Я — КРАСНЫЙ ДИРЕКТОР

Страницы из жизни
Владимира Ивановича Бухарина

Деда не раз спрашивали: «Как Вам удалось остаться в живых?» Ответ поражал своей простотой и, безусловно, мужеством: «Я не подписал ни одного обвинения».
По прошествии ряда лет родные настойчиво пытались убедить его в необходимости написать воспоминания о своей жизни: он помнил императорскую Россию, события московской смуты 1905 г., в 1914 г. в знаменитом МВТУ защищал дипломный проект у «отца русской авиации» Н.Е. Жуковского, ушёл на германскую войну, не дождавшись присвоения офицерского звания, и в боевых действиях стал георгиевским кавалером… Февральскую революцию встретил на фронте. Не будучи противником советской власти, Владимир Иванович, несмотря на агитацию со стороны брата, известного большевика Николая Бухарина, Ленина, Крупской, М.И. Ульяновой, никогда не был членом партии; он ускользал от них, едва начинались разговоры на эту тему.
Более того, не желая участвовать в братоубийственной гражданской войне, в 1919—20 гг. жил в Поволжье, где в тяжелейших условиях — эпидемии тифа и голода — восстанавливал фабрики. Там он и его жена, моя бабушка, потеряли одного из сыновей, а мой будущий отец выжил чудом.
В 1937 г., вслед за братом — арест, Лубянка, сталинские лагеря в Средней Азии, потом принудительное поселение на конезаводе в Казахстане и, наконец, ХХ съезд КПСС с его «развенчанием культа личности».
Летом 1961 г. Владимир Иванович вместе со старшим сыном В.В. Юркевичем (мой отец был вынужден взять фамилию жены) поехали в Москву на приём к тогдашнему партийному лидеру Н.С. Хрущёву — с ходатайством о реабилитации. Никита Сергеевич их принял, но был уклончив, сказав, что не помнит и не знает толком, за что осуждены Н.И. и В.И. Бухарины, поэтому подписать заявление не может. «Всё это знает А.И. Микоян. Если он подпишет, то и я подпишу», — подытожил Хрущёв. Однако и А.И. Микоян отказался подписывать заявление о реабилитации Бухариных.
Тем не менее, в конце 1961 г. Владимир Иванович получил из ЦК компартии разрешение вернуться в Москву, где ему предоставили большую квартиру в хорошем доме. Семья перебралась в столицу в 1962 г. Впрочем, и впоследствии все мы жили, ощущая надзор властей.
Даже после реабилитации дед не хотел вспоминать прошлое. Оно было по-прежнему слишком болезненным, а брат Николай по-прежнему не был «прощён» его родной партией.
Кто-то, кажется, Ленин, назвал Бухарина «великим путаником». Наверное, не без оснований. Сегодня, думая о судьбах своих дедов, родного и двоюродного, не отрекаясь от последнего и по-своему любя каждого, я вспоминаю известную христианскую истину об искуплении грехов. Будучи от природы человеком неплохим и, наверное, мечтавшим о некоем гармоническом обществе, Николай Иванович ничтоже сумняшеся вверил свою душу демону большевизма и сгорел в геенне предательств и безумств. А Владимир Иванович своими праведными трудами созидания на благо родной страны искупил многие грехи своего неразумного брата.
А ещё не могу не радоваться тому, что мой славный дед всё же написал воспоминания…

Евгений ЮРКЕВИЧ

ДЕТСКИЕ ГОДЫ

РОДИТЕЛИ

Родился я в семье учителей — Бухариных — Ивана Гавриловича и Любови Ивановны, в 1890 г., 23 июня. Отец окончил МГУ по математическому факультету; мать — Мариинский институт в Петербурге. Они родились примерно в одно время, 1860—62 гг., и сдружились на работе, когда оба были учителями Александро-Мариинского училища в Москве на Большой Ордынке.
В 1888 г. 23 сентября родился первый сын — Николай, а в 1890 г. — автор этих строк. Отец не пожелал воспользоваться льготами по образованию и, когда наступил срок его призыва на военную службу, решил её избежать, перейдя на государственную. С этой целью в 1893 г. он поступил в Министерство финансов, на должность податного инспектора в Кишинёвскую губернию, в г. Бельцы, куда, между прочим, ссылали как на окраину провинившихся или неугодных начальству чиновников из центральных губерний. Отец по своей службе был подчинён управляющему казённой палатой в г. Кишинёве. Говорили, что управляющий — культурный честный человек. В обязанности отца как податного инспектора входило наблюдение за тем, чтобы все лица, подлежащие обложению налогами и сборами, в соответствии с действующими в то время законодательствами платили в казну полагающиеся суммы. В этом ему помогали как его подчиненные, так и выборные из различных общин и городских властей. Среди последних мне, как ребёнку, особенно запомнились двое: Вульф Янкелевич Шацман — делегат от еврейской общины и старообрядец Иван Иванович Рябцев — от русской общины.
Сопоставимые цифры прошлого и настоящего и их математическая и статистическая обработка в очередном годовом отчёте быстро вывели отца в число лучших податных инспекторов Кишинёвской казённой палаты, и он заслужил высшую оценку со стороны управляющего казённой палатой.
Так продолжалось около трёх лет. Работа отца, резко выделявшегося своими отчётами, вызвала недовольство рядового окружения и сделала незапятнанного отца как бы «белой вороной» среди других инспекторов, а смена управляющего казённой палатой позволила сторонникам старого курса, работавшим по принципу «ты мне — я тебе», возвратиться к прежним методам работы.
Убедившись в личной поездке в Кишинёв и в разговоре с новым управляющим казённой палатой, что курс отца на непримиримость с имевшимися до него недостатками не встречает со стороны последнего одобрения, отец, посоветовавшись с друзьями, державшимися его же курса, а также с женой, решил, что наступила пора возвращаться в центр.
Смерть в 1897 г. царя Александра III и трагическая гибель в Японии наследника престола¹, вступление и коронация Николая II, «Ходынка»² в Москве к тому же создали необходимые условия для ускорения действий в реализации задуманных планов.
Это состоялось в 1897 г., когда вся семья Бухариных, увеличившаяся на сына Андрея, родившегося в 1894 г., тем же путём, на лошадях, на балагуле до Кишинёва, далее по железной дороге — прибыла наконец в Центральную Россию и возвратилась в Москву.
Родители, прирождённые педагоги, вновь вернулись на учительскую стезю, и с (конца) 1897 г. они не изменяли учительской профессии до конца своей жизни. Мать умерла в 1916, отец — в 1940 г.

