Крестоносцы:
историческая правда и мифология

Размышления над школьными учебниками
«История Средних веков»

Окончание. Начало см. № 35/2003

Город Безье, о котором мы ведем речь, был одним из самых крупных во владениях Тренкавелей. Задолго до интересующего нас времени в нем произошли события, представляющие немалый интерес. Известны они не слишком хорошо, однако несомненно, что в городе шла напряженная борьба. Каждый год в Вербное воскресенье происходили традиционные столкновения между христианами и иудеями. Жители, непосредственно воспринимавшие евангельские события, с камнями в руках избивали иудеев, причем, поскольку «евреи жили в отдельном, окруженном стенами квартале и всякий раз готовились к самозащите, то ежегодно в этот день не обходилось без жертв». К 1160 г. такие выступления были запрещены, в том числе и под страхом церковного отлучения. 22 июля 1161 г. (по другим данным 1167 г.) в церкви горожане убили виконта Тренкавеля, отца Рожера II, и жестоко избили своего епископа. Проследить дальше логику развития событий трудно. По сведениям историка Г. Гретца, «в эту смуту замешали и евреев города Безье», на которых «были возведены разные обвинения, и представители общины были арестованы». Дальше события развивались еще загадочнее. В 1170 г. наследник Рожер II, вынужденный сначала заключить мир и даровать амнистию жителям города, пользуясь помощью арагонцев, «внезапно напал на граждан, перебил мужчин, наиболее виновных перевешал и пощадил только евреев, как верных приверженцев вице-графа (т.е. виконта. — Авт.)». С этого времени политика Рожера II, покровительствовавшего противникам христианства, приводит к известным нам последствиям. Что же касается Безье, то сложившееся там положение, при котором большинство жителей «придерживались свободного образа мыслей» (выражение Г. Греца), приводит к тому, что теперь уже каноникам города приходится добиваться у своего сеньора разрешения укрепить церковь Святого Петра, видимо, ввиду опасности вооруженного на нее нападения.
Лион во время крестового похода 1209 г. был назначен сборным пунктом, куда в июне из разных концов христианского мира (некоторые славянские князья, знакомые на родине с манихейскими ересями, также прислали свои дружины) стали прибывать воины, пожелавшие во славу Божию сразиться с предтечами антихриста, как в своем послании к крестоносцам назвал Иннокентий III еретиков. «И настолько далеко, насколько простирается земля христианская, во Франции и во всех других королевствах народы ополчились, — повествовал хронист, — лишь только узнали о прощении грехов; и никогда, как родился я, не видал столь великого воинства, как то, которое отправлялось на еретиков и жидовствующих. Тогда надели крест герцог Бургундский, граф Неверский и другие многие сеньоры. Не стану я перечислять тех, которые нашили себе кресты из парчи и шелка, наколов их на правой стороне груди; не стану описывать их вооружение, доспехи, гербы, их коней, закованных в железо. Еще не родился на свете такой латинист или такой ученый клирик, который из всего этого мог бы рассказать половину или треть или переписать одни имена священников и аббатов...» По утверждению летописцев, армия насчитывала 20 тысяч всадников и до 200 тысяч пеших воинов и сопровождавшего армию народа: монахов и священников, крестьян, бродяг, рутьеров (организованных в разбойничьи шайки наемников, славящихся совершенной беспринципностью и ставших истинным бедствием для многих областей Франции) и простолюдинов, захваченных возбуждением проповеди и усердно желавших поспособствовать общему делу. В конце июня этот людской поток, распевая псалмы и гимны, с поднятыми значками и святынями выступил из Лиона и начал продвигаться на Юг. Распорядителями и организаторами похода становятся легаты Милон и упомянутый в учебнике Арнольд-Амори (иначе Арно-Амальрик) — аббат цистерианского монастыря Сито, называемый иногда Арнольдом Ситосским.
