрю, что будет дальше. Возможно, что мы трое, то есть я и Симаковы примкнём к ним. Тогда нас будет пятнадцать человек.

10 декабря

Что касается кружка, то ничего определённого я сказать не могу. До сих пор, например, я не знаю всех участников. Это хорошо, так как показывает, что там собрались не болтуны, а люди, умеющие держать язык за зубами. Впрочем, дело в том, что отчасти не находя помещения, а главным образом под влиянием малоотзывчивых, инертных участников этот кружок начинает рушиться. Не расцветши отвял в утре пасмурных дней.

Мы с Модестом решили повести дело энергичнее, и сегодня я познакомлюсь с полным составом этого кружка. Дай Бог, чтобы считая и нас, набралось десять человек. Впрочем, во-первых, это достаточно, а во-вторых, все более слабые, робкие отпадут, а останутся люди нужные, деятельные. Что касается помещения, то я в конце концов принуждён буду предложить свою комнату, несмотря на её малые размеры. Иначе дело станет на точке замерзания. Мне как революционеру в душе, как энергичному организатору будет очень жаль, если распадётся этот кружок, и я приложу всё своё старание, чтобы этого не случилось. Даже если из десяти человек будут участвовать только пять, то и тогда я буду этим доволен.

12 декабря

С появлением министра народного просвещения Игнатьева, видимо любящего своё дело, в душную, затхлую обстановку гимназического быта пахнуло свежей струей воздуха. Производятся всевозможные реформы, нововведения, преобразования. На внутреннюю жизнь учащихся, на их быт педагоги стали обращать больше внимания.

Так в Пензе, в нашей гимназии теперь возникли всевозможные кружки: литературные, драматические и даже спортивные. Всё это, конечно, под наблюдением учителей. Но я подозреваю в этом ещё кое-что другое, вовсе не такое благородное, как это кажется на первый взгляд. Основав эти совершенно легальные, но находящиеся под наблюдением начальства ученические кружки, хотят раздробить молодёжь, хотят отвлечь её в сторону от всевозможных тайных антиправительственных кружков с более или менее революционной окраской. Зная, что горячее, пылкое, смелое юношество больше всего склонно к освободительным идеям, теперь хотят отвлечь его в сторону от этого, хотят заинтересовать его другим, отняв у него свободное время и вместе с тем в тесной, интимной обстановке кружка наблюдать за настроением молодёжи. Это не моя фантазия. Гимназический учитель пения, человек, видимо, либеральный, раз по секрету предупредил учеников, чтобы они были осторожнее на собраниях кружков, так как за ними там следят. Но ухищрения правительства оказываются неудачными. Правда, гимназисты охотно принимают участие в этих кружках, но это не мешает им организовывать в то же время и тайные, секретные кружки.

Дня два, три тому назад я пошёл вечером на собрание литературного кружка вместе с Модестом. На обратном пути я всё время добивался узнать о составе «того» кружка, о его собраниях. Но и Архангельский, и Мишка Сафронов всё время медлили, мямлили, не говоря ничего определённого. Это меня взорвало. Мы остановились на углу пустынной улицы, и я, в эту минуту отбросив своё заикание к чертям, стал говорить им о том, что, как я вижу, они только умеют болтать языком, ничего не делая и не желая делать, что это ни к какому результату это не приведёт, и что если они так относятся, так зачем же было им затевать устройство этого кружка? Давно я так не говорил. Речь моя была несвязная, отрывистая, но, видимо, подействовала на них своей горячностью. Затем я сказал, что предлагаю им помещение — нашу гостиную.

Вчера, в воскресенье было собрание «того» кружка, решавшее нашу с Модестом участь, и я сегодня узнаю о результатах.

Откровенно говоря, мне будет неприятно и обидно, если мне откажут в принятии. Обидно за то, что вся моя горячность, вся моя энергия, все мои старания укрепить этот кружок пропадут так глупо и даром. Я уверен, что из всех участников его (пока, впрочем, я участником назвать себя не могу) я самый энергичный и настойчивый. Я умею молчать. Я могу дать удобное, безопасное помещение. Поэтому я могу принести большую пользу этому кружку. А что касается моего заикания, то это не может служить помехой. Правда, речей я произносить не могу, быть пропагандистом и агитатором не в состоянии, но живую речь могу заменить пером, которым я умею владеть. Разве среди наших революционеров не было заик? Разве Камилл Демулен, один из героев Великой французской революции не заикался, что не помешало стать ему деятельным, талантливым революционером? Разве, наконец, моё заикание помешает мне погибнуть за свои взгляды, убеждения? Впрочем, оговорюсь, пока погибнуть я не желаю, а напротив, хочу принести большую пользу.

