Анфас и профиль

 

Живое слово

 

Плутарх о Демосфене

Сообщают, что желание посвятить себя красноречию впервые возникло у Демосфена вот при каких обстоятельствах. Оратор Каллистрат должен был выступать перед судом по делу об Оропе (в 364 г. до н.э. афиняне пытались возложить на полководца Харбия и на самого Каллистрата вину за потерю Оропа — города между Аттикой и Беотией. — Ред.), и все с нетерпением ждали этого выступления, что объяснялось не только широкой известностью самого дела, но и мастерством оратора, находившегося тогда на вершине славы. Заметив, как учителя и дядьки сговариваются пойти послушать Каллистрата, Демосфен упросил и умолил своего дядьку взять с собою и его. А тот был в дружбе с привратниками суда и раздобыл место, откуда мальчик, никем не замеченный, мог слышать всё, что говорилось. Каллистрат выступил очень удачно, стяжав огромное восхищение слушателей, и Демосфен позавидовал его славе, видя, как целая толпа с громкими похвалами провожает оратора домой, но ещё больше был поражён силою слова, которая, как он тогда понял, способна одолеть и покорить всё. И вот, забросив прочие науки и мальчишеские забавы, он целиком отдался упражнениям в красноречии, чтобы со временем и самому сделаться оратором. Он учился у Исея, хотя в ту пору преподавал и Исократ, возможно, как считают некоторые, оттого, что по сиротству своему не в силах был внести назначенной Исократом платы в десять мин, или же, вероятнее, отдавая предпочтение речам Исея, как более действенным и хитроумным.

А Гермипп говорит, что в каком-то сочинении неизвестного автора он прочёл, будто Демосфен посещал школу Платона и более всех своим красноречием был обязан ему. Тот же Гермипп, ссылаясь на Ктесибия, сообщает, что Демосфен основательно изучил наставления Исократа и Алкидаманта (Гермипп Смирнский — писатель второй половины II в. до н.э.; Ктесибий — по-видимому, незначительный писатель конца IV — начала III вв. до н.э. из Холкиды на Эвбее; Алкидамант — выдающийся оратор своего времени, ученик Исократа. — Ред.), тайно получивши их от сиракузянина Каллия и некоторых других.

Едва только Демосфен вошёл в возраст, он сразу же привлёк к суду своих опекунов и, так как те находили всё новые увёртки и поводы для пересмотра дела, писал против них речь за речью. Приобретая, по слову Фукидида, навык и опыт среди трудов и опасностей, он в конце концов выиграл и, хотя не смог вернуть и малейшей части отцовского наследства, зато привык выступать и почувствовал достаточную уверенность в себе, а главное — узнал вкус чести и силы, приобретаемых победою в борьбе мнений, так что впредь решил выступать перед народом и заниматься делами государства.

Рассказывают, что Лаомедонт из Орхомена, страдая каким-то расстройством селезёнки и упражняясь по совету врачей в беге на большие расстояния, развил в себе эту способность, а потом принял участие в состязаниях и сделался одним из лучших бегунов, — подобным же образом и Демосфен сперва обратился к искусству речи, чтобы поправить собственные дела, а впоследствии, достигши мастерства и силы, стал первым уже в состязаниях на государственном поприще и превзошёл всех своих сограждан, поднимавшихся на ораторское возвышение. А между тем в первый раз народ встретил его недовольным шумом и осмеял за необычное строение речи, периоды которой казались запутанными и сбивчивыми, а доводы натянутыми и неестественными. К этому присоединялись, сколько можно судить, слабость голоса, неясный выговор и, наконец, короткое дыхание, которое, разрывая периоды, нарушало смысл произносимого. Демосфен перестал бывать в Собрании, и однажды, когда он уныло бродил по Пирею, его заметил Эвном из Трии (территориальный округ в Аттике. — Ред.), уже глубокий старик, и выбранил за то, что, владея даром слова, почти таким же, как у Перикла, он по робости и безволию изменяет самому себе, если не оказывает решительного сопротивления толпе и не готовит для борьбы своё тело, но позволяет ему увядать от безделья и изнеженности.

