Воспоминания невоевавшего ветерана

4-й класс «А» 167-й московской школы. Снимок сделан через неделю после
окончания войны. Учительница — Людмила Петровна Алатырцева.
Классы в то время были большие: на снимке 37 человек, ещё семеро отсутствовали.
Все острижены под машинку — необходимое в то время требование гигиены.

(Автор — четвёртый слева во втором ряду.)

Когда кто-то, не разобравшись в возрасте, спросил меня, в каком звании я окончил войну, я ответил: в звании 167-й московской школы ученика 4-го класса. Война началась, когда мне было восемь лет, кончилась, когда было двенадцать. Провел я её в Москве и помню очень хорошо.
Помню многое и из того, что предшествовало войне. Помню военный быт, сообщения по радио — ведь радио тогда не выключали вообще.

А.В. Кокорин. Эвакуация города. 1943 г. Из серии «Москва военная»

Слово «фашисты» всегда было плохим, ругательным. И вдруг — это запомнилось даже шестилетнему мальчишке — фашисты прилетают в Москву, чтобы заключить договор. В газетах на фотографиях рядом с товарищами Сталиным и Молотовым — господин фон Риббентроп, господин фон Гесс. Не стоит сейчас вдаваться в оценку отнюдь не однозначного пакта, заключённого тогда, скажу только, что одному из моих приятелей, употребившему в привычном значении слово «фашисты», моя мама сказала:
— Не надо. Мы теперь с фашистами друзья. — Слегка ироническим тон этой фразы показался лишь годы спустя...
А на следующее лето немцы легко, одну за другой съедают европейские страны. Сосед разговаривает с моим отцом, ходит взад-вперёд по нашей комнате, повторяя:
— Боже, что же дальше-то будет?
В 1940 году ввели генеральские звания и чуть позже — новую генеральскую форму со звёздочками в петлицах и лампасами. Портреты всех новопроизведённых генералов печатались в газетах, и я с интересом их разглядывал. Но ни одна фамилия, ставшая известной позже, во время войны, не запомнилась. Тогда же в дополнение к двум существовавшим тогда маршалам (Ворошилову и Будённому; Блюхера, Тухачевского и Егорова уже давно не было) присвоили это звание ещё троим — Тимошенко, Шапошникову и Кулику, вскоре бесследно исчезнувшему; наркомом обороны стал Тимошенко.
В то же лето заменили рабочую шестидневку на рабочую неделю и семичасовой рабочий день на восьмичасовой. Раньше выходные были 6, 12, 18, 24 числа и в последний день месяца, а стали — по воскресеньям. Тогда же ввели драконовские меры (впрочем, этого выражения я тогда не знал) против опаздывающих на работу.
Зима была довольно спокойная. Весной поехали на дачу — последнее лето перед школой (в школу тогда шли в восемь лет), надо набраться сил. Радио на даче не было. И вот, сижу на террасе, из-за угла дома появляется соседский мальчишка и мрачно произносит:
— Война с Германией.
Через несколько дней отец ушёл в ополчение. Осенью вернулся, было ему уже пятьдесят лет, его демобилизовали.

В.В. Богаткин. Противотанковые заграждения на Садовом кольце. 1942 г.

Через месяц после начала войны, в ночь на 23 июля, проснулись от сильного грохота, вышли из дома. По небу шаркали прожекторы, иногда ловя лучом, а то и перекрестием лучей, самолёт. И много-много разрывов на небе, их грохот мы и слышали. Простояли довольно долго, пока всё не кончилось. И пришли к выводу: это не учебная тревога (о том, что в Москве было уже несколько учебных тревог, мы слышали). Да, тревога была не учебная, это был первый налёт на Москву, немецкие самолёты шли с северо-запада — дача была в Подрезкове. А что стоять под открытым небом, когда работает зенитная артиллерия, опасно, даже взрослые не сообразили. Днём, однако, быстро вырыли убежище — «щель», траншею, её перекрыли брёвнами, засыпали землёй, там в дальнейшем и прятались, когда слышали канонаду.
Дня через три приехали родные из Москвы и сказали, что во время второго налёта разбомбили школу — как раз ту, в которую я должен был идти. Она была совсем рядом с нашим домом. У нас повылетали стекла, а на той стороне дома, которая была обращена к школе, взрывной волной выбило рамы, кое-где поломало мебель. Разбитый дом (Трёхпрудный переулок, 4) после войны восстановили, но школа туда так и не вернулась, её номер носит теперь совсем другая школа.

