|
Материалы
статьи могут быть использованы на уроках,
посвященных темам «Последствия Первой мировой
войны» |
Портреты и судьбы беспризорников
Собранные педагогами рассказы
беспризорников о себе безыскусны и одновременно
пронзительны.
Вот письменный рассказ 10-летнего Михаила: «Моя
жизн. Я жыл 6 лет у матери. Потом я попал в приют и
пошол воровать и ходил по тихой (на жаргоне,
квартирные кражи. — Ред.) и по возухам и как
мать водила мужиков а я смотрел как мать спала с
ними. Я катался на трамваи потом попал в Москву и
ходил по милиции и ДЧК в приют нас ни взяли и
пошол у торговца воровать булки и попал в бывший
Рукавишники ночлежка вот и вся моя жизн».
18-летний Семен имел более богатую биографию: «В
Сибирь я приехал совершенно случайно и попал в
Омск... Приехал я в Омск поздно ночью и лег на
вокзале спать. Ночь была ужасно холодная, и я не
мог заснуть. Утром у меня появился такой аппетит,
что я пошел в город. У меня денег совсем не было,
я надеялся на добрых жителей... Но, войдя в
город, я ужаснулся: люди попадались такие
утомленные, что мне стало жутко. И все же я пошел,
и мне в первый раз в жизни стало казаться, что я
один во всем свете. Люди мне казались злые и
отвратительные, все они спешат на базар, и как бы
скорее стать в очередь. И в это день я остался
голодный. А ночью у меня в животе как будто кот
бегал по всем кишкам. На утро я заболел. Далее
лежал в сибирском лазарете 2 месяца, кормили
плохо, 120 грамм хлеба и 5 ложек супа без
картошки, пшена и овощей с 1 куском мяса.
Прокрался я на кухню — украл 6 фунтов хлеба и
кусок сала. После выписки поехал в Самару на
буфере, надеясь найти родных, не нашел, был
арестован. Потом ехал в ящике под вагоном. Затем
Харьков. В Полтаве наелся и заболел холерой».
О перспективах судьбы беспризорника один из
педагогов сказал так: «При благоприятных
условиях он эвакуируется из приемника в
нормальный детский дом и становится нормальным
воспитанником детского учреждения. При
неблагоприятных — попадает во
врачебно-наблюдательный пункт, в следственный
дом, в изоприемник, бежит, правонарушает, живет на
Трех вокзалах, на Рязанском бану,
занимается ширмой, потехой, становится
бандитом».
Мнения криминалистов о детской преступности
В 1912 г. вышла нашумевшая книга
«Дети-преступники», в которой были обобщены
около 100 тысяч дел, рассмотренных в 1908—1909 гг. в
судах Москвы. Неумолимая статистика показала
громадное значение бедности как фактора детской
преступности.
Крупнейший русский профессор уголовного права
Михаил Гернет (1874—1953) в работе «Моральная
статистика», опубликованной в 1922—1927 гг., на
вопрос, откуда выходят дети-преступники, отвечал
так: «На этот вопрос были даны ответы двумя
школами в криминологии. Одна из них,
уголовно-антропологическая, подчеркнула
значение тяжелой наследственности, другая,
социологическая, выяснила значение общественной
среды и особенно экономических причин. Но и та, и
другая воспользовались статистическим методом,
и в настоящее время, после долгих лет борьбы, в
спорных вопросах о детской преступности одна
школа не исключает, а лишь дополняет другую».
Под редакцией Гернета в 1924 г. вышла нашумевшая
книга «Преступный мир Москвы». По обследованиям
профессора и его учеников-криминологов
оказалось, что из группы прочно вставших на путь
преступления беспризорничали 67%, в родительской
семье воспитывались только 20%, а еще 23% жили в
неродных семьях или в детских заведениях.
Исследовательская группа Гернета обнародовала
шокирующие цифры. Оказалось, что из группы
подростков 7—18 лет, «прочно вставших на путь
преступления», начали посещать притоны в
возрасте от 7 до 10 лет — 17%, 11—12 лет — 10%, 13—14 лет —
23%, 15—16 лет — 10% (всего 60% от общего количества).
Начали употреблять алкоголь: в возрасте от 7 до 10
лет — 20%, 11—12 лет — 13%, 13—14 лет — 23%, 15—16 лет — 3%
(всего 73% от общего количества, не употребляли 27%).
