Грача убили сгоряча

На примере пламенного большевика
воспитывались приверженцы революционного террора

Окончание. Начало см. № 35/2003

Похороны Н.Э. Баумана 18 октября 1905 г.

Утром 17 октября 1905 г. был обнародован Манифест императора, даровавший россиянам невиданные до того права и свободы: свободу печати, слова, собраний и прочее. Страну охватило ликование. Многие незнакомые люди целовались на улицах, как на Пасху. «Свобода!» — одно это слово кружило голову и пьянило, как молодое вино. Не радовались этому только революционеры — Манифест лишал смысла их борьбу, а для них сам процесс борьбы и являлся содержанием жизни. Лозунги и призывы к свержению власти, без которого якобы невозможно «устроить счастье трудящихся», оказывались фальшивкой — власть показала способность к диалогу. И вот в этот момент всеобщей растерянности в революционной среде большевики узрели свой шанс.
Однажды их Московский комитет собрался в своем штабе, располагавшемся в здании Технического училища, для того чтобы обсудить манифест. Они посчитали его неудовлетворительным, хотя и признали его победой рабочего движения. Тогда и родилось решение Комитета: «В ответ на манифест идти освобождать “русскую Бастилию”, громить тюремный замок на Таганке!» Бауман присутствовал тут же, и он восторженно поддержал резолюцию Комитета, хотя совершенно точно знал, что в Таганской тюрьме остались одни уголовники да четверо анархистов, «по идейным соображениям не пожелавших принять амнистию». Это было неважно! Как неважен был и повод — экая дичь, «в ответ на Манифест о даровании свобод идти громить тюрьму». Важен был звонкий революционный лозунг, способный зажечь массы, важен был результат, который могло дать это на первый взгляд безумное действие. С революционной точки зрения (а Бауман, естественно, ко всем вопросам бытия подходил именно с позиций революционера) это был замечательно тонкий ход: под лозунгом «штурма русской Бастилии» повести толпу демонстрантов на открытое столкновение с властями, спровоцировать перестрелку, да чтобы было побольше крови, и тогда бросить кличь на весь мир: «Вот они ваши манифесты со свободами! Долой самодержавие!» В случае же, если штурм удался бы, то захват русской Бастилии так или иначе провоцировал администрацию на ответные действия. Это взорвало бы ситуацию, передало бы революционную инициативу в руки большевиков, и в результате сделало бы их партию авангардом революционного движения, за которым уже шли бы все остальные. Кровь, которая неизбежно должна была пролиться на улицах Москвы, никого из членов Комитета не пугала. Русские радикалы всегда считали ее лучшей смазкой для механизма революции — неважно, чья это была кровь, своя или чужая. Так, наверное, думал и Бауман, еще не знавший, чьей именно крови суждено было пролиться в тот день, а оттого, по свидетельствам очевидцев, «он радовался, как ребенок».
Члены Комитета отправили нескольких опытных агитаторов в актовый зал училища, где шел многочасовой, вялый и путаный митинг студентов, которые никак не могли определиться: Манифест — это хорошо или плохо и что дальше делать? Революционные ораторы, выступая один за другим, призвали всех идти громить тюрьму, «освобождать братьев, томящихся в тяжкой неволе царских казематов» После зажигательных речей возбужденная молодежь стала формировать боевые отряды, которые вооружались из арсенала Комитета, и вскоре вооруженная и агрессивно настроенная толпа вывалила из стен училища на улицу. Здесь члены Комитета сформировали колонны, встав во главе, и шествие двинулось по уже описанному в самом начале маршруту.