Москва встретила затемнением и полосками ткани крест-накрест на стёклах — это был скорее ритуал, вряд ли эти полоски могли хоть как-то уберечь людей от разлетающихся осколков.
Появились первые знаменитые военные плакаты — «Беспощадно разгромим и уничтожим врага» Кукрыниксов и «Родина-мать зовёт!» Тоидзе. Появилась «Священная война», ставшая музыкальным символом этой эпохи. И не хочется их никакой другой эпохе отдавать. Обидно бывает, когда сейчас плакат Тоидзе или лозунг «Вставай, страна огромная!» призывает к решению своих, пусть тяжёлых, но внутренних проблем. Ведь раньше они объединяли народ перед страшным лицом войны.
Радио не выключали ни днём, ни ночью. Кончало оно работать рано, часов в 10; играли «Интернационал», который был тогда государственным гимном, после чего радио замолкало. Приёмников не было — их все забрали у граждан в самом начале войны, дабы не слушали чего не следует. (Отдаю справедливость: сразу после войны вернули.) Были динамики в виде чёрной тарелки на стене. Если после окончания передач в динамике начинало потрескивать, настораживались: не тревога ли? Но и в часы трансляции любая передача могла быть неожиданно прервана: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» — и потом вой сирены. Этот сигнал, конечно, не любили. Но другой встречали с радостью: «Угроза воздушного нападения миновала. Отбой». (Уже позже из фильмов о блокадном Ленинграде я узнал, что там формулировки были другие, а отбой сопровождался звуком горна.) Тревог за один вечер могло быть несколько, так что иногда из убежища (оно было в подвальном этаже нашего пятиэтажного дома) так всю ночь и не уходили. Некоторые ходили в метро, но я там как в убежище не был никогда.

Бомбили как-то периодами: с месяц налёты каждый день (бывало, и днём тоже), с месяц — пауза.
Печально знаменитый день 16 октября я провёл дома — на улицу не выпустили, так что о панике в Москве узнал лишь позже и понаслышке, пересказывать не буду. А дня два-три спустя вышел приказ Государственного Комитета Обороны, подписанный Сталиным, о введении в Москве осадного положения. Несмотря на тревожный тон приказа, он успокоил.
Накануне 7 ноября на торжественном заседании с докладом выступил Сталин; доклад транслировали. Говорил Сталин с сильным акцентом, слушать его было трудно, но слушали не отрываясь — Сам говорит. Уже много позже узнали, что заседание было на станции метро «Маяковская». И совершенно особенное впечатление произвёл парад на следующее утро: его никто не ожидал. Это был первый из трёх знаменитых парадов.
Этот шёл по снегу, зима началась рано и была морозной. В тихую погоду можно было услышать гул канонады с фронта — бои подходили к Москве на расстояние 30—40 километров.
Было несколько радостных сообщений, прошедших на радио и в газетах под рубрикой «В последний час». Контрудары под Ельней, под Тихвином, взятие Ростова-на-Дону (в тот раз немцы продержались там всего несколько дней; в 42-м им удалось захватить город на гораздо более долгий срок). И вот, в начале декабря — разгром немецких войск под Москвой. Сначала сообщение по радио, длинное по тогдашним меркам, с упоминанием многих незнакомых ещё фамилий, на следующий день — газеты с портретами людей, имена которых потом были на слуху всю войну: генерал армии Жуков, генерал-майоры Рокоссовский, Говоров; тогда же появился и запомнился навсегда Доватор, но о нём сообщили тогда уже, кажется, как о погибшем.
В газетах и по радио каждый день назывались освобождённые города и посёлки, многие названия были знакомы — ведь бои шли совсем близко, под Москвой. Вскоре стали называть их всё реже, наше наступление замедлялось. Последним запомнился Юхнов. Но всё же прямая угроза от Москвы была отведена, все вздохнули свободнее. Налёты немецкой авиации на Москву почти прекратились, и если вдруг объявлялась воздушная тревога, это всерьёз не принимали, в убежище не шли. Последнюю тревогу помню полтора года спустя, летом 43-го. Москвичи тогда только плечами пожали.

А.А. Дейнека. Окраина Москвы. Ноябрь 1941 г.