Однако ж, как сообщают, и новая попытка Демосфена успеха не имела, и тут, когда в полном отчаянии, закрывши от стыда лицо плащом, он отправился домой, его пошёл проводить актёр Сатир, близкий его приятель. Демосфен стал ему жаловаться, что из всех ораторов он самый трудолюбивый и отдаёт красноречию чуть ли не все силы без остатка, а народ знать его не желает, между тем как пьяницы, мореходы и полные невежды всегда находят слушателей и не сходят с возвышения. «Верно, Демосфен, — отвечал Сатир, — но я быстро помогу твоей беде. Прочти-ка мне, пожалуйста, наизусть какой-нибудь отрывок из Эврипида или Софокла». Демосфен прочитал, а Сатир повторил, но при этом так передал соответствующий характер и настроение, что Демосфену и самому этот отрывок показался совсем иным. Так он убедился, сколько стройности и красоты придаёт речи «игра», и понял, что сами по себе упражнения значат очень мало или даже вообще ничего не значат, если ты не думаешь о том, как лучше всего преподнести и передать слушателям содержание твоих слов. Он устроил себе в подземелье комнату для занятий, которая цела и до нашего времени, и, неукоснительно уходя туда всякий день, учился актёрской игре и укреплял голос, а нередко уединялся и на два-три месяца подряд, выбрив себе половину головы, чтобы от стыда невозможно было выйти наружу, даже если очень захочется.

Но этого мало — любую встречу, беседу, деловой разговор он тут же превращал в предлог и предмет для усердной работы. Оставшись один, он поскорее спускался к себе в подземелье и излагал последовательно все обстоятельства вместе с относящимися к каждому из них доводами. Запоминая речи, которые ему случалось услышать, он затем восстанавливал ход рассуждений и периоды; он повторял слова, сказанные другими или же им самим, и придумывал всевозможные поправки и способы выразить ту же мысль иначе. Отсюда возникло мнение, будто Демосфен мало одарён от природы и всё его мастерство, вся его сила добыты трудом, и вот что, казалось, подтверждало это мнение с большой убедительностью: очень трудно было услышать Демосфена говорящим без подготовки, но, сидя в Собрании, где народ часто выкрикивал его имя, он никогда не выступал, если не обдумал и не составил речь заранее. Над этим потешались многие из вожаков народа и искателей его благосклонности, а Питей однажды сострил, что, дескать, доводы Демосфена отдают фитилём. «Фитили моей и твоей лампы, любезнейший, видят совсем не одно и то же», — язвительно возразил ему Демосфен. Но вообще-то он и сам признавался, что, хотя не пишет всей речи целиком, никогда не говорит без предварительных заметок. При этом он доказывал, что человек, который готовится к своим выступлениям, — истинный сторонник демократии, ибо такая подготовка — знак внимания к народу, а не проявлять ни малейшей заботы о том, как воспримет народ твою речь, свойственно приверженцу олигархии, больше полагающемуся на силу рук, нежели силу слова. Приводят и ещё одно доказательство его страха перед непредвиденными выступлениями: если слушатели начинали шуметь и Демосфен сбивался, Демад не раз вставал со своего места и быстро приходил ему на помощь, но никогда Демосфен не оказывал подобных услуг Демаду.