ДЕТИ

Глава эта была бы не полной, если не привести в ней детских впечатлений, поскольку жизнь и обстановка в Бельцах были совершенно отличны от московской.
Начнём с того, что Бельцы являлся в то время относительно небольшим городком, в котором, как и в большинстве провинциальных городов, была одна улица — Церковная, которая вела от западной окраины к центру и завершалась базарной площадью, городским парком для гуляния, а за ним — площадью и церковью, где совершались всякого рода торжественные службы и отмечались различные события.
Неподалеку от площади была и еврейская синагога, поскольку большая часть жителей были евреи. На танцплощадках парка по праздничным дням играл военный оркестр местного гарнизона. Также была открытая сцена летнего времени.
Сам город Бельцы утопал во фруктовых садах и виноградниках, окрестности изобиловали мощными лесами из бука, граба, грецкого ореха, вишен, диких яблонь и груш.
Мы жили на западном конце Церковной улицы, выходящей на окраину города, и снимали у владельца Станкевича одноэтажный дом в 5 комнат с садом в 3 десятины, урожаем с которого имели право пользоваться без ограничения.
Родители верили нам и воспитывали нас поведением и разговорами, ничего от нас не тая, личным примером учили справедливости, правде и дружбе с людьми. Мы росли, как говорили другие, умными ребятишками. Отец любил читать вслух прозу и отлично декламировал стихотворения, которых мы знали наизусть множество и декламировали, производя этим среди гостей и знакомых фурор. Особенно всем нравился «Гусар» А.С. Пушкина в моём исполнении (мне было 5-6 лет). Мама регулярно занималась с нами примерно по программе начальных школ.
Товарищами нашего детства были в основном дети евреев в штанишках с прорезами сзади, из которых всегда торчали белые кончики рубашек. Это были простые добрые ребята, платившие нам за нашу доброту тем же.
Мы очень любили природу, были любознательны и в нашем саду ловили чижей, щеглов и других певчих птичек, содержали их в клетках, в чём нам помогал депутат Иван Иванович Рябцев. Сам он держал даже соловьёв, жаворонков, юл и других птиц.
Дни наши протекали на воздухе в играх и наблюдениях за окружающим: подолгу мы висели на заборе и наблюдали за происходившими воинскими учениями. Невдалеке были казармы драгунского кавалерийского полка, и как на ладони был виден учебный плац; особенно интересны были конно-спортивные скачки. Мы приходили в негодование всякий раз, когда после неудачных прыжков через препятствие офицеры выстраивали провинившихся и били их по мордам. Были случаи, когда на препятствиях «плетень — ров с водой» ломали ноги и солдаты, и лошади, тогда расправа была ещё более жестокой. Мы готовы были растерзать главного «зверя» — полковника Коршунова! Что могли сделать мы — дети?! Мы могли только поплакать и пожалеть несчастных солдат. Но всё это оставило горький след в нашем детском уме и сердце. Мы так и прозвали полковника — «Коршун-подлец».

ОБЩЕСТВО

Несколько слов об обществе, о людях, которые были вхожи в наш дом. Круг этих людей определялся тем, что многие из родителей обращались к отцу и к матери с вопросами, касающимися воспитания и обучения детей. Вслед за этим сдружались жёны с жёнами, мужчины с мужчинами.
Отличные качества отца, умевшего хорошо декламировать и читать многие художественные произведения, сблизили между собой ряд лиц из «местной» интеллигенции из числа ранее проживавших в центральных губерниях России. К числу их относились Евсей Иванович Доливо-Добровольский — финансовый работник, Михайлов, окончивший университет и работавший акцизным чиновником, силач, Аркаша (так его все звали) — весёлый средних лет человек, недурно певший тенором, два сына хозяина, Василий Иванович — учитель и чиновник, Скорпан — начальник казначейства, Сутулов — казачий есаул, молодой красивый мужчина, прекрасно танцевавший и виртуозно ездивший на лошади. Иногда бывала и его жена — местная крупная помещица, значительно старше его и явно в него влюблённая.
Это небольшое общество дважды пополнялось приездами к нам из Москвы сестры матери, тёти Ляли (Александры Петровны Плехановой), которая, будучи учительницей народной школы, блестяще играла на фортепиано и заслужила общее признание как человек и пианистка.
Причинами сближения этого круга людей служили общность интересов, связанных с их образованием, жизненной деятельностью и ограниченность числа интеллигентных лиц на месте.