Раймон-Роже Тренкавель, отдав распоряжение укреплять свою основную крепость Каркассон, спешит встретиться с легатами в Монпелье, стараясь оправдаться перед ними, сваливая покровительство еретикам на консулов и баронов, которых он не мог-де контролировать. Но род Тренкавелей уже достаточно скомпрометировал себя перед Церковью, к тому же легаты не очень-то верили в добрую волю виконта.
Для организации отпора вторжению юному Тренкавелю нужно было время. Убедившись в невозможности примирения, он велит седлать себе коня и на рассвете, проведя ночь в пути, появляется в Безье, где взволнованные горожане, «и старые и молодые, и бедные и знатные, — все спешили к нему». Призвав горожан храбро защищать город, пообещав помощь и забрав с собой всю иудейскую общину, он вместе с наместником города Самуилом отправляется в Каркассон.
Безье, укрепленный город, располагался на старинной римской дороге, ведущей в Каркассон, и мог задержать крестоносцев на достаточно долгое время, за которое виконт успевал укрепить свою крепость, известить и собрать вассалов, а главное, дождаться истечения сорокадневного обязательного срока службы с оружием в руках, после которого крестоносцы, заслужив прощение грехов, начали бы отбывать на родину с неудержимостью клерков, у которых закончился рабочий день.
Судьба Тренкавеля была в руках жителей Безье. По обычаям средневековых войн либо сразу, либо во время осады крепости за сдачу предлагались приемлемые и мягкие условия, если только противостояние не заходило слишком далеко и не ожесточало обе стороны. Такие условия были своеобразной платой защитникам за избавление нападавших от трудов и потерь. Но если крепость до последнего испытывала свою судьбу, при взятии она оказывалась полем боя, на котором в ожесточении штурма и мести без разбора уничтожали всех, кто попадался на глаза.
В Безье явно готовились к длительной осаде; в город свозили припасы, укрепляли стены и углубляли рвы. Крестоносцы появились под городом 22 июля. Мощь городских укреплений предвещала затяжную осаду.
Желая избежать этой осады, крестоносцы послали в город находящегося с ними епископа Безье Регинальда (другие сведения говорят о том, что епископ начал агитировать в городе за крестоносцев сразу после отбытия виконта и иудеев во главе с наместником), через которого объявили, что от города требуется выдать или изгнать двести еретиков, имена которых были перечислены в специальном списке. Епископ увещевал свою паству покориться силе крестоносцев, доказывая бессмысленность сопротивления. Но в городе росло возбуждение, затмевавшее чувство реальности. «Уж лучше мы умрем в пучине морской, чем выдадим наших горожан и откажемся защищать наш город и наши свободы», — отвечали консулы, упомянутые, видимо, в этих списках в первую очередь. «Мы будем защищаться до последней капли крови, прежде чем нас вынудят пожрать собственных детей», — вторили им горожане. Епископ просил еретиков по крайней мере войти в переговоры с вождями крестоносцев или легатами, но никто из горожан не хотел об этом слышать. Высказывались разные суждения, но в том, что город надежно защищен, снабжен припасами и без труда выстоит, даже если понадобится обороняться тридцать дней, пока неуправляемая масса северян истощит все запасы и вынуждена будет вернуться обратно, — уверены были все. Епископ призвал верных христиан покинуть город. Возбуждение в городе нарастало. Организовалась группа ополченцев, пожелавших сделать вылазку и нанести удар по подходящим и только еще начинающим располагаться лагерем крестоносцам. Горстка христиан во главе с епископом и духовенством спешили покинуть город, провожаемые насмешками и бранью. Они едва успели выйти из городских ворот, как оттуда появились защитники, и с шумом, воплями и проклятиями принялись под одобрительные крики горожан, следивших за этим со стен, стрелами косить крестоносцев, имеющих неосторожность оказаться поблизости. Размещение прибывающей армии еще не было закончено, и вблизи находились только простолюдины, ставившие палатки для своих сеньоров. Ответить на вылазку было некому.
