Анфас и профиль

 

Мария ЕЛИФЁРОВА

 

Загадочный Джонатан Свифт

Коллаж В.Солдатенко

Материал на с. 6—19 рекомендуется для подготовки урока по теме “Конституционная монархия в Англии.  Парламентская борьба вигов и тори. Культура Англии во второй половине XVII — начале XVIII в.” 7, 10 класс

 

Свифт знаком каждому с детства: кто не зачитывался его “Путешествиями Гулливера”? Взрослея, мы получаем новые сведения: Свифт был вовсе не детским писателем, а сатириком, он слыл желчным мизантропом, “Путешествия Гулливера” — не приключенческий роман, а политический памфлет… Но насколько приближают нас все эти утверждения к пониманию фигуры Свифта? Он до сих пор остаётся одним из самых загадочных персонажей английской истории — и как писатель, и как политический и общественный деятель.

Впрочем, кое-какие стереотипы развеять нетрудно. И, прежде всего, это популярный миф о “сумрачном ирландском гении” Свифта. Хотя рождение маленького Джонатана 30 ноября 1667 г. действительно произошло в Дублине, этническим ирландцем он не был. Его наверняка задели бы современные справочники, называющие его “ирландским писателем”. Его отец, тоже Джонатан Свифт, был англичанином, родственником известного английского поэта Джона Драйдена. Мать (Абигайль Свифт, урождённая Геррик) также родилась в Англии. Туда ей предстояло вскоре вернуться: муж её умер, когда она была ещё беременна Джонатаном. Ребёнок остался в Ирландии на попечении своего дяди по отцу.

Что бы ни толкнуло Абигайль Свифт на отъезд в Англию, это было не равнодушие к сыну: именно ей суждено осуществить тот поворот в его жизни, который даст миру Свифта-писателя. Об ирландском детстве Свифта известно мало. Во всяком случае, его дядя позаботился об его образовании, насколько мог, и отправил его сначала в школу в Килкенни, одну из лучших по тем временам, а затем, в 1682 г. — в Тринити-колледж Дублинского университета.

Свифт, по собственному позднему признанию, не проявлял интереса к учёбе. Тем не менее он получил степень бакалавра искусств в 1686 г. и собирался продолжать обучение на магистра, но события Славной революции 1688—1689 гг. помешали этому. Низложенный за прокатолические симпатии король Яков II бежал в Ирландию. Ирландские католики сочли это поводом поквитаться с протестантами и объявили конфискацию их имущества. Вспыхнула гражданская война. Многим протестантам — в их числе молодому Свифту — пришлось искать спасения в Англии.

Свифт нашёл там свою мать и был принят ею вполне тепло: она помогла ему устроиться на работу секретарём у известного английского дипломата — сэра Уильяма Темпла, её дальнего родственника. Темпл как раз собрался уйти в отставку и удалиться в своё поместье Мур-Парк в графстве Фарнэм. Туда он привёз и Свифта. Бывший дипломат заполнял избыток досуга литературными увлечениями, товарищем по которым сделался Свифт.

Особенно остро Темпла волновал так называемый “спор древних и новых”: раскол внутри французского классицизма, состоявшийся в 1680-е гг. и взбудораживший всю просвещённую Европу. Начали его теоретик классицизма Николя Буало и хорошо известный нам всем по сказкам детства Шарль Перро. “Древние” в лице Буало и его сторонников утверждали, что современная литература может лишь подражать недосягаемым образцам античности, но не состязаться с ними. Перро возражал: как ни прекрасна античность, она — прошлое человечества, и писателям надо искать самостоятельные пути. Чудаковатый Уильям Темпл решительно занял сторону “древних”, передав свои литературные симпатии и Свифту. Как-то в полемическом пылу Темпл заявил, что современное человечество — это “карлики, стоящие на плечах великанов” (т.е. великих предков). Стоит удержать эти слова в памяти — ведь карлики и великаны появятся потом в “Путешествиях Гулливера”.