Видимо все-таки толпа показалась организаторам погрома тюрьмы недостаточной, а присоединяться к студентам никто не спешил. И вот, когда заметили митинг у ворот фабрики Дюферменталя, кто-то сказал, что хорошо бы и их включить в колонны. Бауман буквально загорелся идеей усилить шествие: «Не вытерпел, заговорило сердце революционера, захотелось ему присоединить к демонстрации и рабочих Дюферменталя», — пишут мемуаристы. Но неожиданно эту идею не одобрили члены Комитета, которые отлично понимали, сколь опасны для их затеи любые проволочки. Молодежь что сухая солома — загорается быстро и сильно, но и сгорает скоро — в толпе могли найтись рассудительные головы и сообразить, что политических заключенных из тюрем выпустили. Достаточно было кому-то сказать: «Да вот же Бауман, член ЦК, среди нас, на воле! Кого же тогда нас ведут освобождать?» Поэтому члены Комитета возразили Бауману, говоря, что времени совсем нет, а он, не слушая их, вырвав у знаменосца из рук знамя с надписью Долой самодержавие, вскочил в пролетку стоявшего подле извозчика и, повернувшись к соратникам, крикнул: «Не пройдет и пяти минут, как я буду с вами!» После чего приказал извозчику ехать быстрее к толпе рабочих. Все отмечают, что он был очень возбужден. Он видимо, и предположить не мог, что доживает последние минуты жизни...
Вот везшая его пролетка поравнялась с домом Клюгина, в котором была мясная лавка. Во дворе этого дома рабочие с фабрики Щапова обычно играли в бабки — игру, при которой использовались мослы, выбрасываемые из мясной лавки. Так было и в этот день — игра была в самом разгаре, а у ворот стояли зрители, наблюдавшие за игрой и ждавшие своей очереди. Услышав крики человека, ехавшего в пролетке, все, конечно, обернулись, и тут от группы щаповских рабочих отделился человек. Он перебежал улицу наперерез движению извозчика, на ходу вскочил в пролетку и одной рукой вцепился во флаг, а в другой руке у него была самодельная трость, сделанная из обрезка газовой трубки. Этой трубкой он и ударил Баумана по голове, отчего Николай Эрнестович вывалился из пролетки, но быстро вскочил и побежал к своим, в сторону демонстрантов, от которых так неосмотрительно оторвался. Но человек, ударивший его, погнался за ним и, догнав, ударил его тем же предметом по голове еще несколько раз. Бауман рухнул на мостовую, со стороны демонстрантов раздались крики возмущения, а потом загремели разрозненные выстрелы. Вокруг неизвестного засвистели пули, защелкали по мостовой, рикошетируя во все стороны, и он бросился бежать назад, к фабрике, во дворе которой и скрылся.
Это событие спутало все карты демонстрантов, и как деликатно объясняет Зеликсон-Бобровская: «Убийство произвело на демонстрантов удручающее впечатление, и пришлось отказаться от первоначальной цели демонстрации». Участник событий С. Черномордик (П. Лорионов) более откровенен: «Наши дружинники побежали, начали беспорядочную стрельбу, среди демонстрантов началась паника — все бросились бежать в соседние дворы». О штурме русской Бастилии как-то забыли. Лишь члены Комитета и несколько студентов, сохранивших хладнокровие, подняли с земли тело Баумана и отнесли его обратно в Техническое училище.
Но кто же этот человек, убивший Н.Э. Баумана и фактически разогнавший эту демонстрацию? Что двигало им? Почему он напал на Баумана? В состряпанных по этому поводу свежих листовках его сразу же заклеймили «агентом охранки и черносотенцем, убившим революционного вождя рабочих», и эта «революционная точка зрения» на долгие годы стала единственной, хотя в ней всё ложь.
Во-первых, Бауман никаким «вождем рабочих» никогда не был, а во-вторых, спецслужба не выпускает киллеров с обрезком трубы против вооруженной толпы! Да и зачем потребовалось Охранке убивать человека, которого за неделю до того преспокойно выпустили из тюрьмы по амнистии!? Кто вообще мог знать, что состоится эта демонстрация? Да и сама эскапада Баумана не планировалась — все получилась спонтанно, он выскочил из рядов вне всякого плана, уж какая тут «охота на вождя»!
Человек, убивший Баумана, скоро явился в полицейский участок и сдался властям. При допросе убийца назвался Николаем Федотовичем Михалиным — уроженцем Козловского уезда Тамбовской губернии Спасо-Ляпицкой волости села Троицкого-Иванова, 29 лет от роду. Отслужив в армии, он работал сначала на сахарном заводе, а потом перешел к Щапову, на фабрике которого состоял надзирателем мужских спален казармы рабочих, говоря языком современным, был комендантом мужского общежития фабрики.
В полицейском участке, куда прибыл взвинченный, немного нетрезвый Михалин, он заявил, что стоял у ворот дома Клюгина вместе со своей сожительницей, также работницей фабрики, и ее подругами, они смотрели, как их знакомые играют в бабки. Все были «маненько выпимши» и пребывали в самом благодушном расположении духа. Неожиданно настроение им испортили выкрики человека, ехавшего в пролетке, а особенно написанные на флаге слова, которые Михалин посчитал для себя глубоко оскорбительными: «Как это, помилуйте: “Долой царя?!” — горячился он на допросе. — Я ему пять лет верой и правдой служил, я ему присягу давал — крест и знамя полковое целовал». По словам Михалина, убивать он никого не собирался, а хотел только трубкой, которую носил с собой «для форсу, заместо тросточки», выбить из рук смутьяна флаг с неприличной надписью. Когда же он, вскочив в пролетку на ходу, ударил по флагу и переломил древко, человек, державший его, выхватил из кармана револьвер и выстрелил в него, но он успел ударить его трубкой по руке, и пуля прошла мимо. Тогда Михалин хватил стрелявшего трубкой по голове, отчего тот выпал из пролетки, но быстро вскочил и побежал. Он бросился за ним и, нагнав, ударил еще несколько раз по голове. «А погнался-то ты за ним зачем?» — спросил пристав, который вел допрос. «Я, ваше благородие, опасался, что он отбегит от меня шагов на десять да снова стрелять в меня станет. Поскольку оне, смутьяны эти, известное дело — народ отпетый», — пояснил Михалин.