Но почему же тогда Эсхин — могут мне возразить — называл этого человека поразительно смелым оратором? Как объяснить, что, когда Пифон Византийский обрушил на афинян целый поток дерзких обвинений, отпор ему дал один лишь Демосфен? Или, когда Ламах Смирнский (Пифон Византийский состоял на службе у македонского царя Филиппа II и часто ездил с дипломатическими поручениями в разные города Греции; о Ламахе Смирнском ничего не известно. — Ред.) читал в Олимпии похвальное слово царям Александру и Филиппу, где жестоко поносил граждан Фив и Олинфа, кто, как не Демосфен, поднялся и, обратившись к истории, показал, сколько добра принесли Греции фиванцы и халкидяне и, напротив, источником каких зол и бедствий были для неё льстивые прислужники македонян, и своею речью до того изменил настроение присутствовавших, что софист, испуганный криками и шумом, незаметно исчез из собрания? По-видимому, Демосфен не считал необходимым подражать Периклу во многом другом, но важность его, нарочитую неторопливость, привычку высказываться не вдруг и не обо всём стремился перенять, полагая, что на них покоилось величие Перикла, а потому, хоть и не пренебрегал без всяких оговорок славою случайных речей, с большою неохотой и очень редко доверялся слепому счастью. Во всяком случае, если верить Эратосфену (греческий учёный. — Ред.), Деметрию Фалерскому и комическим поэтам, живое его слово отличалось большею дерзостью и отвагой, нежели написанное. Эратосфен утверждает, что часто во время речи Демосфена охватывало как бы вакхическое неистовство, а Деметрий говорит, что как-то раз, словно вдохновлённый свыше, он произнёс перед народом клятву в стихах:

Землёй клянусь, ручьём, потоком, родником!

Один комический поэт называет Демосфена «пусто-болто-мелей», другой, насмехаясь над его пристрастием к противоположениям, говорит так:

Забрал он снова то, что отобрал; ему
Ведь по сердцу всегда словечки подбирать.

А впрочем, клянусь Зевсом, Антифан, пожалуй, подшучивает здесь над речью о Галоннесе, в которой Демосфен, играя слогами, советует афинянам не брать остров, но отобрать его у Филиппа (установлено, что речь о Галоннесе, которую цитирует здесь Плутарх, Демосфену не принадлежит; Галоннес — островок в северной части Эгейского моря был захвачен пиратами, затем освобождён Филиппом Македонским, хотевшим передать его в дар Афинам. Но автор речи говорит, что дело должно идти не о подарке, а возврате незаконно отчуждённой собственности. — Ред.).

И однако все соглашались, что Демад, полагавшийся только на свой природный дар, был непобедим и, выступая без всякой подготовки, брал верх над Демосфеном со всеми его предварительными размышлениями и трудами. Аристон Хиосский (философ-стоик III в. до н.э. — Ред.) приводит, между прочим, суждение Теофраста об этих ораторах. На вопрос, что он думает об ораторе Демосфене, Теофраст отвечал: «Достоин своего города», а о Демаде — «Выше своего города». А Полиэвкт из дема Сфетт, один из тех, кто ведал тогда государственными делами в Афинах, по словам того же Аристона, заявлял, что Демосфен — величайший из ораторов, но самый искусный — Фокион, который в кратчайшие слова вкладывает больше всего смысла. И сам Демосфен, говорят, всякий раз как Фокион, собираясь возражать ему, всходил на ораторское возвышение, шептал друзьям: «Вот поднимается нож, направленный в грудь моим речам». Неясно, впрочем, имел ли в виду Демосфен силу речей Фокиона или безукоризненность его жизни и блеск славы, понимая, что одно-единственное слово, один кивок человека, внушающего к себе доверие, весит больше многих и пространных периодов.

Деметрий Фалерский пишет, что Демосфен уже в старости сам рассказывал ему, какими упражнениями он старался исправить свои телесные изъяны и слабости. Неясный, шепелявый выговор он одолевал, вкладывая в рот камешки и так читая на память отрывки из поэтов, голос укреплял бегом, разговором на крутых подъёмах и тем, что, не переводя дыхания, произносил несколько стихов или какие-нибудь длинные фразы. Дома у него было большое зеркало, и перед ним он выполнял задания, которые сам себе ставил. Рассказывают, будто однажды к Демосфену пришёл какой-то человек и, жалуясь, что ему нанесли побои, просил выступить на суде в его защиту. «Да ведь с тобою ничего подобного и не случалось», — возразил Демосфен. Гость сразу возвысил голос до крика: «Да ты что, Демосфен? Как так “не случалось”?» — «Вот теперь, клянусь Зевсом, — промолвил Демосфен, — я слышу голос обиженного и потерпевшего». Вот в какой мере, по его мнению, зависела убедительность речи от тона и «игры» говорящего.