Почти все школы в Москве в первую военную зиму не работали. Позже я слышал от учительницы, работавшей в школе, не прекратившей занятия (или, возможно, единственной), что несмотря на холод — на доске трудно было писать, после мокрой тряпки мел скользил по ледяной корке, — работать было легко, потому что со всей Москвы ездили ученики, которые действительно хотели заниматься.
В начале апреля 1942 года объявили, что в связи с праздником Пасхи в ночь на 5 апреля, несмотря на осадное положение, разрешается хождение по улицам до довольно позднего часа, не помню до какого.
В Москве не было автобусов — их все отправили на войну. Троллейбусы и трамваи ходили. Но что действительно оказалось спасением для города — это метро. Во время войны даже продлили две линии — в 1943 году от «Площади Свердлова» (теперь «Театральная») через «Новокузнецкую» и «Павелецкую» до «Завода имени Сталина» (в 1956 году её переименовали в «Автозаводскую») и в начале 1944 года от «Курской», через «Бауманскую» и «Сталинскую» (с 1961 года — «Семёновская»), до «Измайловской»*. Последнее название позже было перенесено на следующую, наземную станцию, а открытая во время войны называется теперь «Измайловский парк». (История переименования станций московского метро интересна сама по себе и может составить тему специального исследования.) Я старался не пропускать ни одной новой станции и на каждый вновь открытый участок ездил специально — посмотреть.
С едой было, конечно, плохо, но до такой катастрофы, как в Ленинграде, не дошло. Цены в магазинах были очень низкие (рубль за килограмм чёрного хлеба при зарплате инженера 1600—1800 рублей), но всё по карточкам, а сверх этого можно было купить что-то только на рынке, а здесь счёт шёл уже на сотни и на тысячи. Лишь в 1944 году открыли так называемые коммерческие магазины, где можно было купить почти всё, но, например, килограмм сахара стоил поначалу 700 рублей; потом цену немножко снизили.

Кукрыниксы. Плакат. 1941 г.

В 1942 году я с полгода пробыл под Москвой, радио не слушал, так что не понял, насколько сложным было наше положение — немцы дошли до Сталинграда и захватили почти весь Северный Кавказ. Очень огорчён был только, когда услышал, что сдали Севастополь — о первой обороне Севастополя я к тому времени знал. Поэтому всю следующую зиму удивлялся и даже тревожился — отчего же наши только на юге наступают?
Осенью 1942 года газеты и радио много раз повторяли: ни один ребёнок школьного возраста не должен остаться вне школы. Учебный год в Москве начался, правда, с небольшим опозданием — 21 сентября. В школу нужно было ходить через улицу Горького (сейчас у неё прежнее название — Тверская), пересекать её от Мамоновского переулка (тогда он назывался переулком Садовских — в честь семьи артистов) к Дегтярному. Однако переход через улицу в то время был почти безопасным ввиду немногочисленности транспорта.
Начало наступления под Сталинградом в ноябре, полная ликвидация окружённой вражеской группировки в начале февраля — это был, конечно, триумф, общее ликование. Особенное впечатление произвела кинохроника — выходящие из подвалов немцы с поднятыми руками, пленение Паулюса и его допрос, на котором он старался держаться с достоинством, но — даже мальчишки могли оценить это — очень нервничал. Смотреть документальное кино бегали в крохотный кинотеатрик «Новости дня» на Тверском бульваре; он закрылся много лет спустя, когда стал работать зал кинохроники кинотеатра «Россия», а сейчас на его месте не только кинотеатра, но и вообще домов нет.

В конце зимы в армии ввели погоны. Примерно тогда же наших командиров стали называть офицерами. До этого погоны и офицеры — это было не наше, белогвардейское и фашистское. Тогда же или немного раньше стали употреблять по отношению к красноармейцам и слово «солдат»; прежде были «бойцы». Мне повезло: первым человеком в погонах, которого я увидел на улице, был генерал.
— Товарищи! Во [столько-то] часов [столько-то] минут будет передано по радио важное сообщение. Слушайте наши радиопередачи!
Летом 1943 года это обращение заменило прежнее «В последний час». Через несколько минут после него читали приказ Верховного Главнокомандующего. Приказы строились по одному образцу: вначале говорилось, что взят такой-то город, потом — какие соединения и части отличились, их предлагалось представить к присвоению наименования по тому городу, который взят, и — для тех, кто уже имел такие наименования, — к награждению орденами. Кончался приказ словами:

В ознаменование одержанной победы сегодня, во [столько-то] часов столица нашей Родины Москва салютует доблестным войскам [такого-то] фронта [столькими-то] артиллерийскими залпами из [стольких-то] орудий.
Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!
Смерть немецким захватчикам!
Верховный Главнокомандующий

Маршал Советского Союза И. Сталин.