Один из первых литературных опытов Свифта был связан именно с этой полемикой. Горячий Темпл неосторожно ввязался в спор, опубликовав “Рассуждение о древней и новой учёности”, где превозносил античный образец — письма царя Фаларида. На беду, Темпл не знал, что поддельность этих писем доказана. Его выступление спровоцировало бурю откликов с той и с другой стороны — уже от соотечественников. Свифт решил поддержать своего покровителя и написал “Битву книг” — комическую аллегорию, в которой вопрос выбора “древние или новые” в итоге заслонялся призывом учиться у природы и брать от неё лучшее. Этот ранний образец свифтовской иронии выйдет в печать лишь в 1704 г. В целом же, молодой Свифт вовсе не видел себя сатириком — он рассматривал себя как поэта-классициста. Здесь сказалось влияние Темпла, который, как все архаисты, считал сатиру “низким” жанром, непригодным в качестве основного поприща. Раннее творчество Свифта включает в себя несколько од, написанных в подражание Абрахаму Каули (1618—1667) — поэту, считавшемуся тогда эталоном возвышенного стиля.

Период жизни Свифта в Мур-Парк отмечен и другими важными событиями. Во-первых, Темпл представил его новому королю — Вильгельму Оранскому — и вовлёк его в политическую деятельность, пытаясь через него убедить короля в необходимости регулярных созывов парламента. Миссия окончилась вполне в духе будущих сочинений Свифта: короля куда больше интересовал вопрос, “как режут спаржу по-голландски”. Возможно, глубокому скепсису Свифта по отношению к политике дало толчок впечатление от этого эпизода. Во-вторых, в доме Темпла Свифт познакомился с Эстер Джонсон, которая станет известна последующим поколениям под именем “Стеллы”. Их судьбы окажутся тесно связаны на всю оставшуюся жизнь, и Свифт посвятит Эстер ряд своих произведений, в том числе “Дневник для Стеллы” — собрание его писем к ней. Но в тот момент, когда Свифт встретил Эстер Джонсон, она была лишь маленькой девочкой, дочерью служанки, и он взялся обучать её чтению и письму. Может быть, он и сам не предвидел, что подросшая ученица станет его музой.

Несмотря на сравнительное благополучие в усадьбе Темпла, Свифт тяготился его покровительством и дважды предпринимал попытки бегства домой, в Ирландию. Первый раз это случилось в 1690 г., после того, как у Свифта сильно заболело ухо (ирландский климат считался более здоровым, чем английский). Но в Ирландии ему было не на что жить, и пришлось вернуться к Темплу. В Англии он продолжает своё образование, прерванное ранее, и, наконец, получает степень магистра искусств в Оксфорде в 1692 г. Финансовая несамостоятельность мучает Свифта, и, в конце концов, он решает принять сан священника. Однако он получит лишь нищий приход в Ирландии: в местечке Килрут по соседству с Белфастом. Там он выдержит только полтора года — с 1695 по 1696 — и вскоре вернётся назад в Мур-Парк.

Его второе возвращение к Темплу овеяно романтическими гипотезами. От периода его жизни в Килруте сохранилось его письмо к некой Джейн Веринг, где он предлагает ей руку и сердце, а в случае отказа обещает навсегда уехать из Ирландии. Вправду ли Свифт пережил трагедию безответной любви, или же он искал предлога покинуть опостылевший ему Килрут — этого уже никто никогда не узнает. Ясно одно: Темпл вновь и вновь прощал Свифту его побеги и принимал его под своё покровительство. О доверительности их отношений говорит то, что Темпл сделал Свифта редактором своих мемуаров.

В 1699 г. Темпла не стало. Он завещал Свифту подготовку мемуаров в печать. С 1700 по 1709 гг. вышло пять томов. Но этот издательский проект, вместо того, чтобы упрочить положение Свифта, поссорил его с родными покойного. Они были недовольны и тем, что права на мемуары достались постороннему человеку, и тем, что Свифт не сократил фрагменты, носившие, с их точки зрения, слишком личный характер. Кроме того, издание было неприбыльно. Над Свифтом вновь нависла угроза нищеты. В отчаянии он пытается обратиться к королю Вильгельму, но ходатайство не имеет успеха — ни Генри Сидни, граф Ромни, на помощь которого надеялся Свифт, ни сам король не горят особенным желанием его поддержать. Похоже, Свифт переоценил влияние своего покойного патрона… Спасение пришло с неожиданной стороны: лорд Беркли, находившийся на посту генерального судьи в Ирландии, предложил Свифту должность своего личного капеллана. Поначалу речь шла о том, что Свифт будет совмещать обязанности капеллана и секретаря, но затем Беркли решил нанять секретаря отдельно. Можно предположить, что это оскорбило Свифта, но у него не было выхода.

