Избавители от революции

«Аристократическая» оппозиция реформам Александра II
давала рецепты преобразований, но не могла
их осуществить

Великие реформы императора Александра II, казалось бы, изучены историками и описаны современниками-мемуаристами досконально. Новая волна интереса к ним поднялась с началом «перестройки» и «гласности» (которая, кстати, явилась лишь вторым изданием той настоящей гласности, предшествовавшей освобождению крестьян).
В 1990-е гг. появились новые публикации документов и труды исследователей, позволившие по-новому взглянуть на старые, уже устоявшиеся в историографии сюжеты и заново освежить лица реформаторов, окружавших инициатора и вдохновителя великих преобразований — Александра II. Но, как ни странно, один сюжет по-прежнему оставался в тени. Существовала ли оппозиция реформаторскому курсу? Каковы ее взгляды на ход и задачи реформ? И, наконец, кто эти «оппозиционеры»? Закоренелые в своей тупости крепостники, этакие Собакевичи и Коробочки провинциальной России середины XIX в.? Или европейски образованные аристократы, принадлежавшие к петербургскому высшему обществу?
А ведь история «аристократической» оппозиции реформам Александра II — одна из тем, позволяющих по-новому взглянуть на, казалось бы, достаточно хорошо известные проблемы и задаться совсем не праздным вопросом: а было ли безальтернативным направление развития страны, заданное полтора века назад?

Как правило, в общественном сознании, а значит и в исторической памяти, редко сохраняются имена (а тем более — идеи) тех, кто в политических баталиях оказался в числе проигравших. Однако для историка неосуществившееся, нереализованное очень часто обладает мощной притягательной силой хотя бы потому, что позволяет увидеть историческую реальность не как застывший «памятник прошлого», а как живой и полный скрытых возможностей «сад расходящихся тропок». По общему признанию современников, реформы были не просто назревшими, но даже запоздалыми и, во всяком случае, абсолютно неизбежными. А раз так, то позицию выступавших против них можно объяснить только исключительной близорукостью или своекорыстием; и в том и в другом случае она оказывается не слишком привлекательным для анализа материалом. При этом не учитывается, казалось бы, очевидное соображение, что оппоненты реформаторов могли и не быть противниками реформ, что вопрос мог заключаться в том, какими должны быть конечные цели и «цена» преобразований и кому должна принадлежать инициатива в их проведении.

Дурную службу сослужило «оппозиционерам» и их происхождение. Большинство их были выходцами из той социальной среды, которая кем-то с иронией и раздражением, а кем-то с неподдельной завистью именовалась высшим обществом. Русское дворянство было далеко не однородным, и верхушка его, близкая к императорскому двору, а потому проводившая свое время преимущественно в Северной столице, являлась миром замкнутым и малодоступным даже для собратьев по сословию. Петербургский beau monde (или high life, в соответствии с английской модой того времени, когда Альбион заметно потеснил Францию в умах образованных русских) не был аристократией (как известно, слово это переводится как «власть наиболее знатных и достойных») хотя бы потому, что принадлежность к нему не определялась лишь знатностью, личными заслугами или даже размерами состояния. Гораздо более значительную роль играла личная благосклонность монарха, неизбежное искательство которой вкупе с «аристократизмом» манер и образа мыслей и создавали ту странную смесь гордости и холопства, утонченного вкуса и мелочного тщеславия, которая в эпоху «высоких идеалов» служения народу не могла не вызывать антипатию у многих представителей рядового дворянства.

Мало симпатий к обычаям и нравам своей среды, как это ни парадоксально, испытывали и многие идеологи «аристократической» оппозиции, мечтавшие о создании «настоящей» аристократии — независимой, не раболепствующей перед властью. Большие состояния делали их положение независимым от служебных успехов, однако скорее препятствовали, чем помогали продвижению по бюрократической лестнице: при Николае I, предпочитавшем послушных исполнителей, независимость не была в почете. Поэтому почти никто из лидеров будущей «аристократической» оппозиции так и не сделал успешной чиновной или военной карьеры, хотя все они имели для этого отличные возможности. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать их имена: граф П.П.Шувалов, граф В.П.Орлов-Давыдов, князь Ф.И.Паскевич, братья М.А. и Н.А. Безобразовы, князь Н.А.Лобанов-Ростовский, князь П.Н.Трубецкой, графы А.А. и А.П.Бобринские (последний — единственный из этого внушительного перечня, кто уже в 1870-х гг. недолгое время был министром путей сообщения, но ушел в отставку, не ужившись с могущественной фавориткой Александра II княжной Е.М.Долгорукой, стремившейся забрать в свои руки распоряжение необычайно прибыльными железнодорожными концессиями).

