Анфас и профиль

 

Даниил ФИБИХ

 

Пензенский Овод

Дневник гимназиста. 1916—1917 гг.

Окончание. Начало читайте в № 1/2010.

 

Материал рекомендуется для подготовки урока и факультатива по теме «Рост антивоенных настроений в российском обществе в 1916 — начале 1917 г.». 9, 11 классы

 

2 марта

Да, первые шаги народа в лице его представителей блестящи. Посмотрим, что покажет будущее. Новое временное правительство призывает всех к порядку и спокойствию и в своём воззвании к железнодорожникам требует у них не только исполнения своего долга, но прямо подвига ради успешной работы для армии.

Всем главнокомандующим разослан текст телеграммы к царю.

Интересное время теперь мы переживаем!

3 марта

Вчера пошел к Симаковым. Васька встретил меня с улыбкой:

— Ну, с праздником.

Весть о неожиданной революции мгновенно разнеслась по всему городу. В гимназиях ученики и педагоги поздравляют друг друга и ведут между собою разговоры на эту тему. Телеграммы у газетчиков мгновенно расхватываются, причём платят по рублю за телеграмму. Но на улицах пока ничего не заметно. Тихо как обычно. Городовых почти нет.

Приходят всё новые известия. Революция, громовая, блестящая, бескровная почти, революция в полном разгаре.

Аресты министров и прочей камарильи продолжаются. В числе арестованных Горемыкин, Трёпов, Сухомлинов, председатель Союза русского народа мерзавец Дубровин. Всех сановников отправляют в Петропавловскую крепость. Пусть, сидючи в казематах, эти столпы отечества, посылавшие некогда туда сотни лучших людей России, узнают прелести этой жизни.

Организовался Совет рабочих депутатов (как и в 1905 г.), который вместе с Исполнительным Комитетом призывает всю страну к спокойствию и полезной работе для армии.

Но поразительнее всего общая солидарность, общее уважение к Думе. Весь Петроградский гарнизон, флотские экипажи на стороне народа. Даже казаки; даже конвой царя в полном составе явился в Думу, заявляя, что он на стороне её, и прося приставить караул к офицерам, не принявшим участие в восстании. Члены Думы говорят горячие речи полкам, где их встречают с энтузиазмом. Родзянко и Керенский произнесли речи юнкерам Михайловского артиллерийского училища, в которых поклялись, что Россия будет свободна. Чёрт возьми, какие великие минуты переживает страна, а я, сидя тут, не могу этого видеть. Конечно, сейчас же возникли сплетни о том, что царь и царица арестованы (кстати, о Николае ни слуху ни духу). В Кронштадте солдатами убит адмирал Вирен, пензенский губернатор Евреинов растерялся окончательно и махнул на всё рукой.

Нет, я всё не могу опомниться от восхищения и восторга гениальностью членов Думы, так блестяще совершивших этот великий бескровный переворот. Одним ударом, ударом суворовским сбили с ног старое правительство и этим спасли Россию. И, захватив внезапно всю свору негодяев министров, запрятали их в крепость, Дума свергла окончательно тёмные силы. Где они? Их точно ветром сдуло. Страна ликует. Да, весна наступила.

5 марта

Вчерашний день был богат событиями. Я видел, как Пенза отозвалась на счастливую революцию. И при этом я видел многое взволновавшее меня.

Я вышел из дому днём и натолкнулся на характерную сценку. По другой стороне улицы шли, обнявшись, два солдата и нестройными голосами пели «Дружно, товарищи, в ногу...». Повстречался с ними какой-то прапорщик, остановил их, но затем пошёл дальше. Через некоторое время их остановил другой офицер, шедший по моей стороне. Он долго всматривался в них и, наконец, окликнул их, подозвал к себе и начал спрашивать, какого они полка.

— Вы, наверно, напились?

— Так точно, — почтительно отвечают солдаты.

— Ваше благородие, Россия воскресла!

— Верно, голубчик, верно, но зачем же непременно напиваться? Неужели без этого обойтись нельзя? Нам сейчас всем надо быть трезвыми, надо работать, а не пьянствовать. Вот если бы вы были трезвые, тогда другое дело, тогда я бы слова не сказал, — говорил офицер, как мне казалось, нарочно громко, видя, что несколько прохожих остановились, слушая.

Какая-то ветхая старушонка вообразила, что солдата будут за это наказывать, и слезливым голосом обратилась к офицеру, прося этого не делать. Солдаты принялись успокаивать её.

— Иди, иди, бабка, иди. Теперь не то. Теперь мы все одна семья.

Чем это кончилось, я не знаю, так как уже давно слышал где-то поблизости крики «ура» и теперь поспешил туда. На перекрёстке Садовой и Суворовской улиц стояла толпа манифестантов. На дороге стройно рядами стояли полки солдат, и оттуда гремело «ура». Толпы публики, взбудораженные, лихорадочные, окружали их. У всех, даже у солдат, лица были какие-то другие, светлые. Я шнырял в толпе, стараясь найти наших кружковцев.

