Анфас и профиль

 

Сергей КОКУРИН

Бабий Яр: два лика правды

Жизнь на оккупированных территориях Советского Союза в годы Великой Отечественной войны — одна из малоизученных, долгие десятилетия скрываемых страниц нашей истории. Официальная историография рассказывала о зверствах оккупантов и страданиях мирных жителей, но обходила молчанием судьбы отдельных категорий граждан и целых народов. Замалчивалась правда о миллионах попавших в плен красноармейцев и офицеров, от которых отреклось советское государство, единственное не подписавшее Гаагскую конвенцию 1907 г. “О законах и обычаях сухопутной войны”, определявшую права военнопленных, и Женевское “Соглашение об обращении с военнопленными” 1929 г., которое в 1939 г. подписала даже нацистская Германия. В советских учебниках ничего не говорилось о том, что, например, смертность среди наших пленных в немецких концлагерях составляла 60 процентов (из 5,8 миллионов узников погибли примерно 3,3 миллиона), тогда как пленных армий союзников — от 0,3 до 1,6 процентов.

Ещё одной темой, которую почти полвека обходили молчанием историки, был Холокост, планомерное и методичное уничтожение нацистами еврейского народа.

ЧАСТЬ 1. Правда о смерти

Одна из самых горестных страниц нашей истории связана с трагедией Бабьего Яра. Побывавшие здесь после освобождения Киева в начале ноября 1943 г. военные журналисты ужаснулись тому, что им открылось. Фронтовой корреспондент газеты “Правда” Борис Полевой писал: “Мы приехали на Бабий Яр и обмерли. Громадные глубоченные рвы. Накануне бомбили город, и одна из бомб попала в откос яра. Взрывом откололо внизу кусок склона. И мы увидели непостижимое: как геологическое залегание смерти — между слоями земли спрессованный монолит человеческих останков... Не верилось, что всё это может быть... Более страшного я не видел за всю войну”. Киевлянин Анатолий Кузнецов, автор романа-документа “Бабий Яр”, которому было двенадцать лет, когда немцы вошли в Киев, вспоминал, что в течение двух с лишним лет Бабий Яр был запретной зоной, с проволокой под высоким напряжением, откуда почти ежедневно слышались пулемётные очереди. Был там и лагерь с военнопленными, которых заставляли засыпать глубокие рвы с десятками тысяч трупов, лежавших несколькими слоями, а с августа 1943 г., готовясь к отступлению, немцы принуждали узников откапывать тела и сжигать в огромных печах. Над оврагом несколько недель стоял тяжёлый, жирный дым. Целыми днями экскаваторы и бульдозеры вскрывали и заравнивали рвы. Отдельные команды рабочих крюками таскали тела, сортировали ценности (кольца, серьги, золотые коронки, монеты), поддерживали огонь под печами, дробили несгоревшие кости, разносили пепел по окрестностям оврага. Непрерывно продолжались казни — заложников, саботажников, держателей голубей, распространителей слухов, нарушителей светомаскировки, доходяг-пленников. Их тела уже не сбрасывали во рвы, а бросали прямо в печи. Конвейер смерти и сокрытия следов преступления работал чётко, как часы. Бабий Яр числился в немецкой документации как “строительная компания” со своим счётом в банке. Но полностью скрыть следы преступления немцам помешало восстание узников лагеря, организованное офицером Фёдором Ершовым 29 сентября 1943 г. Из 330 вырвавшихся из лагеря военнопленных спаслись только 14 человек, они и рассказали о том, что происходило за проволокой, в запретной зоне.