Это были люди разного характера и темперамента, разных способностей и интересов. И очень часто, как это бывает в среде людей, не расположенных к подчинению кому бы то ни было, им было трудно ладить друг с другом. Во многом именно поэтому «аристократическая» группировка никогда не имела и одного-единственного общепризнанного лидера. И как результат: она была крайне аморфной, не умела координировать собственные усилия и сплачивать свои ряды. Русская аристократия вообще была достаточно апатичной, да и образ жизни отечественных «лендлордов», проводивших помногу месяцев за границей или в родовых имениях, никак не способствовал ни политической активности, ни профессиональному отношению к общественной и бюрократической деятельности. Для «аристократов» политика очень часто была чем-то вроде светского хобби (недаром одним из центров, объединявших их в Петербурге, в 1860-е гг. стал знаменитый яхт-клуб). Представители высшего общества быстро увлекались какой-либо идеей, но столь же быстро остывали к ней, легко приходили в уныние и к тому же слишком зависели от мнения императора и его окружения. Вся «партия» держалась поэтому на нескольких «активистах» (графе В.П.Орлове-Давыдове, князе Н.А.Лобанове-Ростовском, братьях Безобразовых), а ее неорганизованность заставляла самих аристократов постоянно размышлять над тем, почему русское дворянство не способно объединиться и защитить свои интересы.

Пожалуй, наиболее колоритной фигурой среди «аристократов» был Владимир Петрович Орлов-Давыдов (1809—1882). Внук одного из екатерининских графов Орловых, Владимира Григорьевича, унаследовавший не только его титул, но и громадное состояние (в 1860 г. В.П.Орлову-Давыдову принадлежало 268 тыс. десятин и 23 тыс. душ), он был также зятем одного из ближайших друзей императора, неисправимого прожектера и талантливого полководца фельдмаршала князя А.И. Барятинского. Образование Владимир Петрович получил в Эдинбургском университете, и проведенные в Британии годы, несомненно, стали определяющими в формировании его политических взглядов и ментальности. Общение с Вальтером Скоттом, любезно опекавшим молодого человека, путешествия по Англии и Шотландии, во время которых будущий граф воочию наблюдал за выборами в Палату общин, удивляясь беззастенчивому подкупу немногочисленных избирателей и непререкаемому авторитету лендлордов, посещение политических салонов и парламентских слушаний, — это и многое другое заставляло по-новому оценивать и порядки на родине. Как выпускник Эдинбургского университета, Владимир Петрович приобрел право вотировать на выборах в парламент, которым пользовался всю жизнь, исправно посещая британское посольство в Петербурге и неизменно голосуя за вигов. Впрочем, и к тори он относился с уважением: гораздо позднее, вступив в переписку Бенджамином Дизраэли, граф как реликвию демонстрировал друзьям адресованное ему собственноручное письмо лидера консерваторов.