— Скажите, что будут делать? — обращается какая-то дама к стоящему возле выстроенного полка офицеру.

— Покричим «ура» да и разойдёмся по домам.

Однако мирная, светлая манифестация кончилась кровавой драмой. Но об этом после.

Вот над толпой солдат показался плывущий шест, украшенный красным бантом с висящим портретом Николая Николаевича. Затем поплыли мимо разноцветные плакаты, которые несли солдаты: «Да здравствует Народная Государственная Дума!», «Долой немецкое правительство!» и т.д. И при появлении этих медленно движущихся плакатов ещё громче, ещё одушевлённее загремело «ура». Какой-то солдат с красной тряпкой на шее свернул с дороги на тротуар. Моментально за ним ринулась целая толпа коренастых, неуклюжих солдат, бежавших по тротуару за красным знаменем. Да, это была настоящая революционная армия. Но вот, наконец, я увидел в толпе стоявших Юрия, Фёдора и Знаменского. Поздоровавшись, мы принялись смотреть. Мимо, над щетиной штыков медленно плыли красные флаги и разнообразные плакаты. То затихая, то разрастаясь снова как прибой, неслось всё время громовое «ура». Толпа колыхалась и двигалась с места на место, росла всё больше и больше. Двух или трёх солдаты качали. Один из них был офицер. Из толпы войск вылетали они вверх, затем на секунду скрывались, и снова взлетали вверх. Офицер при этом ритмично взмахивал папахой, которую держал в руке.

Но вот внезапно толпа колыхнулась и дрогнула.

— Бем, Бем, — пронеслось, — бьют Бема!

Дело в том, что тут же присутствовал генерал Бем, которого солдаты страшно ненавидели за его жестокое и несправедливое обращение с ними. К тому же ходили слухи, будто он, немец, предал два корпуса на Карпатах.

Желая узнать, в чём дело, ещё не веря тому, что Бема бьют, я и Юрий врезались в толпу. Около самого здания Городской Думы плотной стеной стояли солдаты. Что происходило в этой серой, как волны моря, колыхающейся массе, я не знал. Я видел только море кричащих солдатских голов. В воздухе стоял сплошной, оглушающий крик:

— Аааа...

Толпа колыхалась из стороны в сторону, увлекая за собой и нас. Все деревья возле думы были облеплены гроздьями солдат, и оттуда слышались крики:

— Довольно бить! Довольно!

Я чувствовал, что происходит что-то страшное и поэтому, не щадя глотки, вместе с Юрием, кричал:

— Довольно! Довольно!

Но вряд ли эти немногочисленные крики было слышно в том рёве, который стоял в воздухе. Мы выбились из этой толпы на более свободное место. Юрий видел всё-таки, как Бема стиснули со всех сторон, сорвали с него погоны и фуражку и сыпали на его лысую голову снег. Затем эта лысая голова исчезла, видимо, очутившись под ногами толпы солдат.

— Что с Бемом? — спросили мы какого-то солдата. Тот равнодушно ответил:

— Убили.

Как я и Юрий потом узнавали от солдат, вся сцена убийства произошла таким образом. Бем вышел из здания Городской Думы, сел на лошадь и накинулся на солдат, крича, что эта манифестация недопустима. Тогда Бема хотели арестовать, но он отказался.

Разъярённая толпа солдат кинулась к нему, опрокинула его лошадь, стащила его, сорвала погоны и шапку и, стиснув со всех сторон, прижала его к Городской Думе. Эту-то сцену мы с Юрием и видели. Говорят, будто Бем пытался стрелять. Затем его сбили с ног и принялись топтать ногами. Это происходило в двух шагах от остальных офицеров.

Наконец, кое-как, окровавленному Бему удалось освободиться. Он поднялся и инстинктивно сделал несколько шагов. Но тут, видя, что добыча ускользает из рук, один из солдат закричал:

— Ребята, неужто мы его отпустим?

Толпа кинулась вдогонку, сбила Бема с ног и принялась топтать его снова. Наконец, его сволокли в соседний двор, но и тут не оставили в покое. Юрий, видевший его тело, рассказывал, что труп, жёлтый, замёрзший, был совершенно голый. Голова представляла из себя бесформенную кровавую массу. Каждый из прибежавших сюда солдат считал своим прямым долгом, своей обязанностью ударить ногой или плюнуть на это страшное, бесформенное тело.

Вот это-то гнусное надругательство, это варварство возмущало всего более. Пусть Бем заслуживал смерти, пусть он негодяй, но тогда проще было заколоть его или застрелить, нежели рвать на клочки и потом издеваться над трупом.