Помешали скрыть правду о Бабьем Яре и свидетельства тех немногих киевлян, которым посчастливилось вырваться из зоны смерти. Актриса Киевского театра кукол Дина Мироновна Проничева оказалась среди расстрелянных в Бабьем Яре 29 сентября 1941 г. Она вместе с пожилыми родителями, как и десятки тысяч её соплеменников, пришла в тот день к еврейскому кладбищу, повинуясь приказу оккупационных властей, вывешенному накануне на всех городских перекрёстках. Приказ гласил: “Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября к 8 часам утра на угол улиц Мельника и Дегтярёвской (возле еврейского кладбища). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также тёплую одежду, бельё и проч. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян”. Придя в указанное место, Дина Мироновна перешагнула черту, отделявшую живых от мёртвых. По длинному коридору между эсэсовцами с овчарками и украинскими полицейскими толпу собравшихся в указанном месте евреев криками и дубинками гнали к Бабьему Яру. Возле оврага на оцепленной войсками поляне всех заставляли раздеться, кто мешкал, с того срывали одежду, потом избитых голых людей гуськом вели через проход, прорытый в песчаной стене, за которым открывался карьер с отвесными стенами. Обречённых ставили на узком выступе над обрывом — и расстреливали из пулемётов, установленных на противоположной стороне. Дина Мироновна была ранена; присыпанная землёй, она пролежала до глубокой ночи на груде окровавленных тел и под покровом темноты смогла незаметно выбраться из рва и огородами пробраться в город. Её рассказ вошёл в книгу Анатолия Кузнецова “Бабий Яр”.

Оставил свидетельство о самом страшном из всех дней оккупации и православный священник Алексей Александрович Глаголев, который служил настоятелем в Покровской церкви на Подоле. Вот каким запомнилось ему утро 29 сентября 1941 г.: “По направлению к еврейскому кладбищу, повинуясь немецкому приказу, потянулись непрерывным потоком десятки тысяч евреев… Многие из них были роскошно одеты и везли на ломовых извозчиках целые горы дорогих вещей, другие, победней, сами везли свои вещи на тележках и детских колясках, третьи тащили все свои пожитки, навьючив их не только на себя, но и на своих маленьких детей, четвёртые вели или несли своих больных и калек. Их обгоняли легковые извозчики, на которых совершали своё последнее земное путешествие известнейшие киевские профессора, врачи и адвокаты-евреи…” Обречённые ещё надеялись на то, что немцы собираются их куда-то вывезти — рядом с кладбищем проходила железная дорога, предполагали, что туда подадут вагоны. Но никаких вагонов не было. Очень скоро по Киеву разнесся слух о страшной участи евреев. “Говорили, — вспоминал Алексей Глаголев, — что многие в ожидании своей участи сходили с ума и тут же, у стен кладбища, принимались танцевать или хохотать безумным смехом. Некоторые предпочли сами наложить на себя руки. Многие стали искать убежища в Церкви, умоляя священников поскорее крестить их вместе с детьми и этим спасти от смерти… И некоторые действительно крестились, но это их не спасло, так как немцы считали, что и будучи крещёнными, они остаются всё равно евреями и не заслуживают лучшей участи”.

Только за два дня 29—30 сентября немцы расстреляли в Бабьем Яру свыше 33 тысяч человек, почти всё еврейское население Киева. Всего с 1941 по 1943 гг., по разным данным, здесь было казнено от 100 до 200 тысяч человек, из них более 70 тысяч евреев, привезённых из разных городов Украины. Во рвах и печах Бабьего Яра нашли смерть также десятки тысяч военнопленных (в том числе около 25 тыс. узников Сырецкого лагеря), тысячи цыган (пять таборов), пациенты Кирилловской больницы для душевнобольных, партизаны, матросы Днепровской флотилии, украинские националисты и просто горожане, нарушители порядка и заложники, расстрелянные для устрашения населения. Об этой трагедии советские люди узнали из официальных сообщений и пронзительных строк Ильи Эренбурга, прозвучавших в 1945 г.: “Моё дитя! Мои румяна! / Моя несметная родня! Я слышу, как из каждой ямы / Вы окликаете меня” (стихотворение “Бабий Яр”).