После класса, где он поговорил с участниками кружка, Модест зашёл сообщить о результатах вчерашнего собрания. Конечно, приняли.

Как теперь дело выяснилось, квартира у них была, место для собраний они имели и собирались у Моисеева уже не раз, но вся суть в том, что они по обычной неосторожности повели дело так, что с первых же дней за ними стали следить. Они были настолько неосмотрительны, что на первое же собрание пригласили некоего Розанова, парня умного и развитого, что, однако, нисколько не мешает ему заниматься всевозможными тёмными делами и быть чуть ли не шулером, к тому же он сын черносотенца. Больше собраний Розанов не посещал, но сами они скоро заметили, что за ними следят какие-то подозрительные личности. Связь между этими двумя фактами очевидна: Розанов, человек сомнительной нравственности, перестал ходить, и сразу же начали следить. Вывод тут тот, что Розанов донёс в сыскное. Вот это-то, с одной стороны, и с другой то, что некоторые члены, видя, что дело принимает нешуточный оборот, невольно струсили и уже раскаивались в своём участии. Вот эти-то две вещи и грозили распаду кружка. Не приди я на помощь с помещением, вероятно, кружок разрушился бы.

19 декабря

Наконец-то у меня собрания. Вчера и позавчера, 17-го и 18-го было два собрания, и я их подробно опишу.

Обыкновенно кружок собирался по воскресеньям, но так как сыщики видимо знали это, то участники решили собраться у меня в субботу, 17-го в шесть часов вечера. К этому времени я уже всё приготовил в гостиной и расхаживал, опасаясь, что они не придут. Но вот, наконец, повалили. То и дело раздавались звонки, я бежал отворять и впускал гостей, приходивших большей частью поодиночке. Пришли три барышни с Мишкой Софроновым. Всех нас, включая и меня, набралось тринадцать человек. Большинство из них были на моей квартире в первый раз, а с барышнями и с двумя гимназистами я не был знаком. Кажется, никогда у нас не было столько гостей. Вся гостиная была наполнена, в воздухе стояло сплошное гудение, точно в пчелином улье. Только и слышалось:

— Товарищ! Товарищ! Товарищ!

По-моему, некоторые из них уж очень злоупотребляли этим «товарищем».

Наконец, расселись. Но вместо реферата читали газетные статьи, все мне уже известные, на животрепещущие вопросы — о Думе, об исповеди черносотенца Сергея Прохожего, которому союз поручил убить Милюкова.

Девицы все трое сели вместе. Довольно миловидные. Одна из них, кажется Лёля, с интересным лицом — спокойным, холодным. У неё хорошая фигура и красивые маленькие ноги. Пока девицы ничем себя не зарекомендовали, ограничиваясь только перешептыванием и несколькими словами.

Затем пили чай. Сахар, в виду нынешней дороговизны, принесли с собой. Возникло было затруднение насчёт булок, но я нарезал и подал хлеб домашнего печения. С какой радостью накинулись все на него и моментально расхватали. Разговоры, остроты, смех, всё это так и гудело в воздухе. Никогда, кажется, так не было весело, как в этом тесном, дружном, жизнерадостном товарищеском кружке.

На собрании решили устроить снова сходку на другой день, в воскресенье, в полчаса пятого, но при этом соблюдать крайнюю осторожность.

Часов в восемь стали расходиться по домам. Во избежание лишних подозрений выходили небольшими группами и в два выхода. Девицы пошли в театр на оперу. Между прочим, мне поручили написать реферат о русской социал-демократии. Конечно, читать я его отказываюсь, вместо меня прочтёт кто-нибудь другой, хотя бы Модест. Так как с социализмом наши видимо не знакомы, да и сама тема мне нравится, я хочу написать его с жаром, с чувством, вложить всю душу, хочу, чтобы каждое слово моего реферата было ценным, ненапрасным.