Отчасти тут вина самого Бема, который грубо накинулся на солдат и отказался сдаться в плен, но ещё больше здесь виноват Пензенский Исполнительный Комитет, который не арестовал его раньше. И эта кровавая трагедия омрачила всё торжество. Это было пятно, как выражался Юрий, которому очень понравилось, видимо, это выражение, пятно на белоснежной одежде Революции.

Мы потом не раз говорили солдатам, что лучше было его арестовать, нежели убить так зверски. Но почти все были довольны.

— Чего там арестовать! Тут, по крайней мере, своим судом эту сволочь.

Через некоторое время я отправился с Юрием в театр, где было заседание Исполнительного Пензенского Комитета.

На улицах виднелась милиция — молодые люди с белыми повязками на рукаве. Некоторые гимназисты для чего-то получили красные повязки.

Публики в театре было много, и эта публика была преимущественно демократической. Конечно, вход был бесплатный.

— «Полный сбор», — как бы шутя, сказал сидевший рядом с нами еврей, указывая на черневший от массы публики зрительный зал.

Мы долго ждали перед закрытым занавесом. Наконец вышел какой-то господин, который извинился перед «гражданами» и заявил, что сейчас производятся выборы.

Но вот раскрылся занавес. На сцене стоял стол, накрытый красной скатертью, вокруг которого сидели выбранные представители от города и от офицеров. Сзади стояли делегаты от солдат.

Вся сцена была полна народом.

Я не стану передавать всего хода заседания, но скажу только, что Комитет решил из своей среды выбрать особое Бюро, состоящие из 15—12 членов. Большинством голосовавших было постановлено, чтобы в число их вошло двое делегатов от офицеров, четверо — от солдат, четверо, кажется, от рабочих и остальные депутаты от города. Затем поднялся вопрос о губернаторе Евреинове. Было прочтено заявление губернатора о том, что он вполне подчиняется Исполнительному Комитету. Подписывался он: «гражданин Евреинов».

Теперь заговорили о том, что он всегда был либерален, заступался за местную левую газету «Чернозём» и даже запретил арестовать её жандармскому полковнику, который теперь сам арестован, когда в Пензу проникли первые слухи о революции, и поэтому его можно оставить.

Тут мы ушли. Но как потом мне передавала мама, бывшая тоже в театре, всё же Евреинова решили удалить.

Теперь о нашем нелегальном кружке, ныне, конечно, вполне легальном. Как я уже не раз говорил, цель была подготовка нас к будущей революции.

Но так внезапно, так мгновенно и блестяще произошла эта революция, что наш кружок оказался совершенно непригодным. Мы не успели опомниться, как войсками и Думой всё было сделано, и теперь наступили прелестные дни свободы и братства. Мы оказались как бы за бортом жизни, и поэтому я думаю, что наш кружок теперь распадётся. Конечно, мне это страшно жаль, так как тогда исчезнет самое драгоценное — товарищеское единение, и поэтому я лично приложу все усилия к тому, чтобы мы, кружковцы, поддерживали связь между собою.

6 марта

Какое прекрасное, счастливое время, какое великое историческое событие мы сейчас переживаем. Как рад я и доволен, что я сейчас сознательный, разумный человек, а не двухлетний ребёнок и могу вполне наслаждаться событиями. Прав был полупьяный солдат, твердивший всё время:

— Ваше благородие, Россия воскресла.

Да, она воскресла. Всё то, к чему стремилась наша святая интеллигенция, наши герои революционеры, лучшая соль народа, за что они страдали, умирали, всё это достигнуто. Первая ступень в царство вековечной мысли и света пройдена. Программа наших социалистов по всей вероятности будет введена в жизнь Учредительным Собранием, которое в скором времени соберётся. Да, а тогда ещё один переворот, ещё одна последняя революция, третья, и наступит царство социализма, царство труда и счастья.

Теперь зовут всех изгнанников и выпускают на волю всех политических. Скоро прибудут Плеханов, апостол анархизма Кропоткин. Лопатин, тот Герман Лопатин, который пытался воскресить партию «Народной Воли», уже здесь. Он счастлив, видя исполнение того, за что он бился всю жизнь. Он был во время уличных петроградских беспорядков, вокруг него свистели пули, а он был рад погибнуть в эту минуту.

Теперь как-то радостно стало на душе. Идёшь по улице, видишь солдат и офицеров, видишь публику и с тёплым чувством думаешь:

Всё это наши. Это все братья и товарищи. Теперь нам ничто не страшно и теперь мы добились свободы. Люди те и как будто не те. Что-то их изменило, хотя уличная жизнь почти та же, всё же чувствуешь что-то иное.

Идёт коренная ломка всего старого. В мгновение, в одно только мгновение всё стало вверх дном, всё перевернулось и изменилось. И, Боже мой, как хорошо себя чувствуешь в это время.