Последней перед подписью фразы — «Смерть немецким захватчикам!» — историки почему-то стесняются, боятся её вспоминать.
Число залпов и число орудий варьировалось в зависимости от важности взятого города, только строго соблюдалось соответствие — если 12 залпов, то 124 орудия, если 20, то 224 орудия, если 24, то 324 орудия; только победный салют 9 мая 1945 года был дан тридцатью залпами из тысячи орудий.
Первый салют был дан 5 августа 1943 года в честь взятия Орла и Белгорода. Эти города по сей день называют себя городами первого салюта, а в Орле (не исключаю, что и в Белгороде) есть улица Пятого августа.
Салют в честь взятия Орла и Белгорода я смотрел, стоя на балконе нашего дома. Не знаю, пускали ли ракеты, видно их от нас не было, но залпы были слышны хорошо.
А вот когда взяли Харьков, салют был необыкновенный: множество ракет и стрельба из зенитных пулемётов трассирующими пулями. Не знаю, правду ли говорили, что кто-то пострадал, но пули, вонзившиеся в асфальт, я находил сам; больше из пулемётов при салютах не стреляли.
В сентябре 1943 года школы в городах были разделены на мужские и женские. Так оставшиеся восемь лет я и проучился. Пожалуй, это была единственная тема, по которой можно было при Сталине вести дискуссию, — полезно раздельное обучение или нет. Совместное восстановили лишь в 1954-м.
Привычными на центральных улицах были «Окна ТАСС» — большие (обычно больше метра), яркие цветные рисунки с броскими подписями, обычно стихотворными. Это могли быть карикатуры на фашистов, радостные плакаты по случаю той или иной победы. Делали их в нескольких экземплярах при помощи трафарета. Многие стихи вспоминаются до сих пор.
Карикатуры на врагов были привычны. Но одна запомнилась, мне кажется, я даже не путаю дату: 1 октября 1943 года. Дело в том, что это была карикатура не на немцев, а на союзников. Напечатали её в «Правде», автором был Борис Ефимов. Она называлась «К вопросу об открытии второго фронта в Европе». Перед длинным столом стоят два человека в полевой форме — френчах и английских касках с прямыми полями. У одного на груди написано «Генерал Смелость», у другого — «Генерал Решимость». Один показывает на карту, другой на календарь, на котором 1 октября. А за столом — отнюдь не лицом к зрителю — сидят с полдюжины военных в парадной форме, и на их обширных седалищах написано: «Генерал Какбычегоневышло», «Генерал Стоитлирисковать», «Генерал Авдругпобьют», «Генерал Давайтеподождём», «Генерал Ненадоспешить».