На другой день, то есть, значит, вчера, погода была страшная. Поднялся ветер, чуть не срывающий фонари на улицах, поднялась метель. Я уже думал, что члены побоятся прийти, но вот один за другим они заполнили мою комнату. Чёрт возьми, что за шикарная вещь эти товарищеские кружки! Все равны, все оживлены, все остроумны, сыплются остроты, друг друга ругают «дегенератом», настроение бодрое, весёлое, возбуждённое.

Наконец, когда пришли девицы, все перешли в гостиную. Митя Артоболевский должен был читать реферат, но вместо него он принёс книгу Геккеля о Боге и начал читать. Геккель придерживался того мнения, что Бог — это природа, и Бог с природой составляют одно неразделимое целое. Этот взгляд и высказывал он в своей книге.

Наконец, разговоры кончились, все распрощались и ушли. Остались я и Юрий Столыпинский.

— Вы давно занимаетесь социализмом? — был его первый вопрос.

Я ответил, что с третьего класса. На самом деле, впервые я познакомился с этим во втором классе от Жени. Он был для меня первым другом, отцом и учителем в одно и то же время. К своим родителям я не относился с таким благоговением, как к нему, гимназисту старшего класса, к нему, каждое слово которого я считал святыней. Он первый развил мой кругозор, открыл передо мною новые горизонты. В примитивной форме он первый познакомил меня с идеалами социализма, и я, тринадцатилетний мальчик, уверовал в это сначала потому, что так говорил сам Женя. А он ошибаться не мог. Критическое отношение у меня появилось уже потом, и тогда я обратился к тому же Жене с вопросами о том, возможен ли социалистический строй, не химера ли это? Он снова объяснил мне и доказал эту возможность. Сколько удовольствия доставляли мне небольшие прогулки после наших занятий (он сначала был моим репетитором), во время которых мы обсуждали мировые вопросы, он, высокий, тонкий, в очках, с лицом учёного и я, гимназист 2-го класса! А когда он приводил меня к себе, в тихую, беспорядочную, чисто студенческую комнату, где обыкновенно уже сидели товарищи, то это для меня было верхом счастья!

Я пил там жидкий чай, иногда играл с Женей в шахматы, причём он всегда обыгрывал меня, и затем, забившись в угол, молча, почти с благоговением следил за ним и его товарищами. Раз он вслух прочёл им написанный мною тогда рассказ «Митька». Я описывал бедного сапожного подмастерья, который под влиянием жестокого обращения хозяина бросается в воду. Вероятно, рассказ был сравнительно недурён, если сам Женя одобрил его. Теперь он погиб в архивах сыскного отделения, куда он попал, когда арестовали Женю.

И так велика власть и обаяние этого действительно незаурядного человека надо мною, что даже теперь, когда я стал уже более или менее взрослым человеком, я с благоговением отношусь к нему, и он составляет для меня высший авторитет...

...Мы долго говорили с Юрием в этот вечер, и давно я не помню такого хорошего времени. Он, между прочим, сказал мне, что я принесу кружку большую пользу, так как никто из них не знаком с социализмом, а я могу их с ним познакомить.

Сейчас, когда я пишу эти строки, реферат о социализме у меня уже готов.

12 января 1917 года

На Рождество шесть членов уехали — три девы и три наших. По моей инициативе оставшиеся, за исключением двух, собрались однажды вечером у меня. Но это была совершенно товарищеская вечеринка. Мама аккомпанировала на рояле Панкову, который принёс с собой свою скрипку. Потом пили чай, вели приятные разговоры, одним словом, ничего важного не было.

Так как я почти уверен в том, что благодаря доносу Розанова за нами следят шпики, то я настоял на том, что после праздников у Моисеева, дом которого очевидно знаком гороховым пальто, нельзя собираться раньше прошествия месяца. А пока моя квартира — к услугам. Но так как у меня нельзя собираться больше двух раз в месяц — и на это с большим трудом согласилась мама, — то предложил или в первый месяц собираться только два раза вместо четырёх, или же отыскать другую квартиру.

Итак, с квартирным вопросом наполовину было покончено. Но теперь возникли иные затруднения. Некоторые члены, главным образом Артоболевский, находили необходимым уменьшить размеры кружка, во-первых, потому, что слишком большое число членов привлекает излишнее внимание, а во-вторых, для избавления кружка от недостаточно надёжных элементов.