Царь отказался от престола в пользу брата Михаила Александровича, который ждёт пока приговора Учредительного Собрания. Но будет ли это конституционная монархия или республика, право, это неважно. Суть здесь та, что монархизм с бюрократией исчез навеки, и наступила новая жизнь. Князь Львов, Керенский, Милюков, Гучков и другие члены Думы стали пока министрами, и надо сказать, первые их шаги на этом поприще блестящи.

Вчера часов в пять мы с Юрием пошли в театр на митинг, первый свободный митинг народа.

Когда мы вышли на улицу, издалека доносилось громовое «ура». Скоро мы увидели бесконечные стройные полки, идущие с музыкой, с красными флагами и плакатами на Московскую, главную улицу Пензы. Толпы публики сопровождали их. Впереди ехали на лошадях офицеры, за ними солдаты несли красное знамя с надписью на нём: «Да здравствует свободная Государственная Дума. Низко кланяемся нашей доблестной армии». На других плакатах были надписи: «Да здравствует свобода», «Да здравствует свободная Россия». Солдаты, почти отдельно от офицеров, шли быстро и стройно, и по их рядам всё время перекатывалось «ура». Их было, наверно, несколько тысяч. Когда голова манифестации достигла конца Московской, то позади, в начале улицы, всё ещё двигались бесконечные полки. Музыка гремела.

Какой-то студент высунулся из форточки с красным платком в руке и, махая, закричал:

— Да здравствует свобода!

— Ура, — загремели полки, быстро под музыку идя по улице.

Дойдя до театра, солдаты повернули и прошли мимо. Большая же часть публики вошла во внутрь. Вошли и мы.

Толпа идущих на митинг всё прибывала и прибывала. Среди этой толпы я увидел массу (человек 300—350) странных людей в арестантских шапках и серых шинелях. Некоторые были в жёлтых овчинных сюртуках.

Это были арестанты, каким-то образом, сами или с помощью тюремщиков освобождённые из тюрьмы, явившиеся сюда просить помощи и суда.

— Ну, намучились одиннадцать месяцев, — говорил один из них, молодой арестант с симпатичным лицом.

Публика, окружавшая их, относилась к ним тепло и сочувственно. В самом деле, поступок этих арестантов был в высшей степени красивый. Каким-то образом вырвавшись на волю и разгромив тюрьму, большая часть их (всего было 600 человек) не разбежалась по сторонам, что она свободно могла сделать, а явилась на суд народа, может быть, чтобы опять быть заключёнными в тюрьму. Каким образом они освободились — темно и неизвестно. По всей вероятности, как потом на митинге говорил полковник, здесь была провокация со стороны полиции, выпустившей на волю народ, среди арестованных солдат была масса грабителей и мошенников.

Скоро вестибюль театра был битком набит арестантами. Энергичный старичок с белой повязкой на рукаве, указывавшей на то, что это был член Пензенского Исполнительного Комитета, взобрался на стол и, возвышаясь над массой голов, пытался с ними говорить.

Интересны были слова солдат. Они говорили, что среди них есть и грабители, и воры, но они сами будут следить за ними, и в случае чего сами их выдадут.

Что касается того, где разместить арестованных, то часть из них была отправлена под конвоем обратно в тюрьму, часть же помещена в пустых казармах.

И то же тёплое настроение царило всё время. Во время речи делегата какой-то арестованный солдатик позади не мог сдержать своего воодушевления и крикнул:

— Браво, гражданин, браво!

Затем мы отправились на самый митинг. Над оркестром был устроен помост, на котором стоял стол и несколько стульев. Публики была масса, ещё больше, чем вчера, во время заседания Комитета, и надо было видеть, как внимательно, как почти благоговейно относилась эта публика ко всему происшедшему. Какое хорошее время переживаем!

Всего говорило до тридцати ораторов, выходивших из публики. Всё, что накипело на душе за долгие годы молчания, всё, что переполняло их сердца, всё это вылилось теперь в горячих, пламенных, свободных словах. А с каким сочувствием встречала эти речи публика, — солдаты, рабочие, приказчики и тому подобный люд.

Перед началом тот самый делегат, который только что говорил с арестантами, предложил выбрать председателем доктора Совкова.

— Просим, просим, — пронеслось по залу.

На эстраду вышел худой чернобородый господин в пальто и сел за стол.

Первым говорил рабочий, токарь Максимов. Затем из публики вышел молоденький офицер и звонким голосом сначала сказал о том, что он впервые выступает в таком громадном собрании, затем призывал солдат к спокойствию и порядку.

В числе ораторов, выступало человек шесть, семь солдат и столько же офицеров.