ИЗМАЙЛОВСКАЯ СУКОННАЯ ФАБРИКА

В октябре месяце 1921 г., когда я уже более двух лет работал на фабрике им. Степана Ногина (Игнатовской), меня губернские власти и трест назначили новым красным директором на Измайловскую суконную фабрику, которая стояла, а её фабричное управление было отдано под суд и получило по 10—15 лет тюрьмы, принимая во внимание «пролетарскую принадлежность». В то же время 2 500 рабочих, чистых пролетариев, с семьями убежали в Среднюю Азию.
Получив телеграмму-приказ, я немедленно выехал на фабрику.
Приехав туда, я установил, что фабрика брошена «с ходу», без принятия каких-либо мер для сохранения полуфабрикатов, в особенности в мокрой отделке, где товар, заправленный в машины, гнил в них. Все машинные двигатели, паровая машина системы «Мосгрэв» (1 000 л.с.) и дизель (300 л.с.) требовали ремонта, а четыре паровых котла и два с кипятильниками — при красильне, а также два водотрубных котла системы «Бабкок» и «Вилькокс» были в аварийном состоянии, сёдла у них были порваны и требовали замены. Единственный двигатель — локомобиль на лесопилке — был в исправном состоянии, но без арматуры.
Я доложил об этом телеграфно тресту и отказался от порученного мне дела по пуску фабрики в работу. На это я получил на другой же день телеграфный ответ от треста и всех губкомов Симбирской губернии: «Во избежание крайне неприятных для Вас последствий предлагаем Вам немедленно, категорически и повторно: выехать на Измайловскую суконную фабрику и начать там работы по подготовке фабрики к пуску и восстановлению фабричного производственного и паросилового оборудования с целью скорейшего пуска фабрики в работу». Подписались: губком, губисполком, губчека, гл. правления треста и губотдела Союза текстильщиков.

ПОЛНЫЙ РАЗВАЛ

Мне не оставалось ничего другого, как начать выполнение этого распоряжения. Я немедленно выехал снова на Измайловскую фабрику, сам ещё не представляя себе, как я без рабочих сумею выполнить данное мне задание.
Я остановился и жил в «Приезжей» фабрики. Некоторые служащие (не здешние) жили в своих квартирах, а из рабочих налицо был только один Костя Большой — машинист локомобиля на лесопилке со своей семьёй: жена и 8 человек детей, до грудного включительно.
Я спросил Костю Большого: «А кто у вас на фабрике производил все плотничные работы?» Он ответил: «Десятник из села Нов. Хаменеевка Федот Никанорович Царёв». Я опять его спросил: «А как этот Царёв как человек, хороший?» Он ответил: «И умный, и толковый, и хороший».
Я просил его, чтобы он привёз ко мне, как можно скорее, Царёва из Хаменеевки и чтобы Царёв приехал на собственной лошади. На другой день утром Царёв явился ко мне.
Я обошёл с Царёвым все три пруда — верхний, средний и нижний.
Я спросил Царёва, сможет ли он в кратчайший срок со своими плотниками восстановить все три плотины. «Сможем примерно в месяц, а лес?» — спросил он.
— О лесе будем говорить после, это моя забота. А сумеем ли мы с тобой, Федот Никанорович, восстановить телефонную связь между фабриками Гурьевской и Измайловской и со станцией Барыш, а также Измайловской фабрики с Симбирском через Поповку и дальше, где восстановления требует небольшой участок от фабрики до Вителлевского торфяного болота, примерно около 5 км?
Он опять спросил: «А столы, а крючья, а изоляторы?» Я опять ему ответил: «Это тоже моя забота». Крючья и изоляторы были в достаточном количестве на фабрике.

ОТЕЦ

Летом 1921 г. я получил из Москвы (от неизвестного мне товарища) письмо такого содержания: «Я был с Вашим отцом, И.Г. Бухариным, в санатории “Ильинское”. При поступлении в санаторий Иван Гаврилович был очень слаб и едва двигался. Сейчас он поправился и выписывается из санатория. Я много с ним беседовал и узнал о быте и условиях жизни на его московской квартире в Грузинах, где он один живёт. Николай Иванович, как известно, принципиально ему ни в чём не помогает, и это в скором времени приведёт Ивана Гавриловича к упадку сил и, может быть, даже к смерти. Если Вы, Владимир Иванович, хотите спасти его, немедленно выезжайте в Москву, вырвите его из Москвы и возьмите его с собой для жительства вместе с членами Вашей семьи, жены и детей (подпись)».
Я немедленно выехал с фабрики в Симбирск, оформил там отпуск, сообщил о том на фабрику. Назначил заместителя и поехал в Москву. Когда я позвонил на площадке квартиры (в Грузинах) и мне открыл дверь отец, я отшатнулся назад: передо мной стоял бледный как смерть старик, держащий в руке ножовку, с носа у него капал пот.
— Вот, пилю дубовые стулья для печурки. Очень тяжело.
Мы поздоровались и присели поговорить об отъезде на Волгу. Отец никак не хотел оставить свои любимые цветы и ещё больше — прекрасную библиотеку — проза, поэты XVIII, ХIХ, XX вв. в полных комплектах.
Я сказал ему: «Раздвоиться я не могу и поэтому считаю, что выход у нас с тобой один. Я обойду всех знакомых и попрошу их купить у нас — сколько кто даст — всю мебель и цветы, а библиотеку продам букинистам. Цена её — ломовой полок³ с погрузкой и разгрузкой некоторых вещей, которые мы возьмём с собой».
К утру он заполнил и запер сундуки. Пришли букинисты. Без торга послали за половым и увезли библиотеку. Мне они вручили 200 руб. денег. Ломовой извозчик согласился увезти остальные вещи на Рязанский вокзал⁴ и сгрузить со своими товарищами в вагон. Вагон мы накануне получили в ЦК Союза⁵ от тов. Пятницкого⁶ и одновременно приказ наркома путей сообщения срочно продвигать нас от Москвы до ст. Майна линии Инза-Симбирск.
Дома он встретил уют и заботу моей жены и быстро поправился. Возился с внуками. В дальнейшем он жил вместе с моей семьёй до 1929 г., а впоследствии со старшим братом до 1936 г., и затем опять с моей семьёй. Умер он в 1940 г. Похоронен в Донском крематории.