С этого времени — все 1700-е гг. — Свифт живёт в постоянных разъездах между Англией и Ирландией. В Ирландии у него несколько церковных должностей в разных местах, полученных благодаря лорду Беркли, но живёт он главным образом в Ларакоре, в двадцати милях от Дублина. Там он проповедует перед небольшой общиной всего в пятнадцать человек, а в свободное время обустраивает свой сад в подражание Мур-Парку, получает в Дублинском университете степень доктора богословия (1702), ездит в Англию, продолжает издавать мемуары Темпла и — пишет, пишет, пишет.

Англия узнала Свифта-сатирика в 1704 г., когда он опубликовал “Битву книг” вместе с другим памфлетом — “Сказкой бочки”, которая и ныне остаётся самым известным произведением Свифта после “Путешествий Гулливера”. “Сказка бочки” посвящена болезненной для Англии той эпохи проблеме религиозного раскола. Два предшествующих века Реформации, революций и гражданских войн наводнили Англию самыми разнообразными христианскими течениями. Хотя незадолго до выхода “Сказки” Вильгельм Оранский выпустил закон о веротерпимости (распространявшийся, впрочем, тогда только на протестантские направления), отношения между различными религиозными группировками оставались напряжёнными. Свифт аллегорически изобразил религиозный конфликт ввиду спора сыновей по поводу фасона кафтанов, доставшихся им от отца: каждый перекраивал кафтан по-своему и считал, что прав только он. Нетрудно догадаться, что под “первоначальным” кафтаном имеется в виду апостольская чистота веры. Ничего не проговаривая прямо, Свифт тем не менее даёт однозначный ответ на вопрос, где искать истину, и этот ответ понятен читателю его времени — в Евангелии. Так что за ироническим, гротескным стилем Свифта скрывалось весьма серьёзное обращение к читателю.

…А при чём же тут всё-таки бочка? Здесь Свифт пошутил: выражение “сказка о бочке” значило в то время у англичан “нелепая история”, но “бочкой” звали также кафедру проповедника (в старинных церквях кафедра выглядит как тесный балкончик, действительно похожий на бочку). Так что “нелепая история” оказывается не чем иным, как проповедью.

Первая публикация “Сказки бочки” была анонимной, но во втором издании 1710 г. Свифт раскрыл своё авторство довольно замысловатым образом. Он приписал основную идею текста своему кузену Томасу Свифту, с которым когда-то учился в Дублинском университете, за собой же оставил только “редактуру”, заверяя читателя, что “некий Джонатан Свифт”, скорее всего, исказил замысел подлинного автора. Хотя Томас увлёкся этой игрой и явно был рад славе за чужой счёт, публика была не настолько наивна, чтобы обмануться. “Сказка бочки” прославила имя Джонатана Свифта ещё в первом издании. Он познакомился с крупнейшими английскими писателями-современниками, в числе которых был поэт Александр Поуп (1688—1744). Необычность дружбы Свифта с Поупом заключалось в том, что юный поэт был убеждённым католиком (и потому не получил университетского образования, приобретя всю свою эрудицию самоучкой — в университеты допускались только протестанты). Его сближение со Свифтом, англиканским священником и автором “Сказки бочки”, удивительно. Можно, конечно, отделаться шаблонными фразами наподобие того, что, мол, гениальность сильнее религиозных разногласий и т. д. Но что это объяснит? Ведь другой гений-современник — Даниель Дефо, автор “Робинзона Крузо” — Свифта ненавидел, в том числе по религиозным причинам (пуританин Дефо был противником Англиканской церкви). Очевидно, Поуп прочёл “Сказку бочки” как-то по своему и увидел в Свифте нечто близкое себе.

Непохожи они были и по образу жизни. В отличие от Поупа, кабинетного интеллектуала (участвовать в политической жизни ему мешали вероисповедание и тяжёлая болезнь), Свифт активно втянулся в гражданскую деятельность. Первое его политическое выступление в печати, эссе “Рассуждение о распрях в Афинах и Риме”, появилось ещё до “Сказки бочки”, авторство тоже раскрылось позже. Публицистика Свифта снискала ему популярность в рядах партии вигов. Но самого Свифта эта слава не слишком привлекала. На заре формирования двухпартийной системы в Англии различия между партиями были скорее религиозными, чем политическими. Виги, по мнению Свифта, чересчур терпимо относились к протестантским сектам. Сам Свифт всерьёз рассматривал неангликанские течения как угрозу нравственности, и здесь его симпатии были, скорее, на стороне тори. В полемическом запале Свифт однажды обвинил диссентеров (так в Англии называли протестантских раскольников) и тех, кто им потворствует, в намерении отменить христианство (“Доводы в пользу того, что упразднение христианства в Англии может, при настоящем положении дел, привести к некоторым затруднениям”, 1708). К концу 1710 г. Свифт окончательно разойдётся с вигами и перейдёт на сторону тори, став сотрудником нового консервативного журнала “Экзаминер”.