Всех, конечно, я перечислять не буду, коснусь только наиболее интересных. Содержание речей было самое разнообразное. Одни призывали к спокойствию, просили солдат не смещать начальников и не пьянствовать, так как теперь именно надо быть трезвыми, другие разъясняли происшедшие события и дарованные народу свободы, касались отчасти и истории, третьи затрагивали более частные вопросы.

Я видел, что население, даже солдаты, вполне понимают происшедшее. Простым — даже мужицким языком солдаты делились своею радостью с собравшимися.

Немало было инцидентов. Малкина после его речи пытались было качать, но неуспешно. Затем громко объявили с эстрады приказ о том, чтобы солдаты обращались к офицерам без всяких «благородий» и «превосходительств», а «господин» (господин прапорщик, господин полковник), те в свою очередь должны обращаться на «вы». Потом председатель предложил послать военному министру Гучкову телеграмму с предложением уволить командующего округом генерала Сандецкого. Грянул всеобщий взрыв аплодисментов. Надо было видеть, с каким старанием и с какой радостью хлопали в ладоши солдаты.

Арестовать Сандецкого! — крикнул кто-то.

Бывший тут же почтенный полковник напугал всех, объявив о выпущенной на волю полицией своре арестантов, но сейчас же, впрочем, заявил, что солдаты, защитив народ от правительства, защитят его и от преступников. Конечно, сейчас же рукоплескания, крики «браво».

Говорил молодой мастеровой, в чёрном длинном пальто и картузе, но говорил так литературно (цитировал даже Канта), что я удивился. Он коснулся монастырей и жизни монахов.

На другой день утром я вышел на улицу.

На углу Московской стоял вместе с вооружённым солдатом Артоболевский с красной повязкой милиционера на рукаве.

Я поговорил с ним и пошёл дальше. Там Товбин, тоже милиционер, шёл с двумя солдатами. Вообще весь наш кружок, кроме меня и Фёдора Архангельского, записался в милицию.

У театра стояла толпа солдат и офицеров. Царила полная непринуждённость. Солдаты курили... папиросы, между тем как раньше за это их наказывали, и наказывали очень строго.

Здесь состоялся митинг солдат, и офицеров и штатских туда не пускали.

Юрий ходил со мной записываться в милицию. Гимназисты захватили в свои руки бывший второй участок, и теперь тёмные, гнусного вида комнаты были заполнены галдящей толпой гимназистов-милиционеров с красными и белыми повязками.

Почти все старшие классы гимназий пошли в милицию. Шли не только так или иначе «сочувствующие политике», а даже гимназисты-аристократы, шли, по-моему, только из-за моды, а вовсе не по какому-нибудь убеждению.

Но как бы там ни было, милиция работает превосходно. В помощь ей дано 600 солдат, с 10 офицерами (при каждом участке 120 солдат, 2 офицера). Почти все бежавшие арестанты теперь пойманы и водворены в тюрьму. Арестовано много притонов с винными суррогатами.

Когда мы возвращались, издалека с площади перед собором донеслось хоровое пение. Пели «Вечную память» павшим борцам за свободу. Затем разнеслось многоголосое «ура». Манифестации всё продолжались.

Вечером под окнами нашего дома я услышал знакомый мотив «Марсельезы», впервые услышанный, впрочем, мною здесь. Я выскочил на крыльцо и увидел небольшую толпу, быстро идущую по улице и нёсшую красный большой плакат.

Раздавалось пение.

12 марта

10 марта справлялся Праздник Свободы, праздник, затмивший все официальные тезоименитства, дни рождения царской семьи и прочие.

Утром были молебны. Затем в 12 часов парад революционных войск и манифестации, а вечером митинги. Я пошёл на площадь перед собором, где обыкновенно бывали парады часов в 11 утра. День был серый, пасмурный. Всё было заполнено бесчисленными толпами публики. Все мало-мальски возвышенные пункты были заполненные любопытными. Деревья были усеяны гроздьями взобравшихся туда мальчишек. Ограда сквера, соборная колокольня, крыши домов — везде была публика. А посередине колыхались раздуваемые лёгким весенним ветерком красные знамёна и плакаты.

Со всех сторон прибывали новые толпы с новыми флагами, и это ещё больше оживляло собравшуюся публику. Пришла толпа с двумя флагами. На одном, чёрном, была надпись «Вечная память павшим за свободу», на другом, красном знамени — «Да здравствует рабочий союз». Маленький человек пробился сквозь массу публики, неся красное знамя с надписью «Да здравствует социализм». Пришла толпа поляков с национальными флагами и двумя красными плакатами. На одном была надпись: «За вашу и нашу свободу». То же самое было написано на другом плакате по-польски.

Я был далеко от войск и поэтому самого парада не видел. Но вот вдали раздались звуки полковых оркестров. Играли французскую «Марсельезу» вместо обычного «Боже, царя храни».

И вот, наконец, среди тысяч народа стройно в полном порядке двинулась манифестация, направляясь вниз по Московской. Впереди стройно шла организация железнодорожников с красным знаменем, на котором была надпись «Слава павшим борцам за свободу».