НАЙДЕНО СПАСЕНИЕ – ХЛЕБ, СУКНО, ЛЕС

Итак, мы в Измайловке.
Я договорился с Царёвым о том, что завтра же он приведёт на плотины человек 10—12 плотников, которые должны будут разобрать поломанные плотины и вместе с ним (с бригадиром Царёвым) установить, какого и сколько леса им будет нужно для их восстановления, а пока я предложил Царёву вместе с приехавшими с ним двумя рабочими-плотниками осмотреть некоторые амбары фабрики, в частности хлебные.
Ключи от амбаров были у заведующего «Приезжей» фабрики. Когда мы открыли хлебный амбар, то он оказался совершенно пустым. Во всех ларях не было ни зёрнышка. Всё было выметено дочиста. Мне пришла в голову мысль приподнять половые доски под сусеками.
Когда мы приподняли половые доски, то к общему удивлению увидели, что под прозоры между досками во всех сусеках просыпалось зерно, которое горками лежало под просветами между досок. Я обрадовался этому, как дару с неба, и тут же вручил ключ от хлебного амбара Косте Большому и сказал: «Вот твой хлеб! Берите понемногу и не объедайтесь, а то умрёте сразу и скорее, чем с голоду». Все «живые скелеты» Костиной семьи были спасены этим хлебом и остались живы.
На следующий день я, через Царёва, узнал, что лес для выборочной рубки телефонных столбов, а также заготовки материалов для восстановления плотин можно получить у местного лесничего, который живёт в селе Новая Измайловка, и что он очень несговорчивый человек и большой формалист.
Я сказал: «Был бы лес, а формалиста я обломаю». Вместе с Царёвым мы приехали к лесничему, но к нему пошёл только я один.
Я представился и рассказал ему, какой лес и для каких целей мне как директору фабрики нужен. Он замахал руками и заявил, что без разрешения высшего начальства он ничего для меня сделать не может. Тогда я резко заявил ему: «Давайте говорить посерьёзнее», вынул из кармана приказ-телеграмму, присланный мне, и спросил его: «А как Вам нравится содержание этой телеграммы?» «Я думаю, — сказал я, — что мы с Вами, как низовые работники, должны договориться без формальностей». Он долго ходил по кабинету и сказал: «Хорошо, я согласен, все ваши просьбы я удовлетворю».
После этого Царёв приступил сначала к восстановлению телефонной линии, и очень быстро (в течение недели), связь была восстановлена как с железной дорогой, так и с Симбирском (через 2 перевалочных пункта). После этого лес начали заготавливать и для плотин, ремонт которых был также быстро закончен.
Однажды я заглянул в пустой, но запертый на замок товарный амбар.
Я обратил внимание на то, что в левом заднем углу амбара, на высоту около четырёх метров, лежали навалом почерневшие от времени старые рогожи, и приказал при мне их раскидать. К удивлению всех присутствующих обнаружилось, что весь угол под рогожами был заполнен кипами гражданских сукон лучших сортов, вырабатываемых фабрикой ещё в довоенное время.
Я распорядился тут же пересортировать кипы и уложить их по сортам и составить опись, а затем сделать три альбома образцов.

«ВЫЗЫВАЮ ОГОНЬ НА СЕБЯ»