Но он мог и развлечься, если у него было к тому настроение — веселье Свифту было не чуждо. Вместе со своими друзьями Александром Поупом, Джоном Гэем (будущим автором знаменитой “Оперы нищих”) и забытым ныне Джоном Арбетнотом, он основал литературный “Клуб Мартина Скрибблера”, т.е. “Мартина-графомана”, невежественного и самонадеянного сочинителя, от лица которого они сочиняли пародии. У Свифта был прирождённый талант к мистификации. Особенно запомнился англичанам случай с Джоном Партриджем, издателем частного альманаха. В выпуске за 1707 г. Партридж поместил астрологические прогнозы довольно мрачного содержания. Предсказания, естественно, не сбылись, а издатель альманаха сделался лёгкой мишенью для остроумия Свифта. В 1708 г. Свифт издал собственный псевдоальманах под вымышленным именем Исаака Биккерстаффа, где разместил предсказание… правильно, смерти самого Партриджа. Более того, в указанный день Свифт выпустил фальшивый некролог. Злосчастному Партриджу пришлось публиковать опровержения, доказывая, что он жив. Розыгрыш Свифта так развеселил английскую публику, что, когда на следующий год Ричард Стил (1672—1729), известный журналист и приятель Свифта, основывал сатирический журнал “Тэтлер” (“Болтун”), то взял себе псевдоним “Биккерстафф”.

Злоязычие Свифта вкупе с его максимализмом и непримиримостью принесли ему неприятности. Вершиной его карьеры было завершение так называемой “войны за испанское наследство” с Францией, когда ему удалось убедить тори прекратить войну и тем самым поднять их популярность (1711). Но к 1713 г., когда наконец был подписан Утрехтский мир, влияние партии тори упало из-за внутренних разногласий между виконтом Болингброком, министром иностранных дел, и государственным казначеем графом Оксфордом. Болингброка и Оксфорда обвиняют в государственной измене и, что хуже всего, непоправимо испорчены отношения с Ричардом Стилом, оказавшимся на стороне вигов. Письменная перепалка со Стилом достигает такого градуса накала, что Свифта едва не отдают под суд за оскорбление личности.

Кроме того, Свифт навлёк на себя раздражение королевы Анны, высмеяв её приближённых — архиепископа Йоркского и герцогиню Сомерсет. В результате Свифта удаляют из Англии, предоставив ему место настоятеля собора Св. Патрика в Дублине. Материальная нужда на этом посту ему не грозит, но ирландцы встречают его коллективным бойкотом: дело доходит до того, что его угрожают избить. Раздражение населения против нового настоятеля таково, что Свифт вынужден обратиться в ирландский парламент с просьбой предоставить ему гарантии безопасности. В 1714 г. Анна умрёт, но Свифту от этого легче не станет. Правительство тори рухнет окончательно, к власти придут виги, и возвращение в Лондон сделается ещё более рискованным. Ирландия теперь становится убежищем, где можно скрыться от грозы.

Свифт уезжал туда не один. С ним была девушка, чьё присутствие сделает его и без того запутанную личную жизнь ещё более запутанной и три века подряд будет тревожить биографов писателя. Из его литературного наследия она известна под именем “Ванессы”. Настоящее её имя было Эстер Ваномри (1790—1723). Свифт познакомился с ней в Лондоне несколькими годами ранее, на пике своей политической карьеры. Не оставляет ощущение, что Свифту нравилось имя “Эстер”. Повторилась история с Эстер Джонсон: ученица снова влюбилась в наставника и, очевидно, вызвала у него ответные чувства. В 1713 г. Свифт посвятил Эстер Ваномри поэму “Каден и Ванесса” (“Каден” — анаграмма слова “декан”, т.е. настоятель англиканского собора, должность Свифта). На следующий год Ванесса без колебаний последовала за Свифтом в Ирландию.