Собственная его «игра» приводила народ в восторг, но люди образованные, знатоки — и среди них Деметрий Фалерский — находили её низменной, пошлой и бессильной. По сообщению Гермиппа, Эсиона однажды спросили о древних и новых ораторах, и тот сказал, что, если бы кому довелось услышать древних, он был бы поражён, как красиво и величественно говорят они к народу, но речи Демосфена, когда их читаешь, кажутся намного выше благодаря своей стройности и силе. Что записанные речи Демосфена отличаются большой резкостью и суровостью, вряд ли нужно доказывать, но в случайных ответах и быстрых возражениях он иной раз умел и остро пошутить. Демад как-то воскликнул: «Смотри-ка, Демосфен меня поучает — свинья учит Афину!» (известная греческая пословица. — Ред.) — «Да, но эту Афину позавчера поймали в Коллите в чужой постели!» — немедленно откликнулся Демосфен. Известный вор, по прозвищу Медяк, тоже пытался что-то сказать о его бдениях и ночных занятиях. «Знаю, знаю, — перебил его Демосфен, — тебе не по душе, что у меня горит свет. А вы, господа афиняне, не удивляйтесь частым кражам — ведь воры-то у нас медные, а стены глиняные». На этом мы остановимся, хотя могли бы привести гораздо больше таких рассказов и подробностей. Но мы должны познакомиться ещё с теми чертами его нрава и поведения, которые отразились в действиях Демосфена на государственном поприще.

Перевод С.П. Маркиша

Печатается по: Плутарх.
Сравнительные жизнеописания в 3-х томах. Т. 3. — М.: «Наука», 1964.

 

 

---

Отец судебного красноречия Лисий

Лисий (ок. 459—380 гг. до н.э.), вместе с Демосфеном принадлежащий к числу десяти выдающихся канонических греческих ораторов V—IV вв. до н.э., родился, по-видимому, около середины V в. до н.э. Лисий был уроженцем Афин, но по отцу считался «метэком» (иностранцем, живущим в Афинах). В 404 г. при господстве олигархов, «30 тиранов», Лисий как демократ должен был бежать из Афин, но с восстановлением демократии в 403 г. вернулся и умер вскоре после 380 г. Лисий — по преимуществу судебный оратор (сохранились более или менее полные 34 его речи), «логограф», т.е. писатель речей для других (в афинском суде каждый должен был защищаться и обвинять сам лично); в этих речах он считался мастером «этопойий», т.е. искусства составлять речи, по своему стилю вполне соответствующие характеру, манере и образованию своего клиента. Это искусство, сближающее логографа с драматическим поэтом, Лисий особенно проявляет в «рассказах», составляющих часть судебной речи. Рассказы в речах Лисия представляют важный этап в развитии греческой художественной прозы.

---

 

Из речи «Об убийстве Эратосфена»

Содержание судебного дела. Земледелец Евфилет убил любовника своей жены Эратосфена, застигнув его на месте преступления. Евфилет опирается на закон, дозволяющий в этом случае убийство, а его противники утверждают, что он сам заманил Эратосфена к себе в дом и убил его из-за вражды и корысти. Дело разбиралось в афинском Суде присяжных. «Рассказ» в этой речи, написанной Лисием для Евфилета, отличается особенной яркостью: развёртывается художественная драматическая картина с рядом персонажей, из которых некоторые впоследствии будут типичны для бытовой греческой комедии.

<…>

Я изложу вам все обстоятельства моего дела с самого начала, ничего не пропуская, — всё расскажу, по правде: единственное спасение себе я вижу в том, если сумею рассказать вам всё, как было.