Я стал усиленно думать о том, как бы поскорее вернуть из Средней Азии хозяев фабрики — рабочих, без которых, конечно, не могло быть и речи о пуске фабрики в работу. И тут у меня блеснула мысль — а что, если пустить по округе слух, что Измайловская фабрика уже работает. Я поручил механику фабрики К.В. Баркову, имевшему среднее техническое образование, хорошо знающему своё дело и около 20 лет уже работающему на этой фабрике, привлечь к работе старшего машиниста паровой машины и приказал выдать Косте Большому самый мощный гудок, который он должен был поставить на локомобиль лесопилки.
Фабрика «с обеда» загудела и стала «работать» в одну смену.
Я заслушал планы восстановительных работ по производству и механической части и стал уверен в том, что технорук сумеет, по приезде рабочих, подготовить фабрику к пуску. Но вот с механической частью возникает вопрос, где взять мастеров и котельное железо для ремонта котлов обеих котельных. Вопрос этот надо было решать очень осторожно, тут без приёмки котлов после осмотра инспектором по котлонадзору (т. Токаревым) пустить их в работу нельзя.
Я решил, что мне лично надо иметь разговор с симбирским инспектором, а также просить его (опираясь на ту же телеграмму-приказ) помочь мне найти мастеров, железо и прочее. Кроме того, мне хотелось вовлечь его в сущность котлоремонтных работ. Также мне необходимо было доложить правлению треста о том, что я обнаружил в товарном амбаре около 150 малых кип лучших довоенных сукон, опись и три альбома образцов, которые я с собой захватил.
Правление, посовещавшись, решило: «Вы товар нашли, Вы его и хозяин. Расходуйте по своему усмотрению». Я с таким решением не согласился и сказал, что я заприходую весь найденный товар как наличный и внесу его во вступительный баланс (при составлении акта о приёме фабрики). А сейчас, используя их разрешение, я попрошу все губкомы помочь мне накормить 2 500 рабочих фабрики, которых я вскоре ожидаю, и буду просить Губпродком обналичить часть найденных мною высококачественных сукон на хлеб в Украине, в количестве 3 000 пудов пшеницы.
Правление тут же доложило об этом губкому, губисполкому, и я был направлен к председателю Губпродкома г. Ганешину.
Тов. Ганешин вызвал всех товароведов и попросил меня пройти в его кабинет, а в зале они без меня, не стесняясь, поговорят. Через
1/2 часа мне было объявлено, что 3 000 пудов отборной пшеницы мне будет доставлено на ст. Барыш в течение трёх месяцев (по 1 000 пуд. ежемесячно) стоимостью по
24 фунта за 1 аршин сукна, с бронированием 1 фунта на организационные расходы по железной дороге до станции и до фабрики.
Идея возврата рабочих по фабричному гудку правлением не обсуждалась, да я это от них и не требовал. Инспектора по котлонадзору я повидал, обо всём с ним договорился (об аренде, приёмке им работ и т.д.).
Все служащие и рабочие, имевшие связь с местными связными, узнав, вернулись на фабрику — их тоже «разбудил» гудок режима работы.
И вот, наконец, мне доложили некоторые бывшие фабзавкомовцы, часть парткома и наиболее активные из рабочих, что все вернулись из «дальних странствий» и собрались в клубе.
Я вошёл на сцену нетопленого клуба. Представился и сказал: «Давайте знакомиться. Я — красный директор вашей фабрики. Я обязан, вместе с вами, в самый короткий срок пустить фабрику и начать работу по производству сукна для Красной армии: чисто шерстяное сукно, одеяла, портянки. Армия раздета, в дырявых и холодных сапогах; больные и раненые в лазаретах (госпиталях и больницах) зябнут без одеял. Вы же — хозяева фабрики, а я — ваш наставник и руководитель. Вас я, к сожалению, не знаю, но вы обо мне, вероятно, слышали, ведь я пустил в работу почти за 2 года Игнатьевскую суконную фабрику. Думаю, что обо мне плохого вам слышать не приходилось».
Зал загудел: «А зачем обманул нас? В Азии мы хлеб ели, а здесь что будем есть?» Я ответил: «Думаю, что и здесь будете есть хлеб. Я об этом, как мог, позаботился».
— Знаем мы, нас уже много раз обманывали. Зачем вызвали?
Опять обман!
— Никакого обмана нет, а есть вот что, — я вынул из кармана
заветную телеграмму-приказ и громко прочел её вслух. — Это что — обман? Это приказ. И если б я его не выполнил, то я был бы за решёткой. Я решил, люди-то вы русские, рабочие и хозяева фабрики. Вы всё поймете. И вот я вызвал вас фабричными «гудками».
Спасибо — вы отозвались.
Гул в зале нарастал.
Первыми «пожалели» меня женщины, которых на фабрике работало больше, чем мужчин: «Что взъелись на него? А что ему было делать?!»
Зал притих.
Используя это, я решил сразу разрубить основной вопрос — о хлебе.
Я заявил, что заключил договор с Губпродкомом в Симбирске на обмен сукна на хлеб, на 3 000 пудов первосортной пшеницы (24 фунта хлеба за 1 аршин сукна) и предложил всем работающим в очередную получку не резать куски сукна, а целыми кусками сдавать его кооператив для обмена на хлеб.
Хлеб должен поступать на ст. Барыш. Первая партия, 1 000 пудов — не позже, как через месяц; вторая — ещё через месяц; третья — ещё через месяц. Теперь уже женщины прямо обрушились на мужчин: «Вот вы, мужчины, дураки, приехали домой и сразу по пьянке обменяли сукно у кулаков по 8 фунтов за аршин, а он-то, директор, по 24 фунта, в 3 раза умнее вашего».
Используя этот второй выпад женщин против «мужиков», я предложил всем до единого сдавать всё получаемое с фабрики сукно в кооператив, а я обязывал себя выдать им же от первого вагона хлеба 8 фунтов, от второго вагона — 8 фунтов, от третьего в расчёт 8 фунтов — за вычетом расходов по привозу хлеба на фабрику и других, связанных с доставкой. Я предупредил, что всякое трудное дело надо решать всегда всем вместе, «скопом», дружно, тогда оно будет сделано скоро и хорошо.
Оказалось, что только 1/3 рабочих может участвовать в отоваривании по договору, остальные 2/3 — сговорились «с ходу» с кулаками по 8 фунтов.
Через три недели пришёл первый вагон хлеба. В тот же день его ссыпали: 1/3 часть — в кооператив для выдачи участникам договора, 2/3 — в хлебный амбар фабрики. Стали поступать ко мне требования включить десятки человек сверх 1/3. Я решил на этом деле дать массе рабочих урок того, что говорил на собрании — большие дела решать всем вместе и вместе преодолевать трудности, и пока всем отказывал.
Так продолжалось до тех пор, пока специальный агент фабрики «по хлебу», сидевший на ст. Рубцовск, не телеграфировал: «Второй вагон прошёл на Низу через Рузнев в наш адрес». Тогда я, будучи уверен, что получу все три вагона, созвал внеочередное общее собрание рабочих в клубе и объявил, что второй вагон уже на ст. Барыш и вечером хлеб, вторая тысяча пудов, будут уже на фабрике. Я заявил: «Как, товарищи, теперь будете верить, что с хлебом вас не обманули и дадут вместо 8 фунтов (от кулаков) почти по 24 фунта? Объявляю всем “маловерам”: каждый может присоединиться к договору, но это уже в последний раз...»
Ещё через три недели подошёл последний вагон, и хлеб сполна был выдан всем рабочим. Фабрика к этому времени уже практически полностью работала в одну смену. Таким образом, пройдя через все трудности, коллектив фабрики вышел на путь нормального режима работы в условиях хорошего (хлебного) питания рабочих.
На очередном общем собрании рабочих я выступил и спросил: «Скажите, на каком предприятии Симбирской губернии сейчас 3 000 пудов хлеба на 2 500 человек? Только у нас!»
Теперь, когда рабочие расходились из клуба, в одной из их групп я услышал: «А ведь он (это про меня) в самом деле орёл, да ещё крылатый. Молодец!» Я удовлетворенно вздохнул.
Уже в 1923 г. наша фабрика заняла по всем показателям первое место в системе фабрик Симбирского сукна и держала его всё время в течение 1924—1926 гг. В 1922 г. мне было поручено ульяновским губпрофсобранием организовать при фабрике школу ФЗУ⁷, которой я руководил до конца 1925 г., когда состоялся первый выпуск окончивших ФЗУ в количестве около 25 человек, а впоследствии около 8 человек поступили в московские вузы и также их закончили.
В 1923 г. старая большевичка и инспектор Главпрофобра⁸ т. Барышева по поручению Н.К.Крупской обследовала постановку дела в нашем ФЗУ и нашла её очень хорошей и своеобразной.
Вернувшись в Москву, т. Барышева докладывала Н.К. Крупской об этом, и по её распоряжению наша фабрика была премирована первым в губернии детекторным приёмником, который был установлен в клубе фабрики монтёром из Москвы и, к сожалению, дал нам знать о безвременной кончине Владимира Ильича Ленина.
Получив это сообщение в январе 1924 г. от дежурного по клубу, я тут же по тревожному гудку остановил фабрику и собрал в клубе траурный митинг.
В глубоком молчании расходились все из клуба, а после часового перерыва фабрика заработала. Мы сообщили всюду по телефону, с кем у нас была связь, о смерти Вождя. Вся округа гудела тревожными гудками.