Но в Ирландии её поджидал неприятный сюрприз. Дело в том, что нежные отношения Свифта и Эстер Джонсон (Стеллы), длившиеся по меньшей мере с 1702 г., всё это время не прерывались. Стелла переселилась в Ирландию ещё тогда, и в 1710—1714 гг., когда Свифт жил в основном в Лондоне, он вёл с ней длительную переписку, озаглавленную им как “Дневник для Стеллы”. Можно себе представить чувства Ванессы, когда она обнаружила, что приехала в Ирландию лишь затем, чтобы столкнуться там с соперницей!

Странный любовный треугольник “Стелла — Свифт — Ванесса” до сих пор не даёт покоя историкам литературы, порождая массу домыслов. Одним из таких домыслов, никак не подкреплённых фактами, является легенда о тайном обручении Свифта со Стеллой, состоявшемся якобы в 1716 г. Правда о личной жизни Свифта, вероятно, так и останется тайной. Свифт старался не позволять своим читателям знать о нём слишком много. Он сделал всё, чтобы его личность оказалась спрятанной за его творчеством. До эпохи романтизма, когда самообнажение писателя, выворачивание его души наизнанку перед всем миром станет обязательным, оставалось ещё целое столетие.

Впрочем, можно совершенно точно указать, чего в жизни Свифта не было. Не было того длительного, вплоть до смертного одра, колебания между Ванессой и Стеллой, которое так ярко живописуют режиссёр Марк Захаров и сценарист Григорий Горин в фильме “Дом, который построил Свифт”. Дело в том, что Ванесса умрёт за 22 года до кончины Свифта, а Стелла — за 17. Так что здесь сценарист нафантазировал. Фильм соответствует действительности только в одном — Свифт так и не дал публике ответа на сакраментальный вопрос: “Ванесса или Стелла?” Может быть, в этом проявилась его мудрость — он уберёг обеих от читательского суда потомков.

Но вернёмся к Свифту-писателю. В Ларакоре, где он снова поселился на прежнем месте, наступает период его творческой зрелости. Фельетонист, хлёстко высмеивающий политических оппонентов, уступает место скептику, препарирующему сами основы европейского общества XVIII в. и не находящему там ничего, кроме абсурда. В публицистике позднего Свифта мрачный гротеск и техника литературной мистификации оттачиваются до виртуозной остроты. Если мы хотим по-настоящему понять “Путешествия Гулливера”, нельзя обойтись без двух главных образцов этой публицистики — “Писем Суконщика” и “Скромного предложения”.

“Письма Суконщика” — это шесть полемических статей в форме писем, выходивших с апреля по декабрь 1724 г. Поводом для их написания послужил королевский патент на чеканку медных монет в Ирландии, выданный Георгом I его приближённому Вильяму Вуду. Хотя выпуск золотых и серебряных денег оставался государственным, право выпуска медных могло даваться частным лицам. Это нередко приводило к злоупотреблениям: несмотря на официальное разрешение начеканить лишь определённое количество монет из каждого фунта меди, владельцы патентов чеканили больше и таким образом получали лишний доход. Наученные горьким опытом, ирландцы заподозрили Вуда в попытке девальвации. Распространился панический слух: Вуд, мол, решил завалить Ирландию недействительной монетой. В такой обстановке и появляются на свет “Письма Суконщика”.

Четырьмя годами раньше Свифту уже случалось выступать против экономического давления метрополии. Английская власть так боялась любой самостоятельности Ирландии, что методично подавляла там развитие промышленного производства: оно не разрешалось даже этническим англичанам, и всё население было вынуждено покупать элементарные бытовые товары втридорога через Англию. Возмущённый таким положением дел Свифт написал памфлет, призывающий жителей Ирландии бойкотировать английскую продукцию. Теперь Свифт вмешался в нечто более серьёзное. Объектом бойкота на этот раз должны были стать медные деньги Вуда, а с ними и сама система королевских патентов. Правительство Георга I прекрасно понимало, какую угрозу представляет “Суконщик”: за установление авторства “Писем” была назначена награда.

На самом деле автор был отлично известен публике. Маска “простого парня из народа”, разговорный стиль и грубость интонации “Писем” никого не обманули. Раз, когда Свифт вернулся из очередной поездки в Англию, дублинцы встретили его плакатом: “Привет Суконщику!” И тем не менее официально его авторство так и не было подтверждено. Никто из читателей Свифта не стал доносчиком.