Завтра или послезавтра у меня будет собрание. Во избежание лишнего внимания мы теперь решили собирать всегда в разные дни и разные часы, приходить в штатском, у кого оно есть, и притом разными ходами.

19 января

Ни на другой, ни на следующий день собрания не было. Дело в том, что как раз тогда грянул мороз в 30 градусов. Наши обыкновенно уславливаются о времени заседания в классе, а так как благодаря морозу не было учения, то и не пришлось условиться.

Решили собраться у меня 18-го, в среду (не в праздники, как раньше). Юрий меня об этом известил, и вот вчера опять у меня было собрание — третье по счёту. Вчера тоже был сильный мороз — свыше 30 градусов, и поэтому я боялся, что никто не придёт. Но к шести часам вся почти компания была в сборе.

Перебравшись в гостиную, мы стали слушать чтение Юрия. Его реферат был о яснополянской школе.

В гостиной было прохладно. Многие сидели, закутавшись в шинели, девы кутались в платки. Но настроение было очень нервное, приподнятое и поэтому все слушали плохо. Я сам от нервного возбуждения дрожал, точно в ознобе. Очевидно было, что что-то произошло, что-то сразу переменившее взгляды многих. Когда чтение закончилось, Артоболевский заговорил о том, что с его мнением согласны почти все и что он сам чуть ли не со слезами должен прийти к заключению, что кружок в таком виде, каков он сейчас, больше существовать не может. Разом начались споры. Поднялся гвалт. Мишель, сидевший в углу в кресле с обычным своим выражением сильной сосредоточенности, со свирепо и решительно сдвинутыми бровями, заговорил, по своему обыкновению, с силой и энергией о том, что за нами следят, не сегодня-завтра накроют и что же, приятно будет за ерунду, ни за что ни про что попасть в тюрьму? Он лично дрожит не за свою шкуру, это что, это ерунда! Но дело в том, что когда вспыхнет революция, мы не сможем тогда оказать никакой помощи, мы не сможем тогда проявить все свои таланты и знания, так как тогда мы будем в заключении. А между тем вся цель нашего кружка — именно подготовительная к этой будущей деятельности.

Здесь Мишель начал рассказывать о разных арестованных здешних прежних кружках, о том, что люди эти были гораздо опытнее и осторожнее, чем мы (вот это совершенно справедливо), и несмотря на это всё-таки попадались, что сейчас Пенза находится на особом положении и тайная полиция здесь организована великолепно. Поэтому он лично предлагает кружку разбиться на кучки в два-три человека, обмениваться друг с другом рефератами и в таком виде снова продолжить свою деятельность.

Юрий вполне справедливо на это возразил, что тогда кружок зачахнет, разрушится, распадётся, так как тогда исчезнет самое важное — товарищеское единение, товарищеская солидарность. А вот эти страхи он находил слишком раздутыми и преувеличенными. Почему никто до сих пор, кроме одного Мишки, не заметил ничего подозрительного? Если же действительно будет замечено, то что же, тогда он сам согласится с этой мерой.

Снова шум, гам, гвалт. Наша гостиная представляла собой очень живописную картину. Мы как-то разделились на два отряда и стояли друг перед другом. Некоторые в наброшенных шинелях. Тогда стали голосовать. За предложение Мишки высказались почти все.

Между тем Мишка начал говорить о том, что на всякий случай надо готовиться к обыску и к аресту. Поэтому всё подозрительное из дома надо удалить, спрятать, а что касается ареста, то на допросе показывать, что мы собрались ставить пьесу и репетировали её. Каждому была назначена роль. Я вместе с Фёдором оказался шафером. Конечно, эта мысль была очень остроумной. Сейчас в Пензе вообще в моде домашние спектакли, и поэтому придраться к нам, даже если бы допустить возможность ареста, никто бы не мог.

После чая мы стали расходиться. Первыми пошли я, Юрий, Товбин с Моисеевым к нему же. Я их вывел другим ходом. Вечер был замечательный. 25 градусов мороза, тихо, безлюдно. Ярко светит месяц, освещая весь заснувший город, накрытый белой пушистой пеленой. Небо туманно-голубое и на нём ярко сверкают и переливаются серебряные узоры звёзд. С вокзалов слышатся гулкие в морозном воздухе крики паровозов и их глухое пыхтение.