ИТОГ

Итак, с VIII/1921 г. по Х/1925 был осуществлён пуск и налажена работа на Измайловской суконной фабрике. Укомплектация, оборудование, руководство ФЗУ в течение всех этих лет потребовали большого расхода энергии, особенно нервной. В результате в 1923 г. летом у меня случился острый миокардит с одышкой и распуханием сердца на два пальца вправо и на один — влево. Это — в 33 года!
Я не мог пройти без отдыха 200 шагов. Врачебная экспертиза и трест решили отправить меня на лечение в Кисловодск. Трест предупредил: пребывание на курорте — 1 срок, 2 срока, до 1 года и более. По надобности. Заслужил работой.
В Кисловодске я пробыл 1 месяц. На запрос треста: «Какое нужно продление?» — ответил: «Никакого, выезжаю на фабрику в срок. Здоров».

АРЕСТ

В КАМЕРЕ

3/XI 1939 г., находясь на Троицкой суконной фабрике (Красная Пахра), ночью, на квартире директора фабрики, который перед отъездом в отпуск дал мне ключи от своей квартиры, я был арестован органами НКВД г. Москвы и без заезда домой отправлен в тюрьму предварительного заключения на Малую Лубянку, дом 14.
Просидев в боксе, без воды и пищи, около 5 часов, я наконец получил пищу, а в 12 часов ночи был препровождён в общую камеру, где помещались уже ранее взятые под стражу 12 человек.
Когда меня с личными вещами ввели в камеру, то все заключённые встали со своих кроватей, построились вдоль среднего прохода и начали представляться: член Коминтерна Блох, директор Военторга Горский, преподаватель Военной Академии Шаландин, шеф-монтёр по паровым турбинам, замминистра Внешней торговли, начальник Тверской кавалерийской школы генерал Петров и другие.
После того как я поздоровался с ними, начали гадать, кто я по профессии? Были голоса: физик, механик, инженер, бухгалтер, врач... Эти гадания остановил т. Горский: «Я знаю Вас, Владимир Иванович, Вы — главный инженер НИИ шерстяной промышленности СССР, я много раз встречал Вас в комитете по ценам. Так ведь?» «Так», — ответил я и продолжил, что я еле стою на ногах от усталости, предложив всем спать до утра: «Объяснимся после — времени хватит...»