Рабочие, пожарные, гимназисты-милиционеры, весь пензенский гарнизон, то есть тысяч 80 солдат — всё это стройно, под звуки нескольких оркестров, бесконечной лентой шло мимо. Ярко краснели и колыхались в воздухе знамёна и плакаты. Надписи на них были интересные: «Да здравствует республика. Долой монархию!» (это несли солдаты) «Да здравствует социал-демократическая республика», «Да здравствует Учредительное Собрание». Почти все солдаты были украшены красными ленточками или же красными цветами на груди. Грозная щетина штыков была залита тем же красным цветом — они были обвязаны красными лентами. Не довольствуясь этим, многие солдаты воткнули в свои винтовки красные флажки, теперь трепетавшие под дуновением ветра.

Теми же красными ленточками и цветами была украшена и публика.

Это была поистине грандиозная манифестация. Часа два тянулась эта бесконечная лента солдат, одних с винтовками, других — без них, и рабочих. Гремела военная музыка, перекатываясь громовым «ура». В воздух летели шапки.

Раздавалось стройное, хотя негромкое пение «Марсельезы». Это пели солдаты и рабочие — по большей части пожилые, зрелые люди.

Какое-то неизвестное до сих пор захватывающее одушевление мало-помалу охватывало холодную пензенскую публику.

Боже мой! Кто мог бы дней десять тому назад вообразить себе, что всенародно, публично, наши солдаты — эта гроза и пугало бунтовщиков, шли бы с красными знамёнами и вместе с рабочими пели «Марсельезу»? Кто бы мог себе это представить? Снилось ли это кому-нибудь из наших революционеров?

И эти солдаты не только несли красные флаги, не только кричали «ура» в честь революции, но их благословляло само духовенство, духовенство, бывшее второй приспешницей правительства. Поистине мы живём в самую странную, самую фантастическую, но в то же время в самую прекрасную и великую эру истории России.

Кто теперь может пойти против нас? Да, «мы сила», как сказал на митинге один офицер, и теперь нам ничто не страшно.

Несколько недель назад за это бы нас расстреливали, вешали и ссылали в тундры Сибири, а теперь это сделалось самым обычным и законным делом.

Но всего удивительнее спокойствие и всеобщий порядок. Действительно, эта революция почти бескровная. Только сначала в Петрограде лилась кровь, затем в провинции кое-где были эксцессы толпы, но в общем удивительно спокойно, мгновенно и в величавом порядке прошёл этот великий переворот. Видно, много насолила династия Романовых России, если даже в среде тёмного монархического крестьянства в защиту их не прозвучало ни одного слова.

И потом на митинге я увидел, как ненавидит теперь общество царизм и царя.

Вечером я пошёл на митинг в Народный Дом.

Должен сказать, что теперь почти каждый день происходят всевозможные митинги, собрания, заседания, и так много желающих, что далеко не все туда попадают. Я три раза не мог попасть.

Я пошёл в «Олимп», где тоже был митинг. Там я, наконец, нашёл себе место.

Председателем был выбран, как и в Народном Доме, доктор Совков.

Основной лейтмотив речей был тот — готовьтесь к выборам в Учредительное Собрание и добивайтесь республики. С этой целью одни из ораторов вкратце освещали историю, отношение Романовых к народу, другие говорили о том, что только одна республика более или менее пригодна России. И каждое слово о царе, о его отношении к народу, о его издевательстве над Россией встречалось громом аплодисментов. Эта неприязнь, даже ненависть к царю-батюшке совершенно естественна теперь, когда исчез ореол «помазанника» и когда выяснилось окончательно, какой ничтожной, жалкой и в то же время глубоко вредной личностью был этот самый царь-батюшка, чинивший столько зла России.

Один из ораторов предложил почтить вставанием павших за свободу, и все встали как один человек. Затем с шапкой стали обходить публику, собирать деньги в пользу освобождённых политических. Я дал 35 копеек, которые только и были при мне.

Всего собрали 120 рублей, сумму порядочную в сравнении с небольшим числом публики.

В числе ораторов, между прочим, были две женщины. Первая из них, вышедшая на эстраду из публики, была, очевидно, мещанкой. Она говорила о том, что старое правительство издевалось над народом, желало всех уморить с голоду, ввело особые карточки на провизию, содействовало возникновению «хвостов». Люди стояли по целым дням в очереди и часто возвращались домой без всего. Случалось, что, не вынесши вида своих голодных детей, женщины убивали и их, и себя. Хотя язык этой ораторши далеко не был литературным, хотя она изящно говорить не умела, но благодаря чувству, которым были проникнуты её слова, речь её произвела впечатление. Я боялся, что она не выдержит и разрыдается тут же на эстраде.