Начали нюхать кокаин: возрасте от 7 до 10 лет — 20%,
11—12 лет — 10%, 13—14 лет — 27%, 15—16 лет — 10% (всего 67%
от общего количества, не употребляли 33%). Первое
половое сношение имели: возрасте от 11 до 12 лет —
7%, 13—14 лет — 17%, 15—16 лет — 17% (всего 41% от общего
количества).
Уже в 1920-е гг. и в России, и в Европе был поставлен
вопрос о влиянии кинематографа на детскую
преступность, потому что, как выяснилось, часто
детские преступления были попыткой
воспроизведения преступлений, виденных на
экране. А ведь в то время кино еще было
черно-белым и немым.
Гернет с горечью констатировал: «Таковы уроки
улицы. Недаром так старчески смотрят их лица и
так тусклы их глаза — не по времени много
пережито, не по силам борьбы вынесено».
В журнале «Друг детей» был опубликован очерк
одной из дружинниц, работавшей в
наркодиспансере. Она дала типичный портрет
малолетнего наркомана: «Ребенок-наркоман
представляется вам чем-то ужасным. Возьмите хотя
бы Муху с Брянского (сейчас Киевский вокзал. —
Ред.), и перед вами станет мальчик-беспризорник,
так хорошо всем известный карманщик. Ему 16 лет, на
вид же дадите не больше 14. Худой, как щепка, с
серьезным, озабоченным лицом и лбом, покрытым
морщинами, с нижней челюстью, выдающейся
вперед и немного ввалившимся носом. Он очень
некрасив. Голос его хриплый и гнусавый, а глаза
усталые и скучающие. Манеры держать себя резкие.
Он недоверчив, лжив и раздражителен.
История его жизни несложна и коротка.
Разваливающаяся семья, во главе с пьющим отцом,
недохватки материальные, маленькие дети на руках
матери... После смерти родителей Санька оказался
на улице, стал постоянным обитателем вокзала и
Дорогомиловки и там прошел школу воровства,
пристрастился к кокаину, и вот уже 5 лет, как
отравляет себя, чуть ли не каждый день. Теперь у
Саньки нет носовой перегородки, и он, на веселье
своих товарищей, продергивает веревочку из одной
ноздри в другую. Появились сонливость, дрожание
рук, головные боли, страхи преследования и
постоянные галлюцинации». За 6 лет бродячей жизни
Саньку-Муху не раз ловили и водворяли в
детприемники и следственный дом, но он сбегал.
Рассказ заканчивается тем, что Муха все-таки
решается лечь в детскую клинику для наркоманов.
Пути исправления
 |
Воспитанники Болшевской колонии.1920-е гг. |
Возможно ли перевоспитать ребенка, который
беспризорничает длительный срок? Возможно ли его
исправить и сделать из него честного гражданина?
Один из педагогов 1920-х гг. писал по этому поводу:
«Беспризорные дети менее всего являются тем
чистым листом бумаги, на котором воспитатель
может писать, что ему угодно. Они уже прошли
серьезную школу жизни и хорошо знакомы с
оборотной стороной медали. Их жизненный опыт во
многих отношениях значительно более богат,
нежели многих пожилых людей, тех, которые их
призваны воспитывать или, вернее,
перевоспитывать». И тем не менее, надо стремиться
«вытеснить из его души все прежние образы, подчас
такие безобразные, низменные, но для него
приятные... На их место ввести здоровые
переживания, создать иные образы, светлые и
чистые».
В 1920-х гг. общественная проблема решалась
общественными же силами. Среди достаточно
образованной публики не выветрились идеалы
русской интеллигенции конца XIX — начала ХХ в.,
высоко ставившей идеи общественного блага и
общественного служения. Даже среди лиц с
невысоким доходом считалось хорошим тоном
отдавать часть времени для помощи беднякам и тем,
кто в ней нуждался.
И повседневную работу с детской беспризорностью
проводили комсомольцы — бесплатно и с чувством
большой самоотдачи. Таково было время: после
череды военных, затем революционных лет молодежь
стремилась вырваться из пучины голода и разрухи,
«строить новый мир». Не стоит идеализировать
молодое поколение 1920-х гг., но жажда новой,
«светлой» жизни была в них невероятно сильна.
Дружинники постоянно дежурили на рынках,
вокзалах, площадях. Вместе с милиционерами
снимали детей-бродяг с поездов.
Члены так называемой социальной инспекции за
мизерную плату работали в детских домах и
приемниках. По аналогии с сестрами милосердия
женщин называли сестрицами, может быть, это и
перекликалось с тем подвижничеством, с каким они
шли к обездоленным детям. Интересно, что даже
большинство детских приемников в Москве были
расположены в закрытых после 1917 г. монастырях
(крупнейшие — в Покровском за Таганкой и
Зачатьевском на Остоженке). Даже в совершенно
опустившихся на дно детях сестрицы стремились
обнаружить проблески человеческого и ниточка за
ниточкой возвращать почти погибших морально
детей к человеческим нормам.