ПЕРВЫЕ ДОПРОСЫ НА ЛУБЯНКЕ

Наутро — первые допросы. Следователи: Семичасный, Кузовлев...
Обвинение ужасное: участвовал в контрреволюционных правотроцкистских организациях, активный агитатор и пропагандист и т.д.
И так без конца, два-три раза в сутки, но всё без толку, так как я отрицал всякие обвинения как необоснованные и неверные.
Через два дня ночью, около часа, вновь вызвали на допрос и провели в какую-то парадную комнату, где за столом сидело четыре человека высшего командного состава (от одного до четырёх «ромбов» в петлицах), и с ними телохранители, которые стояли позади своего охраняемого; у них на правой руке были повязаны резиновые плётки из дюймовой резины. Одеты они были в спортивные майки.
Старший из начальников спросил меня: «С кем Вы сидите в камере?» Я назвал.
— Вы видели тело бывшего генерала Петрова?
— Видел, — ответил я. — У него лопнули обе барабанные перепонки, тело как у зебры от ударов резиновыми плётками, повреждены ребра и т.д.
— Так вот, — сказал старший начальник, — даём Вам срока пять минут, если Вы в течении этого времени не признаете своей вины и не раскаетесь, то мы отправим Вас в Лефортовскую тюрьму и обработаем Вас посильнее, чем бывшего генерала Петрова.
Я в свою очередь спросил: «Это Вы серьёзно говорите?»
«Да», — ответили мне.
Тогда я заявил: «Значит, у нас в стране нет ни коммунистической партии, ни советской власти. Страной правит кто-то другой, а поэтому я жить не хочу. Ведите меня, куда угодно, и пытайте меня, как угодно, я ни в чём не виноват».
Тогда старший начальник мигнул охраннику, показав на дверь. Тот быстро подошёл ко мне, закрутил у меня на шее воротник и, подталкивая, повёл к двери. У двери он сильно ударил меня коленом в зад так, что я открыл одну дверь, пролетел по коридору поперёк его, открыл вторую дверь и там уже упал на пол. В комнату влетела стопка белой бумаги, и бросавший сказал: «Пиши что хочешь».
Я думал, что, может быть, меня взяли за то, что очень резко выступал против некоторых начальников в промышленности и разоблачал их как нечестных и не понимающих дело людей.
Я сделал акцент в своих показаниях на бумаге именно на этих случаях, в то же время я привёл ряд примеров из своей деятельности, начиная от работы с В.П. Ногиным по пуску Ульяновских фабрик в тяжёлые 1919—1922 гг. и работе на них до 1925 г. (фабрики работали тогда исключительно на Красную армию) и, наконец, последние годы своей работы в Наркомате лёгкой промышленности РСФСР, когда я (в 1936 г.) ликвидировал назревавшую остановку всех военных фабрик на срок не менее месяца и получил за это благодарность всего коллектива шерстяного управления «Союззаготшерсти» и остальных руководителей.
Что касается, якобы, моих «преступных действий», то я ещё раз решительно отверг все навязываемые мне обвинения, так как ничего преступного я никогда в жизни не совершал.
Меня вернули обратно в камеру. Я понял, что эта операция с начальниками — взять меня на испуг — с треском провалилась.
А ещё через три дня меня вызвал на допрос новый следователь и предъявил мне окончательное обвинение в антисоветской агитации. Таким образом, было ясно, что все тяжкие обвинения, ранее мне предъявляемые, были построены на песке.
Следователь дал мне расписаться под этой новой формулировкой обвинения, что и было сделано. После этого у меня один за другим менялись следователи, но все их попытки заставить меня дать конкретные показания о моей виновности оставались безуспешными.
В начале апреля 1939 г. я был вызван начальником следственного отдела Николаевым к нему лично, и он старался убедить меня в том, что я якобы знал многое о преступной деятельности брата и, долго думая, сам за меня написал три проекта моих показаний. Ввиду полного моего несогласия с его формулировками, он, наконец, воскликнул: «Ну, уж теперь Вы, конечно, согласитесь!»
В четвёртом варианте он, от моего лица, дал такой текст: «Я ничего конкретного не знал о преступной деятельности Н.И. Бухарина, но мог догадываться по некоторым его выражениям, что такими делами он занимался».
Обмакнув перо глубоко в чернильницу, повернул ко мне бланк с показаниями и просил подписать. Немного подумав, я ещё раз обмакнул перо в чернильницу, встряхнул его и, резко повернув на 180 градусов бумагу в его сторону, сказал: «Подпишите Ваши показания, если Вы их считаете правильными, ведь это Ваши показания, а не мои».
Он встал, лицо его покрылось красно-белыми пятнами, и сказал: «Ну, погодите, я поблагодарю Вас за это», и приказал меня увести. После этого у меня не было ни одного допроса в течении четырёх месяцев, а затем в одно из воскресений меня вызвали с вещами и повели по тёмному коридору.
Когда я уходил из камеры, то все меня поздравили, уверяя, что меня отпускают на волю. Я спросил у конвойного: «Товарищ, куда меня ведут?» Он грубо ответил: «Серый волк тебе товарищ, ведут куда нужно».
Я понял, что не на волю.