Хотя в разрушенном и сожжённом городе, как вспоминал писатель-киевлянин Виктор Некрасов, “задачи были и поважнее Бабьего Яра, только какие-то тёмные личности ползали по его дну в поисках то ли бриллиантов, то ли золотых коронок”, тем не менее первым пятилетним планом послевоенного Киева предусматривалось сооружение к 1950 г. “памятника жертвам фашистского террора в Бабьем Яру”. Автором этого проекта был главный архитектор города А.Власов. Художник Б.Овчинников создал эскизы памятника. Однако на рубеже 1940—1950-х гг. антисемитизм стал частью политики Сталина. В 1947 г. началась “борьба с безродным космополитизмом”, тогда же последовал запрет на издание в СССР “Чёрной книги” Ильи Эренбурга и Василия Гроссмана, собравших документы и свидетельства очевидцев о геноциде на оккупированных территориях СССР¹. В 1948 г. на даче главы МГБ Белоруссии Л.Ф.Цанавы под Минском был убит председатель Еврейского антифашисткого комитета Соломон Михоэлс, а сам Комитет распущен “как центр антисоветской пропаганды”. В 1949 г. начались преследования и аресты известных еврейских писателей, поэтов, общественных деятелей. Вслед за “делом врачей-отравителей” (которое фигурировало в материалах следствия как “Дело о сионистском заговоре”) и расстрелом в 1952 г. тринадцати известных мастеров еврейской культуры задумывалась депортация еврейского народа в Сибирь. Она планировалась как якобы спасительная акция, уберегавшая евреев от народного гнева. Но осуществлению планов мешал образ еврейского народа как жертвы геноцида во Второй мировой войне. Поэтому, признавая Холокост на международной арене и свидетельствуя о нём на Нюрнбергском процессе, где в качестве обвинительных документов использовались материалы о преступлениях нацистов против еврейского народа, собранные фронтовыми корреспондентами Ильёй Эренбургом и Василием Гроссманом, советское руководство внутри страны делало всё, чтобы стереть из исторической памяти народа правду о геноциде евреев нацистами на территории СССР. Так на долгие десятилетия оказались в забвении сотни тысяч погибших в гетто и лагерях на Украине, в Прибалтике, Белоруссии. Ни в одном крупном городе (кроме Минска) не появилось памятника, прямо говорящего о еврейских жертвах. Известна история о том, как в городе Невеле (Псковская область), где во время войны на территории парка “Голубая дача” немцы расстреляли узников двух гетто, большую часть местного населения, на памятнике жертвам геноцида власти приказали “обрезать шестиконечную звезду”, чтобы она стала пятиконечной.

На рубеже 1940—1950-х гг. изменились и планы властей относительно Бабьего Яра. В марте 1950 г. в недрах одного из хозяйственных министерств появился план “замыва оврага”. Память о его жертвах намеревались покрыть толстым слоем глины — пульпы, закачиваемой по трубопроводам из глиняных карьеров. По официальной версии, это нужно было ради удобного транспортного сообщения, а также во избежание роста оврага и увеличения площади полезной застройки. На обновлённом месте предусматривалось сооружение жилого массива, стадиона... В 1954 г. хозяйственники приступили к “замывам”.

О том, чем это строительство могло обернуться для общественного сознания и совести народа, пытался предупреждать писатель Виктор Некрасов, выступивший в 1959 г. со страниц “Литературной газеты” с предложением создать памятник жертвам Бабьего Яра. Но его не услышали. Пульпу продолжали качать, пока 13 марта 1961 г. не разразилась катастрофа. Жидкая масса прорвала защитную дамбу, и громадный поток густой грязи стремительно понёсся вниз — на район Куреневка.

В правительственном сообщении указывалось, что погибло 145, госпитализировано 143 человека. Однако по неофициальным данным, стихия унесла жизни полутора тысяч киевлян. Вместе с грязью в потоке несло кости, человеческие останки тех, кого немцы не успели сжечь и развеять их пепел по оврагу перед отступлением в 1943 г. Очевидцы, кто с ужасом, а кто со стыдом тогда говорили: “Бабий Яр мстит”.²

Эхом на трагедию отозвались призывные и покаянные слова Евгения Евтушенко, опубликованные в “Литературной газете” осенью 1961 г.:

Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно, по-судейски.
Всё молча здесь кричит, и, шапку сняв,
я чувствую, как медленно седею.
И сам я, как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребённых.
Я — каждый здесь расстрелянный старик.
Я — каждый здесь расстрелянный ребёнок.