Когда я решил жениться, афиняне, и ввёл в свой дом жену, то сначала я держался такого правила, чтобы не докучать ей строгостью, но и не слишком много давать ей воли делать, что хочет; смотрел за нею по мере возможности и наблюдал, как и следовало. Но, когда у меня родился ребёнок, я уже стал доверять ей и отдал ей на руки всё, что у меня есть, находя, что ребёнок является самой прочной связью супружества. В первое время, афиняне, она была лучшей женой в мире: отличная, экономная хозяйка, расчётливо управлявшая всем домом. Но когда у меня умерла мать, то смерть её сделалась причиной всех моих несчастий. Жена моя пошла за её телом в похоронной процессии; там её увидал этот человек и спустя некоторое время соблазнил её: поджидая на улице нашу служанку, которая ходит на рынок, он стал через неё делать предложения моей жене и, наконец, довел её до несчастия. Так вот прежде всего, мужи афинские (надо и это рассказать вам), у меня есть домик, двухэтажный, с одинаковым устройством верхних и нижних комнат как в женской, так и в мужской половине. Когда родился у нас ребёнок, мать стала кормить его; но, чтобы ей не подвергать опасности здоровье, сходя по лестнице, когда ей приходилось мыться, я стал жить наверху, а женщины внизу. Таким образом, уже было заведено, что жена часто уходила вниз спать к ребёнку и кормить его грудью, чтобы он не кричал. Так дело шло долго, и мне никогда не приходило в голову подозрение; напротив, я был настолько глуп, что считал свою жену самой честной женщиной в городе. Время шло, мужи афинские, и вот как-то я вернулся неожиданно из деревни; после обеда ребёнок стал кричать и капризничать: его нарочно для этого дразнила служанка, потому что тот человек был в доме, впоследствии я всё узнал. Я велел жене пойти и дать грудь ребенку, чтобы он перестал плакать. Она сначала не хотела, потому будто бы, что она давно не виделась со мной и рада была моему возвращению. Когда же я стал сердиться и велел ей уходить, она сказала: «Это для того, чтобы тебе здесь заигрывать с нашей девчонкой; ты и раньше, выпивши, приставал к ней». Я смеялся, а она встала и, уходя, как будто в шутку заперла дверь за собой и ключ унесла. Я, не обращая на это никакого внимания и ничего не подозревая, сладко уснул, потому что вернулся из деревни. На рассвете она вернулась и отперла дверь. Когда я спросил, отчего двери ночью скрипели, она отвечала, что в комнате у ребёнка потухла лампа, и тогда она послала взять огня у соседей. Я промолчал, думая, что так и было. Но показалось мне, мужи афинские, что лицо у неё было набелено, хотя не прошло ещё и месяца со смерти её брата; но всё-таки и тут я ничего не сказал по поводу этого и вышел из дома молча. После этого, мужи афинские, прошло немало времени; я был далёк от мысли о своих несчастиях. Вдруг однажды подходит ко мне какая-то старуха, подосланная женщиной, с которой он был в незаконной связи, как я потом слышал. Та сердилась на него, считая себя обиженной тем, что он больше не ходит к ней по-прежнему, и следила за ним, пока, наконец, не открыла, какая тому причина. Так вот эта служанка, поджидавшая меня возле моего дома, подошла ко мне и сказала: «Евфилет, не думай, что я подошла к тебе из праздного любопытства: нет, человек, наносящий оскорбление тебе и твоей жене, вместе с тем — и наш враг. Так, если ты возьмёшь служанку, которая ходит на рынок и прислуживает вам за столом, и допросишь её под пыткой, то узнаешь всё. А человек, который делает это, — прибавила она, — Эратосфен, из дема (демы — округи, на которые разделялась Аттика, область Греции. — Ред.) Эи: он соблазнил не только твою жену, но и многих других. Это уж его специальность». Так сказавши, мужи афинские, она ушла, а меня это сейчас же взволновало; всё мне пришло на ум, и я был полон подозрения: я стал думать о том, как она заперла меня в спальне, вспомнил, как в ту ночь скрипела дверь, ведущая со двора в дом, и та, которая выходит на улицу, чего раньше никогда не случалось, а также и то, что