Мы пришли к Моисеевым. Там мы окончательно решили организовать новый кружок, совершенно на новых началах, состоящий их нас четверых: меня, Юрия, Товбина и Моисеева. Теперь мы решили соблюдать самую строгую конспирацию, не сообщая даже о существовании этого кружка своим прежним товарищам, но вместе с тем и не прерывая связи с бывшим кружком и оставаясь членами его.

Итак, дело у нас идёт. Пусть наш новый кружок мал, но зато он безопаснее, зато он продуктивнее и полезнее. Никаких ссор и интриг у нас наверное не будет, и поэтому работа у нас сразу закипит на славу. Мои два реферата всё ещё ожидают своей очереди.

21 января

Пишу заключительные слова — всё распалось. Горько это мне очень, гораздо более горше, чем остальным, но что же, против рожна не попрёшь.

Я пошёл к Моисееву, тот меня встретил своей старой песней. Опять одно и тоже о том, что сыщики знают всё, что затевать кружки очень опасно, что мы все попадёмся, не получим потом свидетельства о благонадежности, мы погибнем, не принеся никому ни малейшей пользы. Заканчивал он тем, что он сам лично не боится, но только советует хорошенько обдумать это. Раньше он было согласился организовать новый кружок, но теперь, как хорошенько он это обдумал, теперь он против.

Через всю историю существования нашего недолговечного кружка красной нитью проходит страх перед преследованием, перед сыском, страх, раздуваемый нервными членами. От слишком большой вначале откровенности и болтливости члены перешли потом к трусости, к опасению за существование и целость кружка.

Вначале, когда организация была накануне развала из-за недостатка помещения, я поддержал её, продлил её существование приблизительно на месяц, вступив вместе с Модестом туда и предоставив свою квартиру. Но и это не помогло. Несмотря на то, что подозрительного больше замечено не было, снова начался панический страх перед сыщиками. Сначала Артоболевский, затем Мишель начали проповедовать о том, что кружок не может больше существовать, что нам надо это прекратить. Старания их увенчались успехом. Как я уже подробно описывал, 18 января у меня было последнее генеральное заседание, после чего кружок распался.

Но я и Юрий решили не сдаваться и биться до последней капли крови. В тот же вечер у нас возникла мысль организовать свой кружок отдельно от других. К нам присоединились Моисеев и Товбин. На другой день число наших членов увеличилось присоединением Мишеля. Казалось бы, снова возродится кружок. Но через два дня, 20-го числа, и эта надежда была разбита. И этот новый кружок погиб, ещё не сформировавшись окончательно.

Такова краткая история нашей организации. Но, повторяю, я не теряю ещё надежды и думаю, что через некоторое время нам всё-таки удастся образовать свой кружок. Прав ли я, покажет будущее…

26 января

В прошлую субботу, то есть 21 числа, я пошёл снова на заседание гимназического литературного кружка. Как раз Фёдор читал реферат о Рылееве. В этом кружке проходят историю русской интеллигенции. Теперь добрались до декабристов. Откровенно говоря, я только удивляюсь тому, что наш директор, этот сухарь, педагог в генеральском чине, допускает публично распространяться о такой щекотливой теме, как декабристы и их идеалы. Главное, это происходит в гимназии, в обществе 50—60 юнцов-гимназистов и в присутствии его превосходительства. Что это такое? Повеяло ли новым духом, несмотря на отставку Игнатьева и замену его Кульчицким, или же наш директор ударился в либерализм? Ей-ей, не понимаю.

Я оказался прав, говоря, что наши снова организуют кружок через некоторое время.

Действительно, хотя, в сущности, наша организация распалась, наши всё-таки склоняются к плану устраивать общие собрания раз в месяц. Мишель сообщил мне, что, вероятно, на будущей неделе у меня будет заседание. Юрий сияет. Но рад этому также и я. Видно, не погибнет наше дело. Видно, несмотря на всю их трусость, наши всё-таки интересуются, и не только интересуются, а чувствуют склонность к нелегальщине.