Анна Гринберг, работавшая сестрицей в Покровском
приемнике в 1922—1923 гг., многим детям вернула веру
в добро. Один из воспитанников, с бандитскими
наклонностями которого она боролась ежедневно,
даже стал спрашивать ее: «И где это Вы, сестрица,
такого насмотрелись, как у нас? Вы всегда такая
хладнокровная». Но у внешне хладнокровной
Гринберг, по ее собственным словам, внутри все
тряслось, вначале от страха (она часто посылала
за педагогом или милиционером с оружием), а потом
от жалости к детям, которые шаг за шагом
поддавались исправлению. Страх молодой женщины
не был беспричинным — в детприемниках, по
сообщению «Известий рабоче-крестьянской
инспекции», в 1922 г. были зарегистрированы
«массовые случаи избиения служащих детьми».
Одним из подопечных Гринберг был некто Оленьков
— один из главарей так называемой Ташкентской
банды беспризорников. Гринберг вспоминала:
«Приехав в первый раз на работу в Покровский
приемник, я зашла в одну из палат и села среди
ребят. Некоторые были доброжелательны, слушали с
тоской и надеждой, другие смотрели озлобленно,
насмешливо, гневно. Двое стали инсценировать акт
педерастии. Это был Оленьков, развалившийся
передо мной на койке, и его приятель. Но вдруг
почему-то и мгновенно все преобразилось:
отовсюду — с подоконников, с коек, изо всех углов
— ко мне потянулись головы, руки, пальцы,
движения и взгляды лукавых, сияющих, преступных,
восхищенных и грозных глаз: на моей руке мелькнул
край золотых часов».
В другой раз Гринберг поразила реакция Оленькова
на драку двух малышей: «Он стоял, широко
расставив ноги, голова его клонилась к плечу, уши
страшно оттопырились, все лицо было искажено
жутким наслаждением, скулы и тело двигались в
ритм драке, он злобно улыбался и бормотал».
Вскоре неминуемо настала прямая конфронтация
сестрицы и Оленькова. «Однажды во время раздачи
ужина я возмутилась слишком откровенным
грабительством Оленькова. Он открыто ел
многократную, повторную порцию, в то время, как
слабый здоровьем новичок молча в углу обливал
слезами суп без гущи на дне своей миски».
Воспитательница потребовала, чтобы Оленьков
поделился с малышом, но реакции не было. Гринберг
ушла и вернулась со старшим педагогом, но
Оленьков только хамски произнес в ответ на
обвинения: «Вы, сестрица, нахально врете».
Но ситуацию после долгих усилий удалось
переломить: «Оленьков стал уважать меня и был мне
предан. Единственное, что он позволял себе ради
шутки, был фокус, заключавшийся в следующем: он
становился за мной, и мгновенно в его руках
появлялись все вещи из моих карманов. Я
недоумевала, ребята потешались, Оленьков
дружески укорял: “Разве можно так неосторожно
носить в карманах вещи?”». Как сложилась судьба
Оленькова впоследствии, воспитательница никогда
не узнала — при переправке трудновоспитуемых из
приемника в следственный изолятор Оленьков
сбежал вместе со всей партией беспризорников.
Беспризорники мирно расселись в усиленно
конвоируемый грузовик, усыпив своей покорностью
бдительность милиционеров. Когда машина
тронулась, все беспризорники выпрыгнули — дело
было в сумерках, и погоня закончилась ничем.
Но были и такие подростки, которые стремились
вернуться к нормальной жизни. Некто 17-летний
Раёшников страстно мечтал быть сапожником (ему
повезло немного поработать в мастерской в
Поволжье), несмотря на несколько лет скитаний и
воровства в Самаре, Ташкенте, Бухаре, Москве:
«Сижу, сестрица, и все думаю: вот здесь этак
латочку наложу, а там еще латочку, а там подметку
подкину. Хоть неважно, а сумел. Если в мастерской 8
часов работать надо, я все 10 просижу, а и в
воскресенье просижу». После одной из прогулок в
город Раёшников рассказывал: «Эх, сестрица, вот
был я вчера на Немецком рынке. Сколько случаев
мне было наворовать и разжиться. Так нет, не хочу
я больше этого. Дай, думаю, в мастерскую; в деревню
вернусь, матери помогать стану. Курить бросил».