(“Бабий Яр”)

Хотя и осуждённое с высокой партийной трибуны Н.С.Хрущёвым, это стихотворение словно пробило брешь в дамбе молчания, всколыхнуло общественное мнение. Дмитрий Шостакович ответил на него поминальным плачем 13-й симфонии, впервые исполненной в декабре 1962 г. Тема Холокоста зазвучала в 1960-е годы всё настойчивей, и в 1965 г. власти вынуждены были объявить закрытый конкурс на лучший памятник жертам Бабьего Яра. Однако ни один из представленных проектов не прошёл идеологической цензуры. Нужный образчик искали долго, наконец в 1976 г. выдержанный в духе советского официоза памятник установили в Бабьем Яру.

 

ЧАСТЬ 2. Правда о жизни

Сквозь стихи Евтушенко, как и сквозь свидетельства запрещённой “Чёрной книги” и напечатанного в 1966 г. в журнале “Юность” и вскоре изъятого из библиотек романа-документа “Бабий Яр” Анатолия Кузнецова, прорывалась не только правда о тысячах жертв, но и правда о праведниках — тех, кто, по веками известному закону, “спасая одного человека, спасал весь мир”. Узник Освенцима Примо Леви писал о том, что уничтожение “низших рас” совершалось как круговая порука зла. Соучастниками преступлений вольно или невольно — кто по жадности или злобе, а кто по неразумию или безразличию — становилось множество людей, сознательно сотрудничавших с нацистами, напуганных или просто равнодушных. Помнить об этом нужно, но гораздо важнее найти и назвать тех, кто в бесчеловечное время находил силы сохранить в себе человека. Среди них — уже упоминавшийся выше киевский православный священник Алексей Глаголев, Праведник мира³, в годы войны спасавший от Бабьего Яра евреев, русских, украинцев.

По своему происхождению и воспитанию Алексей Александрович Глаголев принадлежит к просвещённой элите “старой”, дореволюционной России. Он родился 2 июня 1901 г. в Киеве, в семье знаменитого учёного-гебраиста профессора Киевской Духовной академии протоиерея Александра Глаголева, настоятеля храма Николая Доброго на Подоле, ставшего прототипом “отца Александра” в романе “Белая гвардия” Михаила Булгакова. В отличие от булгаковского персонажа, протоиерей Александр Глаголев, несмотря на свою отнюдь не геройскую внешность, был мужественным человеком. Он не побоялся во время еврейских погромов в 1905 г. выйти во главе крестного хода против разъярённой толпы и останавливал бесчинства. Поистине всероссийскую известность отцу Александру принесло участие его в качестве эксперта на суде по делу Бейлиса, проходившем в Киеве в 1913 г. Напомним, что мещанин Мендель Бейлис, а в его лице и весь еврейский народ, обвинялся в убийстве православного мальчика-гимназиста Андрея Ющинского, на теле которого было обнаружено множество колотых ран. Это дало повод следствию искать “ритуальный” след: якобы кровь православного ребенка понадобилась для приготовления мацы. Атмосфера вокруг суда была чрезвычайно накалена. Обвинительный пафос поддерживали не только антисемитски настроенные обыватели, но и представители власти (в частности, министр юстиции И.Г.Щегловитов), и от православного священника также ожидали поддержки. Но Александр Глаголев нашёл обвинение в богословском отношении необоснованным. Петербургский чиновник просил его подумать, и он соглашался проштудировать ещё раз книги, однако мнения своего держался твёрдо и изложил его в итоговой экспертизе. Бейлис был оправдан.

Алексей Глаголев наследовал от отца ясную веру, трезвые знания и призвание к священству. Он получил блестящее классическое и духовное образование, знал несколько европейских и древних языков, был учеником выдающихся богословов начала ХХ в. профессоров Киевской Духовной академии П.П.Кудрявцева и В.И.Экземплярского⁴ и сам закончил Академию⁵ с последним выпуском в 1923 г. Однако стране, строившей социализм, ни богословы, ни священники были не нужны, более того, по своему социальному положению Алексей попал в разряд лишенцев (т.е. лишённых гражданских прав) и не мог рассчитывать на квалифицированную работу. Долгие годы он перебивался случайными заработками: репетиторствовал, мостил шоссе, работал бетонщиком, сторожем, чернорабочим. Когда сталинская конституция 1936 г. вернула лишенцам права, Алексей Глаголев поступил на физико-математический факультет Киевского педагогического института. По окончании учёбы в 1940 г. его, как талантливого математика, оставляли на кафедре, но он решил, что настало время осуществить свою мечту — стать священником.