Владимир Петрович Орлов-Давыдов

Как и большинство единомышленников, Орлов-Давыдов, конечно, остро переживал несоответствие российской действительности европейскому «идеалу». Русская аристократия, не в пример английской, независимостью не отличалась.
Конечно, аристократы имели возможность использовать неофициальные, но часто не менее эффективные способы воздействия на волю самодержца. (Реальное влияние того или иного лица, разумеется, далеко не всегда соответствовало его позиции в бюрократической иерархии.) С другой стороны, подобное неформальное воздействие имело свои пределы. На балу или охоте можно было повлиять, например, на настроение императора или на принятие важного решения, но разработать и реализовать какую-либо идею, минуя бюрократические институты и учреждения, было невозможно. Между тем не занимавшие крупных государственных постов флигель- и генерал-адъютанты, камергеры и предводители дворянства очень часто не обладали навыками бюрократической деятельности, да и не интересовались ею. Это обстоятельство оказывалось дополнительным стимулом для того, чтобы критиковать «засилье чиновников», сожалеть о том, что крупные собственники не имеют в России должного веса и отстаивать создание небюрократических, представительных учреждений.
Однако все это происходило уже после смерти Николая I… В дореформенной же России, особенно после 1848 г., для каких-либо оппозиционных выступлений просто не было возможности. Не существовало даже каких-либо небюрократических институтов, в которых могла бы реализовать себя независимая аристократия (как, впрочем, и общественное мнение в целом). Корпоративные дворянские органы, созданные еще Екатериной II (что тоже было очень характерно для России — ведь дворянские собрания не «выросли» сами из потребностей «благородного сословия», а фактически были навязаны ему властью), пребывали в летаргическом сне, располагаясь где-то на задворках административно-бюрократической системы. Николай I рассматривал помещиков как бесплатных полицейских чиновников, но при этом сочувствовал идее изъять крестьян из их власти, передав под опеку чиновников настоящих. Неудивительно, что англофильский идеал, который предполагал существование аристократа-лендлорда, по-отцовски заботившегося обо всех, кто живет на его земле, но зато державшего в своих руках влияние и власть, совсем не соответствовал взглядам самодержца.

Зато уже в первые годы «оттепели», определявшей политический климат в стране после смерти Николая I, некоторые представители высшего общества поспешили выступить с резкой критикой «бюрократического деспотизма», связав централизацию с эгалитаризмом и стремлением к уравнительным социальным реформам. Французская революция конца XVIII в. и европейские потрясения 1848—1849  гг. свидетельствовали, по их мнению, что абсолютизм неизбежно ведет к «демократии», а последняя, в свою очередь, — к еще большему всевластию чиновничества. «Стремясь все обнять и быть всеобщей самодеятельницей ... верховная власть давно обессилила значение самодержавия»¹, — утверждал в 1856 г. М.А. Безобразов, подчеркивая несоответствие историческим традициям сложившегося в стране механизма управления.
Большинство дореволюционных, а затем и советских историков вслед за политическими противниками «аристократов» объединяли их с защитниками крепостного права. Более тонкие наблюдатели обращали внимание на несколько странное обстоятельство: некоторые из «крепостников» в своих политических пристрастиях выглядят скорее либералами, клеймя всепроникающий бюрократический дух и стремление правительства осчастливить подданных без их собственного в том участия.
Именно из этого круга в 1859 г. вышло так называемое «Письмо Франсуа Гизо Александру II», неизвестный автор которого от имени знаменитого француза выступал против идеи неограниченной власти, проводящей реформы под бонапартистским лозунгом tout pour peuple, rien par peuple («все для народа, ничего посредством народа»). «Вы самовластием начинаете творить свободу, а свобода не творится, она есть создание веков…» — писал он, точно формулируя представления европейских либералов той эпохи. «Опасайтесь свободы, нисходящей с тех высоких областей, где голос ее никогда не слышится», — это предупреждение, конечно, было адресовано не самодержцу, а его подданным.

Автор памфлета особо акцентировал недопустимость посягать на священное право собственности, ибо «если оно будет нарушено сегодня, то почему оно будет неприкосновенно завтра?». С этой точки зрения аристократы, возможно, были даже более, чем правительственные реформаторы, последовательны в критике крепостнической системы, полагая, что она развратила дворянство, лишив его независимости и права голоса: «Самовластие нуждается в сообщниках и льстецах, и те и другие не отдаются безусловно, ничего не делают даром. Крепостным правом предки Ваши, Государь, расплатились за все свои похищения, и это право есть цена, полученная дворянством за его участие»².

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 1155, оп. 1, д. 188, л. 25.
² Там же, ф. 109. 1-я экспедиция. 1859 г., д. 61.

Окончание следует

Игорь ХРИСТОФОРОВ,
кандидат исторических наук,
старший научный сотрудник
Института российской истории РАН,
лауреат Макариевской премии