Теперь эти собрания, хотя и будут реже, но зато плодотворнее. Теперь на них не будут читать вырезки из газет или Геккеля, а вместо того будут прочитываться наши собственные доклады на интересующую нас тему, и притом несколько за раз.

2 февраля

И вот, вчера у меня было собрание. Скверно, что квартира в нашем распоряжении только одна — моя. Мы устроили заседание ещё засветло, около четырёх часов. Сначала Товбин прочёл свой доклад о еврейском вопросе. Мама, которая слышала из соседней комнаты, назвала этот реферат «воплем души евреев». Реферат был хорош, но мне лично ничего нового не сказал, так как я и так был знаком с положением евреев у нас. Затем читался мой реферат, где я на основании романов Уэллса и книги Озерова «Куда мы идём» (И.Х.Озеров, экономист, статистик, профессор московского университета, автор книги «Америка идёт в Европу». — Ред.) предсказывал грядущую американскую опасность, захват всего мира американскими капиталистами.

4 февраля

У меня есть роман Войнич «Овод». Книга очень хорошая, художественная, потрясающая, рисует нравы революционной Италии половины XIX века. Замечательна она тем, что там впервые я встретил действующее лицо — заику. Кажется, во всей литературе, нашей и иностранной, ни один писатель не вывел типа заики. А между тем, какой это интересный психологический тип.

Сравнивая себя с героем романа, Оводом, я вижу много сродных черт. Прежде всего, я как и он заикаюсь. Затем я, подобно ему, революционер. Я также прежде был ревностным, пылким христианином, и только случай толкнул меня, как и Овода, в ряды атеистов.

Когда передо мной приводили в чувство вытащенного из воды Колю Кононова, я молча, горячо, страстно, беззаветно молился Богу:

— Боже, если Ты есть действительно, Ты видишь, что я сомневаюсь в Твоём существовании — если Ты существуешь, то верни, верни его к жизни. Боже, я знаю, что на небесах больше будет радости, если исправится один грешник. Я это знаю, и поэтому я молюсь Тебе: верни ему жизнь, и я буду предан Тебе, я умру за тебя, Боже! Прости меня, если я Тебя оскорбляю, но что стоит это сделать Тебе, всемогущему и всесильному. За что он погибнет? За что? Верни его, Боже, дай ему жизнь, и я горячо уверую в Тебя.

Но небо осталось глухо к моим мольбам, Коля умер, и тогда я окончательно и бесповоротно понял, что атеисты правы, что никакого Бога нет, что даже если допустить его существование, то мне он не нужен, я стал выше его, бесчеловечного и жестокого. Я стал атеистом и до сих пор остаюсь таковым.

Артур, он же Овод, терпел мучения в продолжение пяти лет. Такие же мучения, только нравственные, терплю и я, с той разницей, что мои муки длятся не пять лет, а тринадцать лет, с тех пор, как только я начал сознавать окружающее.

Артур отличался смелостью и безропотно шёл на смерть. Мне думается, что и я не уступаю ему в этом.

Он, подобно мне, сходился с женщиной, только видя, что он нравится.

Он был журналистом-сатириком. Я ни тот пока, ни другой, но мне кажется, что и я могу писать хлёстко.

Даже в мелочах я похож на него. Так я, подобно ему, очень люблю сладости.

Наконец и я, как Овод, темноволосый и имею голубые глаза.

13 февраля

Теперь я значительно охладел и к кружку и, право, если бы сейчас распался, я бы отнёсся к этому почти равнодушно. Я теперь вижу, что мы работаем очень мало, а вместо этого только сплетничаем, заводим ссоры, дрязги, образовывая какие-то партии в кружке, пугаемся всякой ерунды.

Наша цель — самообразование, конечно, в известном отношении, в известную сторону, чтобы затем подготовиться к будущей революции. Наш кружок существует месяца два-три, но каковы результаты? До сих пор я ещё не читал реферат о социализме, то есть о том, что мы должны были узнать в первую голову, что мы должны были изучать сразу же.

И хотя наша организация существует порядочное время, всё же ещё между членами нет ни единения, ни тесной сплочённости. Особенно ярко эта рознь проглядывает в отношении между нами и нашими девами. Они и мы составляем два различных лагеря, и только, кажется, в последнее время мы стали больше сходиться с ними.