Сделать это было не только опасно (могли посадить), но и крайне трудно — тогда в СССР на свободе оставались всего пятеро епископов, которые, естественно, находились под присмотром органов и не могли рукополагать в духовный сан. Церковь казалась физически сломленной и уничтоженой, в Киеве из сотен храмов действующим оставался один. По словам митрополита Сергия (Страгородского), Русскую церковь могла ожидать судьба церкви Карфагенской, исчезнувшей с исторической арены. Тем не менее Алексей Глаголев решает тайно принять священство и для этого поехать в Грузию, к католикосу Калистрату (Цинцадзе). У давнего друга семьи Глаголевых, архиепископа Антония (Абашидзе)⁶, жившего в Киеве в хибарке на Кловском спуске, он получил рекомендательное письмо. Продав прекрасно иллюстрированное многотомное издание Брэма “Жизнь животных”, он отправился на вырученные деньги в Тифлис. Однако католикос попросил его подождать с рукоположением, сказав, что скоро на Украине будут свои епископы. Слова грузинского патриарха оказались пророческими. Война, принесшая неисчислимые беды и потери народам СССР, резко изменила религиозную ситуацию. На оккупированных территориях немцы не препятствовали открытию храмов (всего было открыто около шести тысяч церквей). Кроме того, сохранялась полноценная церковная инфраструктура в западных областях, присоединённых к СССР в 1939 г., где действовали епархии разных юрисдикций, в том числе Московского патриархата.

Осенью 1941 г. Алексей Глаголев на попутках добирается через оккупированные области в Кременец, где епископ Вениамин (Новицкий), викарий Волынской епархии, рукополагает его, сорокалетнего, в священника. Вернувшись в Киев, отец Алексей Глаголев получает назначение в Покровскую церковь на Подоле, стоящую напротив дома, в котором прошло его детство и юность. И первое, что сделал новый настоятель, переступив порог отчего дома (Покровская ул., 6), — укрыл в нём людей, которым грозила смерть в Бабьем Яру.

Приказ оккупационных властей от 28 сентября 1941 г. содержал недвусмысленные слова о том, что все, кто будет прятать евреев или не сообщит о скрывающихся, поплатятся жизнью. Тем не менее в домах, принадлежавших приходу Покровской церкви, Алексей Глаголев прятал несколько еврейских семей: жили и в квартире Глаголевых, и на колокольне храма, и в доме известного киевского терапевта Троадия Ричардовича Крыжановского, друга Глаголевых, у которого скрывались и люди, связанные с партизанами. Кроме того, в разных уголках церковной усадьбы настоятель поселил около десяти человек русских и украинцев, подлежавших отправке в Германию. Здесь жило русское семейство — жена коммуниста, подполковника Красной армии Александра Александровна Дьячкова с шестью детьми, на которую донесли соседи по прежней квартире.

Управдом Александр Григорьевич Горбовский, знавший, что настоятель прячет людей в церковных домах, обязан был сообщать о них немецким властям. Однако он не только скрывал эти сведения (и тем самым подвергал себя смертельной опасности), но как-то умудрялся обеспечивать беглецов хлебными карточками. Лиц, искавших защиты у священника, было немало. “Будучи тогда настоятелем маленького зимнего храма при церкви Покрова Пресвятой Богородицы, — вспоминал Алексей Глаголев, — я хотел, чтобы под покровом этого храма укрылось как можно больше обездоленных, и считал помощь этим людям своим христианским долгом. Вот почему в нашем маленьком и бедном храме оказалось такое огромное количество певчих, псаломщиков, сторожей, уборщиц, просфорниц и дворников, что их хватило бы на пять кафедральных соборов”. Все эти люди получали справки, которые освобождали их от принудительных работ.