И тут произошло то, что всколыхнуло весь этот пестрый люд — слуг и крестьян, бродяг и рутьеров. Безоружные, подхватывая на ходу дубины и столбы от шатров, не защищенные ничем, кроме веры, бросились они на городских ополченцев, не ожидавших яростного отпора от этой толпы. Весть волною прокатилась по лагерю. Кинул клич король бродяг, и к воротам и на стены города устремились тысячи людей из пришедшего в движение крестоносного лагеря. Защитники города, не ожидавшие приступа так скоро, не смогли удержать этот натиск и постепенно оставляли позиции. Тревожно ударил набат. Рыцари, с изумлением наблюдавшие, как их простолюдины без плана и приказа штурмом овладевают стенами и открывают ворота, не могли поверить своим глазам. Горожане, не сопротивляясь, бежали к церквям, в них надеясь найти спасение. Толпы штурмующих с криками врывались в город, рассыпаясь по улицам, собирая добычу и убивая без разбора попадавшихся жителей.

Рыцари построились и в боевом порядке вошли в Безье. Там особенно неистовствовали рутьеры, врываясь в храмы, они резали всех подряд, никого не оставляя в живых. Оказавшись в городе, рыцари мечами разогнали рутьеров, пытаясь остановить их неистовство. Сокровища на лошадях и ослах стали свозить под охрану в одно место. Тогда рутьеры, скорее от обиды, чем от недостатка добычи, считая себя оскорбленными в праве первых ворвавшихся в город, в отместку крестоносцам целенаправленно подожгли город с разных концов. Огонь распространился быстро и уничтожил тех прятавшихся и скрывавшихся горожан, которые не решились, а потом уже и не смогли покинуть свои убежища. Погибло почти все население города — по достоверным оценкам, до 20 тысяч человек.
Как ни печальна эта трагедия, нельзя не признать, что горожане сами выбрали себе судьбу, когда отказались вступить в переговоры с легатами и затворили свои ворота перед крестоносцами. Как ни казалась бы сейчас эта трагедия символом истребления за инакомыслие, она не была таковой в средневековом понимании. Средневековье вообще, в отличие от нашего времени, не видело в отказе человека от веры отцов и блуждании в бесконечных лабиринтах мировоззрений и отвлеченных теорий непреходящей ценности под названием свобода и оценивало это как отступничество, предательство — один из наиболее презираемых грехов того времени. Соответствует этому и поведение горожан, бахвальством и кощунствами распалявших себя на сопротивление тому возмездию, заслуженность которого ими не могла не осознаваться. Именно как возмездие жителям города и как чудо было воспринято почти мгновенное взятие Безье крестоносцами. Его печальная судьба всеми расценивалась как промыслительная. Войско только располагалось лагерем в предвестии долгой осады и не рассчитывало пока ни на какой штурм. Как показывают списки еретиков, никто не думал карать весь город. Происшедшее подчинило все своей логике и не могло не восприниматься как Божия кара. Именно в этом смысле следует оценивать и те слова Арнольда-Амори в донесении Иннокентию III, которые любят обычно цитировать из-за видимого отсутствия в них сожаления об убитых горожанах: «Пока бароны обсуждали, как бы освободить находящихся в городе православных, какие-то сорвиголовы, люди подлого звания и почти невооруженные, не выждав начальников, пошли на приступ и через два или три часа после того, как мы, к удивлению нашему, услыхали крик: К оружию, к оружию, уже овладели рвом и стенами, и город Безье был взят, причем наши не оказали пощады ни сану, ни возрасту, ни полу, и пало от меча почти 20 тысяч человек. Велико было избиение врагов, разграблен и сожжен был весь город — чудесное свидетельство о страшной Божией каре...». Безье — случай уникальный, и его пример многим в этой войне послужил вразумлением.