Сегодня Юрий зашёл ко мне. Как обычно он объявил, что зашёл «на минутку», но просидел несколько часов. Мы говорили о делах.

Между прочим, появилась довольно-таки дикая мысль написать своеобразную сатиру на кружок, осмеять его недостатки и высказать свой взгляд на него. Цель этих писаний, по словам Юрия, подбодрить, оживить и воодушевить кружок. Эта идея мне кажется странной, но я берусь написать.

17 февраля

Вчера я окончил свои «Записки дегенерата», написанные по просьбе Юрия. Дня два-три сидел и писал, писал. Надо было соединить «самую едкую сатиру и возвышенный идеализм», как говорил он. «Острое перо и горькая желчь». Кажется, я так сделал. Я описал безграничную трусость нашего кружка, интриги и сплетни его. Особенно обрушился я на Артоболевского, затем на Мишеля и Моисеева. Кажется, вышло удачно. Потом, когда это читали Модест и Фёдор, они всё время хохотали.

21 февраля

18-го, в субботу, отправился я с Юрием на собрание литературного кружка в гимназию. Все наши были там. Все читали «Записки» и поэтому встречали меня со смехом и восклицаниями. Больше всего были довольны, кажется, Артоболевский и Моисеев, которых я осмеял.

По всему видно, что «Записки дегенерата» сильно повлияли на всех и понравились. Это был как бы освежающий душ. Многие выражения и эпизоды из них вошли в разговор наших.

Многие говорят, в том числе Юрий, что это — шарж. Действительно, это шарж, карикатура, но этого я и добивался, желая осмеять, представить в комическом виде недостатки нашего кружка.

И, видимо, подействовало.

2 марта

Настают великие события. Одним мгновенным громовым ударом Россия в лице своей Думы сбила с ног дряхлый колосс бюрократического самодержавия, тот колосс, который, возникнув при Петре, высшего своего развития достиг при Николае I и погиб теперь при Николае II.

Сегодня утром, когда я развернул газету, меня точно хватило обухом по голове. Ясно, чёрным по белому было напечатано, что 27 февраля ночью организовался Исполнительный Комитет Государственной Думы, состоящий из двенадцати наиболее лучших, наиболее свободомыслящих членов, в числе которых Чхеидзе, Керенский, Милюков, Родзянко. Этот комитет стал ныне Временным правительством и по его распоряжению арестована вся свора министров: Протопопов, Штюрмер, Щегловитов и прочая сволочь. Это громовой, великолепный, потрясающий первый шаг новой России. Кажется, в истории ещё не было такого примера, чтобы парламент в лице своих лучших представителей одним внезапным, неожиданным, мгновенным ударом сверг старое правительство, которое, благодаря своей бездарности и дряхлости, ввело страну в анархию. Россия была на краю гибели. Голод, страшная дороговизна, мошенничество, калёные идиотские выходки правительства — вот к чему привело господство бюрократического самодержавия. И честь и слава Думе, что она в решительную минуту внезапно для всех, в ответ на приказ о роспуске, арестовала эту сволочь и организовала новое, чисто народное правительство. Теперь скоро война, эта проклятая, надоевшая всем война окончится. И тогда наступит эпоха коренной ломки всего старого и создание нового. Может быть, и мы, кружковцы, окажемся полезными.

Теперь всё будет зависеть от тактики нового правительства. Если оно окажется на высоте своего положения (в чём я почти уверен), то в стране наступит спокойствие, к чему и призывает Исполнительный Комитет, война будет окончена в этом же году и наступит создание Новой России.

Но особенно интересна телеграмма к царю Родзянко 26 февраля: «Положение серьёзное: в столице анархия; правительство парализовано; транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство; растёт общее недовольство; на улицах происходит беспорядочная стрельба, частью войска стреляют друг в друга; необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство; медлить нельзя; всякое промедление смерти подобно; молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Итак, в то время как мы мирно коптим в Пензе, в России внутри льётся кровь, начинается революция. 25000 восставших солдат послало 26 февраля в Думу делегацию узнать решение Государственной Думы.

Начальником Петроградского гарнизона стал член Думы полковник Энгельгардт, вступивший в свою должность в ночь на 28 февраля.

Окончание читайте в следующем номере