Риск был огромен. В любой момент в церковный двор могли нагрянуть с проверкой немцы: неподалёку находились полицейский участок и военный госпиталь, перед которым неизменно стоял караул. Привлечь внимание немцев к обитателям Покровской церкви могли и дети, которые часто, увлёкшись играми, начинали шуметь. Иногда управдом высказывал настоятелю своё естественное опасение, но тот всегда отвечал: “Бог нам поможет”. Разумеется, если бы немцы узнали о том, что происходит на Покровской улице, ни священнику, ни управдому, ни их семьям, ни “штату”, мягко говоря, не поздоровилось. Но Бог и в самом деле помогал. Среди бумаг своего отца Алексей Глаголев нашёл давно отменённые и чудом уцелевшие дореволюционные бланки свидетельств о крещении, на которых он делал метрические выписки о крещении евреев, обращавшихся к нему за помощью. Нашлась и спасительная церковная печать, которую сохранил Т.Р.Крыжановский. Он спрятал её у себя дома, когда в 1936 г. разрушали храм Николая Доброго. Эта печать помогла отвести смерть от многих людей.

Первой удалось спасти Изабеллу Наумовну Миркину. Совершенно отчаявшаяся женщина, у которой в Бабьем Яру погибла вся родня, обратились через общих знакомых к Глаголевым, умоляя спасти её и десятилетнюю дочь Иру. Всю ночь отец Алексей с женой думали, как помочь. И тогда матушка Татьяна решила отдать свой паспорт Изабелле Наумовне, которую до этого никогда не видела — благо, при тушении пожара, случившего в 1930-е гг. в доме Глаголевых, документ залили водой, и печать расплылась.

В паспорт вклеили фотографию новоиспечённой Татьяны Павловны, с которым Миркина, в сопровождении сына Глаголевых, Николая, отправилась в деревню Злодиевку в 50 километрах от Киева.

“В этот период, — писал Алексей Глаголев, — моя жена чуть не поплатилась жизнью за свой отчаянный поступок. Ходившие по квартирам с целью реквизиции гестаповцы потребовали у неё паспорт и, когда его не оказалось, заявили, что отведут жену мою в гестапо как подозрительную личность. А уж из гестапо редко кто возвращался домой. Едва-едва удалось их упросить оставить жену в покое, удостоверив свидетельскими показаниями её личность”.

Но через два месяца Изабелла Наумовна снова вернулась на Покровскую улицу — сельские власти стали что-то подозревать, наводить о приезжей справки. До конца оккупации она и её дочь жили у Глаголевых под видом родственниц Егорычевых. Кроме Миркиных удалось спасти ещё несколько человек, которым грозила смерть в Бабьем Яру, в том числе 28-летнюю Полину Давыдовну Шевелеву-Пасичник (по поддельному свидетельству о крещении — Пелагею Даниловну) и её мать Евгению Абрамовну (Евгению Акимовну): их отец Алексей поселил в уже упоминавшемся доме на Покровской улице, 6, маленьком, уединённом, стоявшем в глубине сада. Об этом доме стоит рассказать особо.

Он был построен в 1909 г. специально для настоятеля храма Николая Доброго протоиерея Александра Глаголева. Здесь прошли детство и юность Алексея, здесь, в “детской”, жили они с женой Татьяной после венчания в 1926 г., здесь у них родились старшие дети — Магдалина и Николай. Это был тот самый “домишко священника”, в который привёл своего героя в самый трудный час жизни автор “Белой гвардии”. Александр Глаголев в 1913 г. венчал Михаила Булгакова с Татьяной Лаппа в храме Николая Доброго, и старший сын профессора КДА Афанасия Ивановича Булгакова, коллеги протоиерея Глаголева, не раз бывал в доме настоятеля. Не случайно он отправил сюда Алексея Турбина, когда рушился привычный мир. У “добрейшего отца Александра” (как называли его киевляне) искали совета и поддержки многие, он никому никогда не отказывал в помощи. В 1920-е гг. у Глаголевых находили спасительный кров многочисленные беженцы, которых новая власть выбросила из собственных домов на улицу. Дочь отца Алексея, Магдалина Пальян-Глаголева, жившая на Покровской, 6 до 1930 г., воспоминала, что народа бывало так много, что няне Дуне (в своё время также нашедшей приют у отца Александра — 18-летняя Евдокия бежала от родителей из деревни, не желая выходить замуж за нелюбимого человека) приходилось спать на кухонной плите, подстелив тюфяк.