Что же касается знаменитых слов, приписываемых Арнольду-Амори, то легко поверить их кажущемуся правдоподобию, хранящему обаяние и стиль немудреного и искреннего средневекового мышления. Но они совсем не согласуются с характером и стилем мышления человека, которому они приписаны (лучшего оратора своего времени и поборника строгого католицизма, с проповедью босиком исходившего вместе со святым Домиником весь этот край, одного из участников похода против мавров в 1212 г., вдохновлявшего крестоносцев в знаменитой битве при Лас-Навас-де-Толоза, где чудесную победу христиан ознаменовал, по преданию, явленный в небе крест), хотя и служат самым весомым аргументом для историков, испытывающих к христианству недобрые чувства. Властный и строгий Арнольд-Амори, южанин по происхождению, человек, не лишенный недостатков, но, видимо, лучше других понимавший гибельную силу ереси, ненавистный либеральным историкам за непоколебимую веру и за убеждение в необходимости казни нераскаявшихся еретиков, являет пример того, с какой готовностью незаурядному и образованному, искренне верующему (что трактуется не иначе, как фанатизм) духовному лицу не одну сотню лет с журналистским пафосом вменяется в вину малообоснованное обвинение в жестоком цинизме и низости.
Единственный источник, из которого была взята эта фраза, представляет собой сборник писанных по слухам занимательных и поучительных историй, собранных цистерианским монахом Цезарием Гейстербахским (около 1180 — 1240). Наивная доверчивость составителя привела к тому, что в сборник вошли самые невероятные истории. Единственным свидетельством Цезария не постеснялись как доказательным фактом воспользоваться заинтересованные историки, несмотря на то, что в летописях или хрониках Альбигойских войн нет об этом никакого упоминания. Н.А. Осокин (1843—1895), профессор всеобщей истории Казанского университета, исследования которого до сих пор остаются единственным авторитетным и полным отечественным научным трудом по данной теме, пишет о традиции эксплуатировать злосчастную фразу с необычной для себя резкостью: «...уже по самим обстоятельствам, тону этого рассказа можно бы заключить о его несостоятельности, вымышленности. Впервые он встречается в сборнике анекдотов ... у автора мало достоверного, и [много] совершенно построннего, писанного по слухам. У этого цистерианца фанатически был затемнен разум, когда он способен был приписать Арнольду фразу, не подходящую к характеру человека, уму которого и протестанты отдают все должное; он же способен был насчитать 100 тысяч убитых в Безье... Дело истории отыскивать истину, не увлекаясь никакими посторонними целями. Собиравшие все интимные подробности событий авторы провансальских хроник, стихотворной и прозаической, мало расположенные к духовенству католическому и совершенно чуждые фанатизма, умалчивают о факте, приводимом Цезарием. Крестовое увлечение рутьеров, обнаружившееся здесь впервые, ярость бродяг — действительно мало различали католиков от альбигойцев; таково было убеждение народное. Надо было обратить его в образ, облечь в драматический факт. Для провансальцев легат был вождем разбойников; с именем Милона сочетался сам поход. Неудивительно, что таким путем мог утвердиться и приобрести гражданство между историками рассказ, не подтверждаемый нигде источниками и неизвестный современникам». Любопытно, что в почти 900-страничном современном переиздании Осокина, снабженном достаточно интересными комментариями, не нашлось места для приведения этой цитаты в полном объеме, и она оборвана на первом из процитированных мною предложений. Лучшей услуги созданному мифу о кровожадном легате, пожалуй, трудно придумать.