К союзникам вообще отношение было слегка ироническое, даже после открытия второго фронта. Конечно, были им благодарны, когда по карточкам давали банки с надписью СВИНАЯ ТYШОНКА, но всерьёз их не воспринимали. Никому в голову не могло прийти пошутить 1 апреля по поводу наших дел на фронте — что взяли или, наоборот, сдали какой-то город. Тема считалась слишком серьёзной. А вот когда союзники, простояв с месяц перед Франкфуртом-на-Майне, наконец взяли его в марте 45-го, я решил разыграть отца и сказал, что этот город сдали. Отец пожал плечами:
— От них и ждать нечего...
— С первым апреля, папа!
— Ну, нашёл что придумать!
Но это я забежал вперёд. Вообще же 1944 год прошёл под знаком общего наступления наших войск. В начале года ещё думали — пойдут или не пойдут наши за пределы СССР? И вот в праздничном приказе Верховного к 1 мая впервые было сказано: добить фашистского зверя в его собственной берлоге.
Может быть, это в какой-то мере подстегнуло союзников к открытию второго фронта, которое приняли у нас, конечно, с радостью.
Второй знаменитый парад военного времени состоялся в Москве 17 июля 1944 года. С утра по радио было объявлено, что по Москве будут проконвоированы немецкие военнопленные. Предупредили: строго запрещаются какие бы то ни было враждебные выходки по отношению к пленным. Знать бы, что генералов и офицеров поведут по улице Горького, пошёл бы, конечно, туда. Но не знал и наблюдал это шествие на углу Садовой и Малой Бронной. И вот — впереди наш генерал на лошади, а за ним — длинная колонна человек по шестнадцать в ряд. Идут спокойно, переговариваются, иногда смеются. Конвой чисто символический — пара автоматчиков по сторонам на каждые 8—10 рядов. Да и куда немцы могли бы деться, вздумай они убежать? А за колоннами шли поливальные машины (в то время это выглядело эффектно, они давали высокий и далёкий водяной веер в сторону). Возможно, был в этом и практический смысл, но скорее воспринималось как символ: очистить улицы от скверны!
А через несколько дней произошёл курьёзный случай, представляющий интерес скорее для психологов, чем для историков. 20 июля было покушение на Гитлера. И на следующий день после того, как об этом написали в газетах и сказали по радио, вдруг все стали говорить:
— Вы слышали? Сейчас будет перередано по радио особо важное сообщение!
Никто сам объявления об особо важном сообщении не слышал, но ведь все говорят. У уличных громкоговорителей стоят толпы. Я зашёл на работу к отцу — там тоже все стоят у динамиков и ждут. Радио молчит. Ему так и положено молчать, с 14 до 16 часов перерыв. А вот перерыв кончится — тогда... Но перерыв кончается, радио как ни в чём не бывало начинает обычную программу, а народ всё ждет. Где-то к пяти часам всё-таки разошлись.
Когда освобождали города в Польше, после чтения приказа о салюте играли польский гимн, когда в Чехословакии — чехословацкий. Венгерский не играли: Венгрия была союзником Германии, её города не освобождали, а брали.
Весна 1945 года прошла в радостном ожидании: скоро!
В классе время от времени появляются новые ученики — вернулись из эвакуации.
На уроке географии (а тогда преподавали — и неплохо преподавали — географию в четвёртом классе) учительница сказала нам, что сведения, помещённые в учебнике, устарели: высшая точка Тянь-Шаня — не Хан-Тенгри. Наши исследователи нашли ещё более высокую вершину и назвали её Пик Победы.
Приближается май. На улицах Берлина идут бои. Один из моих одноклассников пишет стихи:

Конец пришёл фашистским гадам!
Пред нами ясная картина,
Что первомайским мы парадом
Отметим взятие Берлина!

Парад был позже. А вот Берлином 2 мая овладели окончательно. Накануне 1 мая в Москве отменили затемнение.
Рано утром 9 мая объявляют, что Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции. Объявляют праздничный приказ, назначается салют. 9 мая отныне и впредь будет нерабочим днем. Нет, это не ошибка: этот день был нерабочим до середины 50-х годов, а потом (не желая портить отношения с ГДР или ещё почему-то?) сделали его рабочим. Восстановили его как праздник только к 20-летию Победы.
Итак, ждём вечернего салюта. И вдруг:
— ...Будет передано по радио важное сообщение!
Какое ещё сообщение? Ведь война кончилась! Нет, взяли Прагу. И салют в честь Праги — на час или два раньше салюта Победы. И потом ещё несколько дней передавали по радио оперативные сводки Советского Информбюро. Продолжались бои с недобитыми частями противника, гибли люди.

Парад Победы. 24 июня 1945 г.

Девятого мая в Москве было солнечно — это хорошо видно и по кадрам кинохроники, — но довольно холодно, просто так в рубашечке не побегаешь.
10 мая, когда в класс вошла учительница, мы по сигналу одного из самых шебутных мальчишек в классе (на снимке он в верхнем ряду прямо за учительницей) громко сказали:
— Людмила Петровна, Вас с Победой!
Я не припомню, чтобы ещё когда-нибудь строгая Людмила Петровна так улыбалась.
— Спасибо, мальчики, вас тоже!
Вскоре, пойдя в кино на художественный фильм, я в специальном выпуске кинохроники увидел, как подписывали акт о капитуляции.
И третий парад — 24 июня. Была назначена и демонстрация. В этот день было пасмурно, шёл дождичек, потом он припустил сильнее. Передачу с Красной площади вдруг прервали и несколько раз чётко произнесли:
— В связи с сильным дождём демонстрация трудящихся отменяется. Демонстранты могут разойтись по домам.
О параде говорить не буду, есть кинохроника, воспоминания участников. Мы же слушали радио. Даже в передаче по радио сильное впечатление произвела кульминация парада — брошенные фашистские знамёна.
В это время мне было двенадцать. Окончена война. Окончена начальная школа.

* «Электрозаводская» на этой линии была открыта позже.

Константин ЛАЗАРЕВИЧ