Но в 1930 г. выселили и самих Глаголевых, а дом отдали под детский сад. Профессор Глаголев с женой Зинаидой Петровной поселились “на сундуке” — на лестничной площадке под колокольней, где из мебели были только стол и большой сундук, на котором отец Александр отдыхал между службами. В 1936 г. Зинаида Петровна простудилась и буквально угасла за десять дней. Когда выносили её гроб, на мостовую падали камни — это комсомольцы разрушали храм Николая Доброго, в котором отец Александр прослужил настоятелем 35 лет. После смерти жены он прожил под колокольней ещё девять месяцев, пока в ночь с 19 на 20 октября 1937 г. к нему не пришли с обыском. После обыска, длившегося всю ночь, его увели в Лукьяновскую тюрьму, где через тридцать шесть дней он принял мученическую кончину. Когда по городу поползли слухи о том, что из тюрьмы по ночам тела расстрелянных вывозят на Лукьяновское кладбище, Алексей несколько ночей “дежурил” там, скрываясь за деревьями, и действительно видел, как приезжал грузовик и тела сваливали в яму на одной из кладбищенских аллей. Он надеялся опознать отца, но находился слишком далеко и запомнил только место захоронения. Сегодня отцу Александру там стоит памятник-крест.

Когда в 1941 г. Алексей Глаголев, уже рукоположенный и назначенный настоятелем Покровской церкви, переступил порог отчего дома, ему, как он позже вспоминал, захотелось, чтобы дом, в память о покойном отце, послужил добрым целям. О том, кого и как удалось спасти, отец Алексей по требованию церковного начальства написал в 1945 г. краткую заметку для тогдашнего первого секретаря ЦК КПУ Н.С.Хрущёва. В качестве отчёта о деятельности духовенства на оккупированной территории рассказ священника ушёл “наверх”, и о нём забыли. Только через 45 лет, в 1990 г., он был опубликован в журнале “Новый мир”. Спустя год израильский Институт памяти жертв и героев Холокоста Яд ва-Шем причислил Алексея Глаголева и его жену Татьяну Павловну к Праведникам мира⁷. В их честь на Святой земле посадили деревья, а свидетельство вручили детям, потому что ни священника, ни его жены в живых уже не было. Отец Алексей после войны много болел, перенёс шесть тяжёлых внутриполостных операций — следствие избиений во время оккупации. Перед самым освобождением Киева он попал в облаву, был зверски избит и отправлен вместе с сыном в эшелоне в Германию, но им, по счастью, удалось бежать. Седьмой операции его сердце не выдержало. Он умер в больнице в 1972 г.

Все, кто знал отца Алексея, подчёркивают, что он был физически слаб и, казалось, беспомощен перед грубой силой. Действительно, невысокий, щуплый, близорукий, в очках, он совсем не был похож на героя. Ещё в гимназии за него приходилось заступаться младшему брату Сергею⁸. Главой дома, по признанию его старшей дочери Магдалины Пальян-Глаголевой, была Татьяна Павловна, решительного и прямого характера которой побаивались многие. Можно сказать, что она оберегала мужа, в частности — от провокаторов и слишком беззастенчевых посетителей. Но этот по-детски беззащитный человек не терял высокого духа и надежды, когда вокруг цепенели от малодушия. В 1936 г. он нёс на себе по улицам крест, сброшенный с купола храма, в котором настоятелем был его отец, и, несмотря на угрозы комсомольцев, хранил его вместе с иконами и личными вещами отца Александра в квартире на Дегтярной улице.

В 1930-е гг. они с Татьяной входили в одну из подпольной общин катакомбной церкви и предоставили свою квартиру для тайных богослужений. В оккупированном Киеве Алексей Глаголев стал единственным священником, кто не служил молебен Гитлеру в честь дня его рождения.