Он был готов даже уйти в ненавистный
следственный дом, за решетку, потому что слышал,
что там есть сапожная мастерская.
В течение первой половины 1920-х гг. сложился
своеобразный комплекс учреждений и мер для
возвращения беспризорников к нормальной жизни.
В зависимости от степени запущенности ребенка
к воспитанникам применялись разные способы
перевоспитания.
Клубы для беспризорных работали с коллективами
полукриминального характера (эти шайки
малолетних и названия себе придумывали лихие: Волчья
яма, Вахрушинская крыша и др.). Ночлежки
давали временный кров — это была экстренная
форма помощи. Временные и постоянные трудовые
коммуны (например, переплетная в Замоскворечье
или по изготовлению резной мебели в Сергиевом
Посаде) обучали рабочим профессиям. Были созданы
специальные лечебницы для невротических
подростков, детские клиники для наркоманов.
Было очевидно, что все эти учреждения требуют
немалых финансов. Один из педагогов писал:
«Рассчитывать на самоокупаемость артелей
нельзя, в лучшем случае они окупят 25% стоимости
прожития». Приучение к труду было целью прежде
всего воспитательной, дающей возможность
обездоленным детям встать на ноги и обеспечить
себя в будущей взрослой жизни.
Экономический кризис не давал возможности
переломить ситуацию в лучшую сторону вплоть до
середины 1920-х гг. Число детских домов за два года
(с 1922 по 1924) сократилось более чем в полтора раза
— это объяснялось переводом учреждений на
местный бюджет во время нэпа.
Компенсаторную функцию в это время сыграли
общественные организации, и в первую очередь
Российское общество Красного Креста,
организовавшее на свои средства детские
больницы в Поволжье, 21 туберкулезный
санаторий в Крыму, Ленинграде, в Башкирии и на
Северном Кавказе. Были организованы и детские
венерологические диспансеры в ряде городов.
Подводя итоги
 |
Бывшая беспризорница
|
Несмотря на все ужасы и трудности, к началу
1930-х гг. массовая беспризорность была в основном
ликвидирована. Детские колонии и дома вовсе не
были райскими уголками, но всё же они дали
возможность подавляющей части детей вернуться к
нормальной жизни. Стали известными на всю страну
Полтавская колония, созданная педагогом А.С.
Макаренко, Трудовая сельскохозяйственная
колония имени Джона Рида на Волге, Болшевская
трудовая коммуна под Москвой.
Возник целый пласт художественных произведений,
посвященный жизни беспризорников. Наиболее
известной книгой стал роман «Республика ШКИД»
Леонида Пантелеева (самого вышедшего из
беспризорников). В театрах шли пьесы о
беспризорниках. Театральная звезда Алиса Коонен
блестяще играла беспризорницу Мурку, 19-летнюю
яркую красавицу, постепенно преодолевающую свои
«звериные» замашки в процессе общения с
интеллигенцией и передовыми рабочими на
строительстве линии электропередач. Эта пьеса Н.
Никитина называлась «Линия огня». Комедией А.
Горбенко «Сашка Чумовой» открылся Ленинградский
театр рабочей молодежи (ТРАМ). Пьеса М. Утенкова
«Проституция и беспризорность» (1925) долго не
сходила со сцен многих провинциальных театров.
После миллионных цифр 1921—1923 гг. число
беспризорных детей, нуждавшихся в помощи, к
1927 г. сократилось до 75 тыс. чел. Охрана детства
стала частью плановых государственных
мероприятий после принятия правительством в
июне 1927 г. трехлетнего плана борьбы с детской
беспризорностью.
Многие бывшие беспризорники вернулись к
нормальной жизни, а некоторые даже стали
знаменитыми историческими личностями — назовем
знаменитого ученого-генетика академика Н.П.
Дубинина, великую актрису МХАТа, народную
артистку СССР А.П. Георгиевскую, Героя Советского
Союза Александра Матросова (после смерти
родителей воспитывавшегося в детдоме, а затем в
трудовой колонии).
Прозвучавший в 1924 г. страстный призыв
саратовского врача Соколова: «Дружными усилиями
всех мы изживем это позорнейшее явление,
создадим этим детям человеческие условия жизни и
вернем им человеческий образ» — оказался вовсе
не утопией. Как показал опыт нашей страны,
большинство детей было спасено для жизни.
Людмила ЖУКОВА,
доктор исторических наук,
профессор кафедры истории и политологии
Государственного университета управления
Галина УЛЬЯНОВА,
кандидат исторических наук,
старший научный сотрудник
Института российской истории РАН