«КАМЕНЩИКИ»

В.И. Бухарин после лагерей 1955 г.

Меня засунули в крайний бокс пересыльной автомашины и повезли. Проехав 10-15 минут, мы заехали в какую-то тюрьму (как оказалось, это была Сретенская пересыльная тюрьма), а затем поехали дальше.
Ехали долго, около часа, и высадились на каком-то дворе. Нас выстроили в одну шеренгу, пришли медсестра и врач и устроили шванц-парад. После этого нас повели в тюрьму. Оказалось, что это «Каменщики». Меня ввели в одиночную камеру, где я просидел почти без допросов, но с «росчерком», который чуть не послужил для меня смертью.
Допросы вёл следователь — молодой человек, самый умный из всех следователей, с которыми я имел дело. После очной ставки с одним из моих бывших сотрудников, который лгал на меня, я сказал следователю: «Зачем Вы вызываете свидетелями таких людей? — и в доказательство привёл некоторые сведения, о которых мне было доподлинно известно. — Это не делает Вам чести, такие работники только позорят следственные органы».
После этого следователь предложил пройти мне вслед за конвойным, который привёл меня к какой-то низкой железной двери, раскрыл её и попросил меня, пятясь задом, войти в эту камеру.
Камера оказалась каменным мешком, в котором человек среднего роста мог стоять только в сильно согнутом положении, полустоя. За мной закрылась железная дверь, и я оказался подвергнут особого рода пытке: ни стать на колени, ни присесть, ни опуститься на пол — по всем направлениям глухая стена. Я почувствовал, что мне делается нехорошо, и едва не впал в обморочное состояние, но в это время дверь открылась, я упал на живот, и сознание ко мне вернулось.
Меня привели опять к следователю, я сказал ему: «Из всех семи следователей я только одного Вас уважал как человека, а после этого смертного эксперимента с “каменщиком” я потерял к Вам уважение».
По молодости он сконфузился и в извиняющемся тоне сказал мне: «Я ведь тоже служу и обязан выполнять указания начальства. Что мог, то я сделал: мне было приказано продержать Вас в каменном мешке две минуты, а я продержал одну минуту».
На это я ему ответил: «Ещё бы несколько секунд, и я бы умер».
После этого он предложил подписать мне акт об окончании следствия (206 статья), в котором я сделал следующее письменное заявление:
«Моё выступление на общем собрании Наркомата о том, что мне трудно переварить всё то, что инкриминируется моему брату Н.И. Бухарину, что это не укладывается у меня в голове, но я твёрдо убеждён, что советско-партийная общественность установит истину и, если он действительно виноват, то ему нет другой кары, как отрубить голову.
Ваше толкование моих слов о том, что обвинение не укладывается в моей голове, нельзя считать контрреволюционным, как недоверие к органам следствия, так как я никогда в жизни контрреволюционно не мыслил, а значит, и не мог так действовать».
После этого я просидел без всяких допросов до января 1939 г.
Однажды, глядя в щель оконного намордника, я догадался, что на Красной площади кого-то хоронят и спросил об этом дежурного офицера, зашедшего в мою камеру: «Что происходит на Красной площади?» Он тихо сказал: «Хороним Н.К. Крупскую».
Переведя меня в «Каменщики», начальник следственного отдела Николаев хотел наказать меня за мою несговорчивость, но, сам того не ведая, сделал для меня доброе дело, переведя из общей камеры в одиночную.
В одиночной камере у меня была удовлетворительная постель с чистым матрацем и бельём, тумбочка для продуктов и непременная параша, которую я содержал в чистоте; степень доступа чистого воздуха я мог регулировать через фрамугу. Я не курил и меня никто не окуривал, я мог заниматься гимнастикой и, хотя формально спать днём не разрешалось, я спал иногда и днём, так как был тихим узником.
В тюрьме была хорошая библиотека, и раз в неделю библиотекарша-комсомолка приходила в камеру, давала каталог имеющихся книг и на специальном личном бланке записывала, какие книги я желаю иметь, и, по мере возможности, их доставляла.
Кроме того, я дважды имел там свидания с женой и сыном. На последнем допросе, когда я подписывал завершающий акт, я спросил следователя: «Какое же мне последует наказание?» Он ответил: «Думаю 3—5 лет лагерей, но не считайте это достоверным».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Наследник престола — царевич Николай Александрович (будущий царь Николай II). В это время появились сообщения о его гибели, впоследствии оказавшиеся неверными.
² «Ходынка» — нарицательное трагических событий 1897 г. во время которых на Ходынском поле, на гуляниях по случаю коронации Николая II погибло много народа.
³ Ломовой полок — плоская грузовая подвода ломового извозчика.
⁴ Рязанский вокзал теперь называется Казанским.
⁵ ЦК Союза — центральный комитет профессионального союза текстильщиков.
⁶ Иосиф Аронович Пятницкий (1882—1938) в то время — председатель ЦК Союза.
⁷ ФЗУ — фабрично-заводское училище.
⁸ Главпрофобр — Главное управления профессионального образования.

Фрагменты из книги:
В.И. БУХАРИН. Дни и годы.
М., 2003.