Поразительно, как мало считался с обстоятельствами этот невысокого роста человек, всегда шедший против течения. Он решил стать священником в стране, открыто воевавшей с Богом и Церковью. Во время оккупации, когда в один день гибли десятки тысяч людей и каждый думал о том, как бы выжить, он свидетельствовал о человеческом достоинстве и бескорыстии, спасал обречённых на смерть, рискуя не только своей жизнью, но и жизнью жены и троих детей (младшая, Мария, родилась в 1943 г.). Ему, выросшему в профессорском окружении, принадлежавшему к русской интеллигенции, приходилось преодолевать невежество, лицемерие и косность, которые в хрущёвскую и брежневскую эпоху стали проникать в церковную среду. Учившийся у блистательных богословов, религиозных просветителей, Алексей Глаголев со своей жаждой деятельного служения и высокой образованностью не вписывался ни в общую картину советского времени, ни в церковную ситуацию. Церковное начальство относилось к нему с большой подозрительностью. Ещё во время войны отец Алексей начал готовить будущих священников, и как только после победы в Киеве открылась семинария, он надеялся, что его пригласят преподавать. Однако не пригласили. Тем не менее он продолжал заниматься с желающими принять духовный сан у себя дома и после того, как закрыли семинарию в 1960 г. Немало его учеников сегодня служат священниками.

До конца дней отец Алексей делился своими знаниями с молодёжью, которая всегда тянулась к нему. Однокомнатная квартира Глаголевых на улице Боричев Ток была в 1950—1960-е гг. настоящим духовным центром. В комнате, обставленной книжными шкафами, со всегда теплящейся лампадкой перед иконой в правом углу и светом настольной лампы под матерчатым абажуром проходили обстоятельные, с непременным чаепитием, беседы о литературе, о вере, обо всём, что волнует ищущего человека. Отец Алексей любил и пошутить, музицировал на фортепиано (в детстве он брал уроки музыки у матери Михаила Булгакова, Варвары Михайловны). И мало кто догадывался, что он тяжело болен, что его таскают на допросы в органы из-за доносов, которые пишут на него старосты храмов, поставленные властями, а иногда даже и родители тех, кто к нему приходил.

Безусловно, трагические страницы истории открывают нам с предельной ясностью человеческую слабость, уязвимость, порочность, но именно тогда, когда сгущается мрак, проступает и спасительный свет. Это свет, который светит всегда и всем — в буднях, в повседневности, в ежеминутности жизни и только явственней становится перед лицом опасности, в виду смерти. Об этом свете напоминают нам такие люди, как протоиерей Александр и его сын, Праведник мира священник Алексей Глаголев, чей жизненный путь заставляет нас смотреть на нашу трагическую историю глазами веры и надежды.

Примечания

¹ “Чёрная книга” была издана в 1946 г. в США, Румынии и Израиле (тогда Палестине).

² А.Анисимов. Киевский потоп. Куреневская трагедия 13 марта 1961 г. Киев, 2003.

³ Праведники народов мира — почётное звание, присваиваемое в Государстве Израиль представителям других народов (неевреям), которые в период Катастрофы спасали или содействовали спасению евреев.

⁴ Пётр Павлович Кудрявцев был участником Поместного собора РПЦ 1917—1918 гг. Василий Ильич Экземплярский был издателем и редактором журнала “Христианская мысль”, выходившего в 1916—1918 гг. в Киеве. Оба входили в общину отца Анатолия Жураковского.

⁵ Под такой вывеской с 1921 по 1923 гг. существовала Киевская Духовная Академия. По некоторым сведениям, занятия со студентами проводились подпольно до 1927 г.

⁶ Схимоархиепископ Антоний (архиепископ Таврический и Симферопольский Димитрий), урождённый князь Давид Ильич Абашидзе, в 1898 г. был вторым лицом после ректора в Тифлисской семинарии, из которой исключили Иосифа Джугашвили (Сталина).

⁷ В 1992 г. Праведниками мира были признана вся семья Глаголевых, в том числе их дети — Магдалина и Николай, которые также помогали спасать евреев.

⁸ Алексей был старшим сыном профессора А.А.Глаголева. Кроме него были ещё младшие дети — Сергей и Варвара.

Фото из архива автора