Полицейского врача один-единственный раз допустили к осмотру трупа Баумана, возле которого поставили в училище вооруженный караул из надежных боевиков. В протокол осмотра было занесено следующее: «На голове у трупа три раны. Кости черепа в тех местах раздроблены, обильно вытекла кровь из уха. Раны смертельные и вполне могли быть нанесены той самой трубой, про которую все твердят». Пристав, прочитав протокол осмотра тела, спросил Михалина, где это он так ловко научился бить? Оказалось, что срочную службу он проходил в конногвардейском дивизионе, где за пять лет ему поставили сабельный удар, и в минуту опасности недавний отставник обрезком трубы действовал словно шашкой — «как учили». Когда же “смутьян” упал и из толпы по Михалину начали стрелять, он бросился во двор фабрики, где выбросил в мусорный ящик обрезок трубы, и сказал фабричному дворнику: «Я, кажется, убил одного бунтовщика». Дворник присоветовал явиться с повинной, он так и сделал: выпил для храбрости и явился в участок. Постепенно, все более распаляясь, Михалин кричал, что никто не вправе запретить ему бить революционеров и он готов хоть сейчас пойти разбить десяток голов еще, что он солдат, давал присягу Государю и ей он верен! Под усиленным конвоем в закрытом полицейском фургоне для перевозки арестантов Михалина отвезли в тюрьму, ту самую, которую собирался громить со своими товарищами убитый им Бауман.
Потом состоялись похороны Баумана, превратившиеся в грандиозную демонстрацию. Шествие охраняли вооруженные дружинники, словно труп Грача могли убить еще раз. Все революционные издания — и русские, и зарубежные — подняли грандиозный шум, дописавшись до того, что убивать Баумана пошел не один Михалин, а уже и казаки, и даже артиллерия, расстрелявшая «мирную демонстрацию». Эти пасквили в те же сборники воспоминаний, выдержки из которых цитировались прежде.
Собственно, членов Комитета РСДРП (б) можно было поздравить — провокация им вполне удалась, пусть погиб только один человек, зато какой! Своего они добились, и в этом контексте гибель Баумана выгоднее всего была именно Московскому комитету большевиков — они сразу получили «революционного мученика», убитого «за правое дело» на глазах у всех! Кажется, никто больше из членов ЦК революционных партий «на баррикадах» не погиб. Он стал идеальным идеологическим материалом для лепки революционного кумира!
Спустя полгода, которые вместили в себя зимнее восстание в Москве и волну революционного террора и контртеррора правительства по всей стране, 31 мая 1906 г., в Московском окружном суде состоялось слушание по делу «об убийстве крестьянином Николаем Федотовым Михалиным ветеринарного врача Н.Э. Баумана».
Были опрошены свидетели, как со стороны обвинения, так и со стороны защиты. Из их показаний сложилась довольно стройная картина событий, происшедших в тот день.
Свидетели обвинения, в основном студенты-технологи, рассказывали, как в училище проходило обсуждение Манифеста, как все были сильно возбуждены, и свидетель Зейденберг припомнил, как в разгар митинга явились двое или трое людей, ему незнакомых, предложили пойти всем на улицу. Все свидетели обвинения уклонялись от ответа на вопросы: были ли среди них дружинники, вооруженные револьверами, и куда они, собственно, направлялись? Все это запирательство было шито белыми нитками, но их особенно не мучили расспросами. Парадоксально, но факт — они свидетельствовали против человека, который, совершив преступление, сорвал штурм тюрьмы и фактически спас их, ведомых на заклание для пролития крови на алтарь революционной провокации!
Камнем преткновения в прениях сторон стали показания Михалина, по которым выходило, что Бауман выстрелил в него прежде, чем он его ударил. Свидетели обвинения говорили, что стрельба началась только после того, как, нагнав Баумана, Михалин стал бить его. Свидетели защиты, наоборот, подтверждали: мужчина, ехавший с флагом, стоя в пролетке, выстрелил в Михалина, а потом побежал. Для суда и те и другие свидетели были не очень надежны: от обвинения выступали в основном участники демонстрации, у которых был убит товарищ; свидетели защиты — в основном работники фабрики и местные обыватели, вполне могли стремиться выгородить своего. К тому же все произошло быстро, суматошно. Важным было показание свидетеля Ольнева: он был в своей квартире, на втором этаже дома, расположенного рядом с местом события. Сам Ольнев не видел происходящего, но категорически утверждал, что сначала слышал один выстрел, а спустя некоторое время еще несколько.
Совершенно неожиданно версию защиты поддержала, правда двадцать лет спустя, такой проверенный «революционный товарищ», как большевичка Землячка. В книге воспоминаний «Декабрьское восстание» она на 22 странице пишет следующее: «Все мы вышли из училища, но Бауман сказал мне, что хочет позвать еще одну фабрику. Мы торопились, и я просила его не задерживать нас, а он крикнул: “Не пройдет и пяти минут, как я буду с вами!”, сел на извозчика и укатил со знаменем в руках. Не прошло и пяти минут, как (внимание! — Авт.) раздался выстрел, и мимо меня пронесли труп Н. Баумана». Значит, все-таки выстрел был, тот самый, отдельный, запомнившийся на долгие годы!