Затем говорила барышня, как я думаю, принадлежащая к какой-нибудь партии или организации. Она говорила каким-то таинственным, интимным тоном, но в общем очень недурно.

Но всего более интересна была речь социалиста-революционера рабочего-машиниста Сухорукова.

На эстраде появилась коренастая нескладная фигура и заговорила тоном Иванушки-дурачка.

Первое впечатление было странное. Сидевший рядом со мной, видимо, рабочий, повернулся ко мне и пробормотал о том, что этому оратору надо выступать в комических ролях и что зачем только таких пускают. Понемногу оратор завладел всеобщим вниманием. Его нескладная, но умная речь вся пестрела всевозможными замечаниями и остротами.

Юмор был грубый, но самый подходящий для толпы, и благодаря этому в зале стоял громовой всеобщий хохот. Я сам хохотал, как, кажется, никогда в жизни. Этот на первый взгляд дурачок оказался очень неглупым и развитым парнем, привлекающим к себе всеобщее внимание. Как и почти все ораторы, он настаивал на республике, говоря, что конституционная монархия — «мыльный пузырь».

Тут он пустился в историю, говоря, что часто даже республика превращалась в монархию, не говоря уже о конституционных государствах. Так было с Наполеоном, который превратил Французскую республику в империю, то же было в 1850 г. и с Наполеоном III, ставшим императором только что освобождённой Франции.

Этот человек, несмотря на свою неказистость, беспорядочную, нескладную речь, слишком грубые остроты, был, видимо, прирождённым оратором, именно оратором простонародья и завладел всей публикой. Мой сосед, негодовавший на него сначала, теперь в восторге кричал:

— Браво, товарищ!

И в самом деле, невозможно было оставаться спокойным, когда он с блаженной улыбкой на лице объявлял, что сам не верит тому, что стал гражданином и что теперь нечего ему больше удирать от жандармов и полиции.

Кончил он дрогнувшим голосом, говоря, что мы не можем и представить себе, что это счастье будет, когда у нас настанет республика, даже когда ещё не воцарится царство социализма, «это когда не будет ни богатых, ни бедных».

Затем он выступил ещё в конце с короткой речью о женском равноправии. Он сказал, что баб сейчас нет, а есть женщины. Бабы были тогда, «когда крестьянки грудями кормили помещичьих кобелей».

Нам не смеяться надо над женскими митингами, а радоваться этому и ободрять. Разве отец насмехается, когда его «дитё» начинает ходить? Нет, он оберегает его и ободряет его первые шаги. Через десять лет будут всякие женские общества с женщинами-председателями, женщина, может быть, заткнёт за пояс мужчину. И так далее...

По окончании речей Сухорукову была устроена настоящая овация.

13 марта

Жизнь входит в спокойное русло, но это спокойствие относительно и условно. Каждый день, переживаемый нами, равняется нескольким годам, каждый день приносит всё новые и новые известия, показывающие, что в государстве идёт крупная ломка всего старого. По выражению Яблоновского, сотрудника «Русского Слова», мы слышим ежедневно грохот геологических обвалов истории, обвалов грандиозных, поразительных, но мы к этому относимся вполне спокойно и сдержанно. Иначе и быть не может. У нас нет времени заниматься этим. Объявлены свободы, долгожданные свободы слова, совести, действий, собраний, объявлено всеобщее равенство, нет ни дворян, ни крестьян, нет «благородий» и «превосходительств», есть только граждане, объявлено возвращение политических ссыльных и эмигрантов, отменена смертная казнь — все эти великие, громадные явления встречаются нами сдержанно. И не потому, что Россия к этому равнодушна, а так как иначе быть не может и так как впереди у нас много важных, гигантских задач.

Теперь газеты полны известий об арестованной царской семье и о тех гадостях, которые происходили наверху, при дворе бывшего повелителя громадной России. Теперь исчезла вся мишура, весь поддельный блеск, всё сусальное золото, покрывающее священное недавно слово «царь», и обнаружилась во всей своей красоте подлая шайка нравственных да, пожалуй, и физических дегенератов, 300 лет и 3 года державших под ярмом Россию.

Невольно удивляешься, каким колдовством был зачарован народ и не только народ, но и образованное общество, стонавшее под игом нескольких вырожденцев? Что ослепляло его? Что ему мешало сбросить с себя это проклятое ярмо, сбросить которое можно было так легко, как это показало недавнее?

17 марта

Был вчера в Народном Доме, где впервые шла запрещённая пьеса Мережковского «Павел I».

Перед началом первого акта вышел какой-то господин, видимо, режиссёр, и сказал несколько слов о «свободном театре».

Сюда же вышел оркестр драгун и заиграл «Марсельезу». Когда затихли рукоплескания и крики, режиссёр предложил приветствовать недавно прибывших сюда освобождённых политических, которые сейчас находятся в ложе комиссара.