Современные западные историки, для которых происхождение легенды не составляет тайны, дорожа своей репутацией, прежде чем воспользоваться любимой фразой, обязательно сделают оговорку вроде этой: «Произнес или нет Арнольд-Амори знаменитые слова» (Жак Мадоль), но интересно, что, приводя эти слова, они обязательно вырывают их из общего контекста. Почему? Да потому, что в повествовании Цезария в центре внимания другое происшествие, заставляющее по-иному взглянуть на события штурма Безье. Цезарий писал: «У них на глазах еретики осквернили книгу Святого Евангелия и сбросили ее вниз христианам, стреляя и крича: “Вот ваш закон, несчастные”. Христос же, насадитель Евангелия, не оставил без отмщения нанесенную Ему обиду. Ибо некоторые воины, разгоревшись ревностью к вере, точно львы, и по примеру тех мужей, о которых читается в книгах Маккавейских, подставили лестницы и бесстрашно взошли на стены, и когда еретики, Самим Господом приведенные в смятение, отступили, они открыли ворота, и город был взят. Узнав из возгласов, что там вместе с еретиками находятся и православные, они сказали аббату: “Что нам делать, отче? Не умеем мы отличить добрых от злых”. И вот аббат (а также и другие), боясь, чтобы те еретики из страха смерти не прикинулись православными, а впоследствии опять не вернулись к своему суеверию, сказал, как говорят: “Бейте их всех, ибо Господь признает Своих”».
Предположение об осквернении Евангелия (слово осквернение еще очень мягко передает то, что содеяли со святыней еретики) гораздо более правдоподобно, чем приписываемые легату слова, поскольку может объяснить спонтанно начавшийся штурм и последующее ожесточение в городе. Жесткие расправы в Лаворе, которые ставятся в укор крестоносцам вслед за Безье, произошли именно вслед за кощунством еретиков. Утонченные рыцари (это не преувеличение: обороной замка ведали 80 куртуазных рыцарей, каждый из которых старался отличиться на глазах известной в кругах трубадуров дамы Жиральды), скрывавшиеся в крепости, завидев кресты, возвышавшиеся над небольшими деревянными башенками, специально настроили на них свои метательные машины. Понося ненавистный им крест, они ревом восторга восприняли ниспровержение большого распятия, от которого была отбита рука: «они кричали и смеялись так, как будто одержали совершенную победу». Когда после штурма город был взят (в день Воздвижения Святого Креста), крестоносцы казнили, помимо еретиков, всех этих рыцарей-защитников, отказав им в праве считать себя рыцарями, а владелицу замка — известную у трубадуров даму Жиро — закидали в колодце камнями. Нельзя не добавить, что жестокости крестоносцев были вызваны также поголовным уничтожением еретиками из засады отряда в 5 тысяч человек, идущего к ним на помощь. «Никакой город, после Безьера, — писал Осокин, — не вынес на себе столько свирепости католической; нигде в эту войну не было пролито столько крови». Но и среди избиения, устроенного на улицах Лавора, не все вели себя одинаково. Провансальская хроника с удивлением повествует о том, как один крестоносец спасал в разных местах женщин и детей, которым потом с разрешения Монфора предоставил полную свободу.

Нельзя в пределах краткой газетной статьи рассказать обо всем, но случаи чрезмерной жестокости, да и вообще истребления защитников при штурме, какие произошли в Безье и Лаворе, с удовольствием ставимые историками в вину крестоносцам во время этой войны, очень редки, вызваны трагическим сцеплением обстоятельств и всегда спровоцированы безумными выходками самих защитников. Замалчивая, по заведенному кем-то странному этикету, бесчинства альбигойцев и всеми средствами очерняя крестоносцев, наследовавшая позитивистской историографии XIX в. традиция и поныне целенаправленно создает образ крестового похода против Южной Франции как циничного и запланированного истребления ни в чем не повинных людей. Даже вполне умеренная и честная позиция Осокина звучит вопиющим диссонансом основной теме таких историков.
Заканчивая разговор о событиях в Безье, следует упомянуть еще об одном факте, о котором трудно умолчать и на который уже должны были обратить внимание самые проницательные читатели. Истребление города Безье произошло в годовщину убийства виконта и святотатственного избиения епископа. Это день памяти святой Магдалины. Не в соборе ли, посвященном этой святой, где при штурме искали спасения и погибли около 7 тысяч человек, не нашел защиты и был убит раньше виконт? История часто не только задает, но и сама подсказывает нам ответы на возникающие вопросы.