Первые письма вызвали такой общественный резонанс, что король созвал комиссию по проверке деятельности Вуда. Возглавил её ни больше ни меньше как основоположник классической физики Исаак Ньютон (1642—1727). Комиссия не нашла никаких злоупотреблений, монеты Вуда оказались полноценными. Вряд ли Ньютон был заинтересован в обмане, да и Вуд не обязательно мог быть мошенником: даже легальный доход от патента был достаточно велик. И тем не менее “Суконщик” упрямился. В следующем письме он заявил, что никто не может обязать ирландцев принимать медные деньги и что у них есть право сопротивляться. Очевидно, Свифт метил вовсе не лично в Вуда и не в его гипотетические махинации с чеканкой. Он проверял способность ирландцев объединяться и противостоять давлению английского престола. Опыт удался блестяще. Переполох принял такие масштабы, что напуганный король был вынужден отозвать патент. Для Свифта настал воистину звёздный час.

Не все историки считают, что срыв патента принёс пользу экономике Ирландии: в бедной стране на самом деле не хватало мелкой монеты для внутренних нужд. Однако в политическом плане Англии был преподан урок. Метрополии наглядно продемонстрировали, что терпение ирландского народа не безгранично и что он способен за себя постоять.

Победа сделала Свифта национальным героем Ирландии. Дублинцы, которые десять лет назад забрасывали его тухлыми яйцами, теперь готовы были носить его на руках. Но это ничуть не радовало его. Не раз в сердцах он писал, что ненавидит Ирландию. Лёгкость, с которой толпа перешла от безоговорочного неприятия к столь же безоговорочному обожанию, лишь усилила презрение к ней Свифта. И всё же, испытывая бесконечное раздражение на поднятую вокруг него истерию поклонников, он не замолчал и продолжал высказывать всё, что думал по поводу английской политики в Ирландии. Уже после “Путешествий Гулливера” им был написан самый мрачный и едкий фельетон из всех, какие принадлежат его перу — “Скромное предложение, как сделать, чтобы дети бедняков перестали быть обузой родителям и государству” (1729). “Предложение” звучало шокирующе: рассудительный и трезвый повествователь предлагал сократить население Ирландии путём продажи младенцев на мясо, с подробными инструкциями по откорму и утилизации. У современного читателя после XX в. и всего, что мы знаем о технологиях массового уничтожения людей, текст Свифта может вызвать ощущение неуместности: неужели не нашлось другого предмета для шуток? Но “Скромное предложение” написано не ради чёрного юмора. История Ирландии раннего Нового времени была долгим кошмаром. Её население истребляли и морили голодом, неизменно апеллируя к общественному благу и разуму. В 1729 г. ещё была жива память о резне, устроенной Оливером Кромвелем, когда погибло две трети всех ирландцев, включая детей. И “людоедская” метафора Свифта — не столько вызывающая шутка, сколько вопль отчаяния: если обращаться с людьми как со скотом, так отчего же их не есть? Вас это отвращает? Почему же вас не отвращает насилие само по себе? Потому, что оно прикрыто благовидной целью?

Меньше всего на свете Свифт желал щадить чувства своего читателя. К сожалению, сплошь и рядом читатель закрывал — и теперь закрывает — глаза на истинный смысл сказанного Свифтом. Так произошло с его главным произведением — “Путешествиями Гулливера”, которые он писал с 1720 по 1725 гг. Роман восприняли в лучшем случае как отражение мизантропических взглядов автора, разочарованного в человеческой природе и, возможно, психически больного; в худшем случае — как забавную приключенческую книгу с элементами социальной сатиры. Очевидно, подобным образом истолковала роман и его первая читательница — Ванесса, которая в одном из писем Свифту именует современную им английскую публику “йеху”. Но, возможно, Свифта не радовало это подмигивание между строк. Ванесса не дожила до выхода романа: она скончалась от чахотки в 1723 г., напоследок неудачно попытавшись в очередной раз выяснить отношения со Стеллой и рассердив Свифта. Её последние письма к Свифту не сохранились, и мы никогда не узнаем, помирились ли они и успела ли Ванесса прочесть “Гулливера” целиком.