Раздался гром аплодисментов. Вся толпа встала как один человек, и крики «ура» и рукоплескания не замолкали до тех пор, пока из ложи не вышел один из сидевших. Это был высокий молодой ещё человек в тёмной паре с красным бантиком на груди.

Он заговорил негромким, видимо, растроганным голосом. Он от лица своих товарищей благодарил «товарищей-граждан» за тёплый приём, но они лично этого не заслужили. Гораздо больше пользы принесли другие многочисленные борцы за свободу. Снова овация.

Вчера были грандиозные похороны уроженца Пензы студента Тихона Осенникова, павшего одним из первых во время петроградских волнений.

Я не участвовал, так как обувь моя сейчас совершенно разорвалась, но по рассказам мамы, а также Миши, бывших там, я узнал, что это были грандиозные похороны. Никакой сановник, никакой генерал не удостаивался того, чего удостоился скромный, вчера ещё неизвестный солдат, павший смертью храбрых. Чуть ли не весь город, не вся многотысячная толпа вышли встречать прибывшее тело Осенникова. Знамёна, горы венков с красными лентами, музыка, похоронный гимн, речи над гробом — всё было тут, в этих величавых похоронах, превратившихся в грозную манифестацию, в символ новой России.

Вообще удивительная метаморфоза произошла с нашим обывателем. Ещё недавно дрожа за свою шкуру, он пуще всего боялся страшных слов: «революция», «беспорядки», «социализм»...

А ныне всё это страшное для заячьего уха обывателя получило право самого широкого гражданства. Подобно тому, как грозная, мощная волна несёт с собой всякий мусор, так сейчас всплыла наверх, подхваченная общим потоком, и всякая дрянь. Вся та сволочь, которая долгие годы систематически натравливала и верхи, и низы страны на интеллигенцию, которая всё святое и великое оплёвывала и обливала грязью, сейчас спешит выказать себя ярым сторонником Временного правительства, в то же время всячески стараясь сунуть палку в победную колесницу Революции.

И по сравнению с этой сволочью (иного имени я дать не могу) смело можно назвать честным человеком отца современной провокации Зубатова, который застрелился, видя торжество народа. Да, провокатор, предатель, шпион может в данном случае называться честным человеком.

А интересно сейчас самочувствие тех искренних правых, которые по недостатку ли умственного развития или же вследствие своей ограниченности и своего убожества серьёзно считали «бессмысленными мечтаниями», как выразился Николай II, все либеральные идеи. Как они чувствуют себя, видя, что всё это превратилось в явь, что грёза стала былью? А как себя чувствует арестованный Николай?

22 марта

Вечером Юрий зашёл ко мне и заговорили о будущей карьере. Юрий начал говорить о том, что он будет доктором и общественным деятелем, отдавая весь свой досуг пропаганде социальных идей среди крестьян.

Он говорил горячо и с увлечением, как обычно говорит (без сомнения к тому же и вино оказывало некоторое действие), и поэтому мне было жаль обливать его ушатом холодной воды. Но всё-таки я сказал ему, что это так он мечтает, пока молод, а когда станет почтенным обывателем, то отлично проживёт и без всяких идей, заботясь только о собственной шкуре. Конечно, это высказано было не так грубо, но всё-таки подействовало на Юрия.

— Товарищ, я тогда застрелюсь. Поймите, за-стрелюсь, — ответил он.

Я поспешил сгладить это, сказав, что я не говорю о нём, но так обычно бывает.

— Ну, а каковы ваши проблемы? — спросил Юрий.

Мы в это время остановились у ярко освещённой витрины сапожного магазина.

— А всё-таки какой-нибудь идеал жизни у вас есть. Каков же он?

Я увлёкся и почти без заикания начал говорить о том, что уже не раз высказывал в дневнике. Я говорил, что цель моей жизни узнать её, эту человеческую жизнь, и чем больше судьба меня будет кидать из стороны в сторону, тем больше я буду доволен…

Послесловие

(Воспоминания Д.В.Фибиха-Лучанинова — июль 1965 г.)

...Летом восемнадцатого года, проходя по Лермонтовскому скверу, я встретил одного из членов бывшего нашего кружка, Юрия Столыпинского, которого уже давно не видал. С Юрием я больше всего дружил. Высокий, красивый, сейчас он выглядел чрезвычайно импозантно: военная фуражка с красной звёздочкой, на боку наган. Небрежным тоном Столыпинский сообщил мне, что в Пензе он проездом, едет на фронт, что эшелон его стоит на вокзале, а сам он — комиссар.

Другой наш кружковец, Эфраим Товбин, тоже ушёл с Красной армией на фронт. Говорили, будто потом он попал в плен к деникинцам и был повешен как коммунист.

Вступление и публикация Марии Дремач
Фото из личного архива