Возвращаясь, однако, к учебнику истории Е. Агибаловой и Г. Донского, следует отметить, что события крестового похода и взятия Безье упомянуты в нем, говоря мягко, крайне неудачно, с очевидным намерением подтолкнуть читателя к пристрастному, эмоциональному восприятию фактического материала, говоря же по существу — совершенно не считаясь с тем, что реально происходило в действительности: в перечислении исторических фактов не обнаруживается даже того минимального знания истории, которое все же желательно при составлении учебников. Это знание очень трудно усмотреть и при самом благоприятном для авторов толковании текста учебника: даже согласившись именовать Цезария Гейстербахского хронистом («по словам хрониста»), следовало бы, твердо придерживаясь выбранного источника, рассказать доверчивым ученикам о 100 тысячах убитых в Безье, довершив тем создание фантасмагории о зловещей борьбе Церкви с еретиками.
Об этих ошибках и недочетах составителей учебника не следовало, может быть, говорить так подробно, если бы такое отношение к истории не было ведущим принципом, по которому строился этот учебник. Он задумывался в свое время именно как учебник, прививающий ученикам понимание основ исторической науки в том виде, в котором они были утверждены современными ему идеологическими принципами. Исторический процесс представлялся в виде меняющихся друг за другом общественно-экономических формаций, покоящихся на рабском, крепостном и наемном труде, от которого должен был состояться ожидаемый переход к свободному труду, — схема, предложенная еще Сен-Симоном и поддержанная такими «научными авторитетами», как Маркс и Энгельс. Специфика этого учебника определялась поставленными перед ним задачами: он задумывался не для того, чтобы дети почувствовали живую ткань истории, а для того, чтобы сформировать на нее вполне определенный взгляд. Поэтому составители учебника, скрывшись за показной беспристрастностью, подводили юного читателя к заготовленным заранее оценочным выводам. Историю Средних веков почти не рассказывали и уж тем более не пытались раскрыть перед учениками; их вынуждали принять ее с той долей нескрываемого неодобрения, которое предназначалось прежде всего христианству и всему пронизанному им средневековому миру.
Переделывая свой учебник, составители не изменили его суть, они лишь убрали из него образовывавшую его концепцию и сделали незначительные добавления. Учебник от этого не изменился. Лишившись своего идеологического ядра, он остался без сердца, но отдельные его части зажили вполне самостоятельно, светясь изнутри тем же мрачным недоверием к христианским ценностям и христианскому мировоззрению.
Грустно, конечно, что наши дети учат историю по бесцветному и недостоверному учебнику, и нет ничего удивительного в том, что именно такой учебник сумел приспособиться к запросам нашего времени на деидеологизацию образования — отказу при обучении от целостной мировоззренческой системы. Конечно, уровень «научности» такого учебника должен быть поднят, и уже делаются удачные попытки в этом направлении. Пример тому учебник, выпущенный издательством «Дрофа» (автор М.Ю. Брандт). Спасибо хочется сказать автору за корректное отношение к тем явлениям Средневековья, которые принято ругать в наш век. Но, глядя на такой учебник, понимаешь, что этот маленький слепок с исторических знаний нашего времени будет приучать наших детей к мысли о прогрессивном прохождении этапа средневековой «христианской цивилизации», плавном «улучшении» условий жизни и развитии всех сторон человеческого существования по направлению к современному постиндустриальному обществу, которое объявляется высшим достижением человеческого разума и идеалом счастливого устроения человеческого существования без Бога. Другого взгляда на Средневековье не будет; даже при вкраплении иных мнений они останутся в глазах детей занимательными курьезами, не меняющими их отношения к Средневековью. И это закономерно. Учебник не создашь без образующего его мировоззрения, и автор должен иметь право на свое отношение к описываемым событиям, если оно выражено деликатно и ненавязчиво, а история разбирается им внимательно и бережно.

Сергей СЕМЕНИХИН