Роман вышел в Лондоне в октябре 1726 г. при помощи Александра Поупа; как водилось у Свифта, анонимно (он поставит своё имя только в издании 1735 г., в собрании сочинений). Разумеется, читающим англичанам было ясно, кто настоящий автор. Подыгрывая Свифту, другой член “Клуба Скрибблера”, Арбетнот, писал, что знакомый знакомого Гулливера авторитетно заявляет: Гулливер всё переврал… Успех романа был колоссален. Уже в 1727 г. почти одновременно вышли его французский, немецкий и голландский переводы, не считая пиратского издания в Ирландии. И всё же это был двусмысленный успех. Задуманный как пародия на приключенческие романы, роман Свифта в глазах публики сам стал приключенческим, а на автора прочно налип ярлык безумца и мизантропа.

В довершение всего общественное мнение ещё в XIX в. перевело “Гулливера” в разряд детских книг, правда, ценой немалых потерь. Детские издания романа обычно выходят без третьей и четвёртой частей, ограничиваясь Лилипутией и Бробдингнегом, да и из первых двух путешествий выбрасываются наиболее резкие сцены: например, как великаны садятся на горшок. Тем не менее даже в детских изданиях комментаторы стремятся прояснить элементы политической сатиры, и достаточно любознательный школьник может прочесть сноски. Но вот вопрос: много ли нам даёт знание того, что “пляски на канате” — это аллегорическое изображение борьбы английской элиты за власть, что “синяя нитка” означает Орден Подвязки, что партии “Высоких каблуков” и “Низких каблуков” — это тори и виги и. т. д.? Ведь большая часть реалий, к которым отсылает сатира, интересна лишь специалистам по английской истории XVIII в. И если бы главной задачей Свифта была карикатура на современную ему политику, “Путешествия Гулливера” не сделались бы классикой на все времена; они забылись бы, как забылись сотни фельетонов-однодневок.

Свифтовские лилипуты отнюдь не только карикатурны. Хотя их общественная жизнь вызывает смех своей мелочностью и напыщенностью, они добились значительных успехов в искусстве и технике; блистательная сцена погрузки связанного Гулливера с помощью подъёмных блоков не только смешит, но и восхищает — с какой смелостью маленькие лилипуты решают сложные задачи! А описание лилипутской системы образования отвечает самым прогрессивным представлениям эпохи Свифта: мы найдём там и равенство полов, и гармонию физического и интеллектуального развития, и раннее приучение к самостоятельности. Нам бы, возможно, не понравился отрыв детей от родителей и воспитание их в интернатах, но этот метод многие считали лучшим вплоть до середины XX в. (например, И. Ефремов в своей фантастической утопии “Туманность Андромеды”), так что здесь Свифт не одинок.

За лилипутами вовсе не случайно следуют великаны Бробдингнега. Здесь, казалось бы, высмеивать нечего. Великаны ведут простую патриархальную жизнь, ими правит мудрый король, они не знают огнестрельного оружия и, услышав о нём, приходят в ужас от безнравственности этого изобретения. Смешон и мелок на их фоне скорее сам Гулливер с его амбициями просветителя, которого сажают в коробку, как хомячка. Но восторга великаны что-то не вызывают. Это великаны, лишённые величия: Свифт не скупится на отталкивающие подробности, описывая грязь, бородавки величиной в тарелку, гигантских вшей и потоки крови казнённого преступника. Когда дамы-великанши, забавляясь, сажают Гулливера себе за пазуху, он задыхается от запаха их пота; музыка великанов звучит для него как сплошной грохот; в любой чашке или рюмке можно утонуть. В мире благородных великанов Гулливеру просто нет места — размеры не те.

Не вспомнить ли нам здесь Темпла и его утверждение, что современные люди — карлики, стоящие на плечах великанов? Что, если великаны воплощают прошлое человечества, а лилипуты — будущее? Лилипуты достигли значительных технических и социальных успехов, они милы и изящны, но измельчали, особенно в гражданском и нравственном отношении; великаны мудры и естественны, но их мир не для современного человека. Свифт подводит итог спору “древних и новых”: идеала нет ни в будущем, ни в прошлом.

Где же искать идеал? В науке, на которую уповало Просвещение? Наука точно так же оказывается развенчанной в третьей части. Летающий остров Лапута, населённый безумной учёной элитой — не просто пародия на Королевскую академию наук, как часто можно услышать; Свифт покусился на древнейший европейский идеал, возникший ещё в античности — образ государства, которым управляют учёные. Получилась фантасмагория, в которой лапутяне парят над своими подданными, занятые безумными опытами, а народ поднимает им наверх на верёвочках бумажки с прошениями. Если же подданные становятся слишком назойливы, вопрос решается с помощью бомбардировки… Свифт как бы заранее разоблачает всякую попытку научно-фантастической утопии, и это его прозрение оценят не скоро.