Немецкая улица в Москве. Сейчас она носит имя Баумана. Фото начала XX в.

Суд, обстоятельно рассмотрев дело, предложил присяжным заседателям вынести свое решение, и их вердиктом Михалин был признан виновным в нанесении Бауману смертельных побоев, однако без намерения лишить его жизни. Основываясь на этом, суд приговорил Михалина к полутора годам содержания в арестантском отделении.
Михалин, считая себя ущемленным, подал жалобу и 13 марта 1907 г. в 12-м уголовном отделении Московского окружного суда дело его было рассмотрено вновь.
На этом процессе опять были заслушаны свидетели той и другой стороны. Суд посчитал важными показания свидетельницы Крутовой, которая в 1906-м уже выступала как свидетель защиты. В 1905 г. она только пришла из деревни работать на фабрику Щапова и ничего кроме этой фабрики да трактира, куда с фабричными ходила пить чай, не знала. Крутова и в 1906 г., и в ходе второго процесса «положительно утверждала», что когда человек, ехавший в пролетке, крикнул: «Долой царя! Долой самодержавие!», стоявший рядом «рабочий человек», как она называла Михалина, сказал: «Как — долой царя!? Я ему пять лет служил!» — и бросился на кричавшего, а тот выстрелил в него из револьвера. То же утверждали и два других свидетеля.
В этот раз вердиктом присяжных Михалин был признан виновным в убийстве по запальчивости, и прежний приговор — полтора года содержания в арестантском отделении — остался в силе.
И это был не последний раз, когда Михалину пришлось предстать перед следствием за убийство Баумана! Уже в 1926 г., так сказать, к двадцатилетней годовщине со дня случившегося, Николай Михалин был арестован ГПУ, а о дальнейшем сведений не имеется, хотя догадаться нетрудно, как и где завершилась жизнь незадачливого убийцы Баумана. А пламенный большевик занял почетное место в официальном мартирологе партийной пропаганды, чтобы на его примере воспитывались всё новые приверженцы революционного террора.

Валерий ЯРХО

По материалам судебных процессов, публиковавшихся в газете «Московский листок» в 1906 и 1907 гг.; а также по воспоминаниям Зеликсон-Бобровской «Николай Бауман», Марии Розен «Жизнь и работа Николая Баумана», воспоминаниям Землячки «Декабрьское восстание в Москве в 1905 году» и публикации «Арест Баумана» в № 3 журнала «Каторга и ссылка» 1925 г.

Лекционный материал по теме «Революция 1905–1907 гг. в России» и для самоподготовки в 11-м классе.