Испытанию на прочность подвергается и более универсальная человеческая мечта — о бессмертии. Столкнувшись с бессмертными струльдбругами, Гулливер обнаруживает вместо утопии вечного самосовершенствования — вечный старческий маразм. Можно, конечно, спросить, почему Свифт не мог придумать расу, наделённую также и вечной юностью. Но кто знает, не оказался ли бы такой вариант ещё хуже?

И вот Гулливер наконец как будто бы находит идеал, по которому тосковал. Только не у людей: четвёртая книга “Путешествий” построена по законам детской потешки о перевёрнутом мире, где лошади ездят на людях. Представители цивилизации гуигнгнмов — разумные лошади, а в качестве скота им служат безобразные существа под названием “йеху”, подозрительно похожие на людей. Живописно изображённое отвращение Гулливера к йеху (под конец он перестаёт видеть разницу между йеху и своими соплеменниками) навлекло на Свифта обвинения в мизантропии и даже в психической болезни.

Действительно, финал “Путешествий”, когда Гулливер отбивается от спасшего его капитана и прячется от собственной семьи в конюшне, вместо жены и детей целуясь с лошадьми, выглядит жутко. Гулливер и впрямь обезумел. Но был ли безумен Свифт?

Да, мир гуигнгнмов поначалу кажется привлекательным. Они живут простой и здоровой жизнью, не знают лжи и порочных страстей. Они во всём руководствуются соображениями разума… настолько, что вступают в брак лишь для размножения, и партнёров каждому подбирает община по физическим параметрам. Как замечает русский биограф Свифта В.С.Муравьёв, описание семейных нравов гуигнгнмов “без поправок годится в немецкую брошюрку 30-х годов ХХ в. о сознательном, арийском, национал-социалистическом отношении к браку” (Муравьёв В.С. Джонатан Свифт. М.: Просвещение, 1968. С. 277). Полемическое преувеличение? Не такое уж. Благородство гуигнгнмов, при ближайшем рассмотрении, не распространяется на йеху — они обсуждают план, как стереть этих существ с лица земли, и не останавливаются перед изгнанием Гулливера только потому, что он в их глазах является йеху (хоть он потратил немало времени, доказывая гуигнгнмам свою разумность и воспитанность). Не распространяется оно и на некоторых соплеменников: менее породистые по статям лошади состоят в услужении у более породистых. Мог ли Свифт, христианский священник, всерьёз рассматривать такое общество как идеал?

Как кажется, ключ к этой части “Путешествий” находится в упомянутом выше фельетоне “Скромное предложение”. Его мнимый автор своей безупречной логикой и разумностью поразительно похож на гуигнгнма. Как мы помним, разумность приводит его к мысли о легализации людоедства. Конечно, травоядные лошадки не питаются йеху, но — внимание! — делают ремни из их кожи. Сам Гулливер надевает башмаки из кожи йеху. А прожектёр “Скромного предложения” рекомендует пускать кожу ирландских детей на обувь и перчатки… Свифт не мог знать о фашизме, но его мрачная фантазия оказалась пророческой.

Выводы Свифта также пессимистичны, но по-иному, чем у Гулливера. Идеальное общество создать в принципе можно, заключает Свифт. Но для этого нужно вытравить из людей всё человеческое и превратить их в бесчувственных говорящих лошадей.

Миф о психической болезни Свифта, навеянный финалом “Путешествий Гулливера”, продолжает гулять по литературе. На самом деле, это измышление ранних биографов. Психических заболеваний у Свифта не было, а видимая неадекватность его поведения объяснялась хронической болезнью уха, причинявшей ему мучительные боли. В 1742 г. 75-летний писатель пережил паралич, вызванный инсультом, и последние три года своей жизни нуждался в постоянном присмотре. Тогда его действительно одолело старческое слабоумие, но всё это обычные последствия возраста.

А был ли Свифт мизантропом? Он сам дал ответ на этот вопрос. Однажды он написал Поупу: “Я всегда ненавидел все нации, профессии и сообщества; вся моя любовь обращена к личностям”.

Советуем прочитать

Муравьёв В.С. Джонатан Свифт. М.: Просвещение, 1968.

Муравьёв В.С. Путешествие с Гулливером. М.: Книга, 1972.