жена, как мне показалось, была набелена. Всё это пришло мне на ум, и я был полон подозрения. Вернувшись домой, я велел служанке идти со мной на рынок. Я привёл её к одному из своих друзей и стал говорить, что я всё узнал, что делается у меня в доме: «Так вот, можешь выбирать из двух любое: или я тебя выпорю и сошлю на мельницу (тяжёлая работа на мельнице была обычным наказанием рабов. — Ред.), где конца не будет твоим мукам, или, если ты скажешь всю правду, тебе не будет ничего дурного, и ты получишь от меня прощение за свою вину. Но только не лги, говори правду». Она сперва стала было отпираться и говорила, что я волен делать, что хочу, так как она ничего не знает; когда же я назвал ей Эратосфена и сказал, что это он ходит к моей жене, она испугалась, подумав, что я всё знаю доподлинно. Тут она уж бросилась мне в ноги и, взяв с меня обещание, что ей ничего худого не будет, стала рассказывать прежде всего, как после похорон он подошёл к ней, затем, как она сама, наконец, передала его предложение госпоже, как та после долгого времени сдалась на его убеждения и какими способами она принимает его посещения; как на Фесмофориях (праздник в честь богини плодородия Деметры и её дочери Персефоны; в нём могли участвовать лишь замужние женщины. — Ред.), когда я был в деревне, она ходила с его матерью в храм; и всё остальное, что произошло, она в точности рассказала. Когда она кончила, я сказал: «Смотри же, чтоб ни одна душа не узнала об этом, а то весь наш договор с тобою нарушен. Но я хочу, чтоб ты доказала мне на месте преступления: слов мне не надо, но раз дело обстоит так, нужно, чтобы преступление стало очевидным». Она на это согласилась. После этого прошло дня четыре-пять... как я вам докажу это вескими аргументами. Но сначала я хочу рассказать, что произошло в последний день. Сострат — мне друг и приятель. Я встретился с ним после заката солнца, когда он шёл из деревни. Зная, что, вернувшись в такой час, он ничего не найдёт дома съестного, я пригласил его отобедать со мной. Придя ко мне домой, мы поднялись в верхний этаж и стали обедать. Поблагодарив меня за угощение, он ушёл домой, а я лег спать. И вот, мужи афинские, пришёл Эратосфен. Служанка сейчас же разбудила меня и сказала, что он тут. Я велел ей смотреть за дверью, молча спустился вниз и вышел из дому. Я заходил к одному, к другому: одних не застал дома, других, оказалось, не было в городе. Взяв с собой сколько можно было больше при таких обстоятельствах людей, я пошёл. Потом, взяв факелы в ближайшей лавочке, мы вошли в дом: дверь была отворена служанкой, которой было дано это поручение. Толкнув дверь в спальню, мы, входившие первыми, увидели его ещё лежавшим с моей женой, а вошедшие после — стоявшим на кровати в одном хитоне. Тут, мужи афинские, я ударом сбил его с ног и, скрутив ему руки назад и связав их, стал спрашивать, на каком основании он позволяет себе такую дерзость: входить в мой дом. Он вину свою признал, но только слёзно молил не убивать его, а взять с него деньги. На это я отвечал: «Не я убью тебя, но закон нашего государства; нарушая закон, ты поставил его ниже твоих удовольствий и предпочёл лучше совершить такое преступление по отношению к жене моей и детям, чем повиноваться законам и быть честным гражданином». Таким образом, мужи афинские, он получил то возмездие, которое, по повелению закона, должны получать подобного рода преступники; но при этом он не был втащен силой с улицы в дом и не прибег к домашнему очагу, как утверждают обвинители. Да и как он мог прибегнуть к нему, когда он ещё в спальне, как только я его ударил, тотчас же упал, когда я скрутил ему руки назад и когда в доме было столько людей, через которых он не мог пробиться, не имея ни ножа, ни палки — словом сказать, ничего, чем бы он мог обороняться от вошедших. Но, мужи афинские, как и вам, я думаю, известно, люди, совершающие незаконные деяния, никогда не признают того, что их противники говорят правду, а сами лживыми уверениями и тому подобными неблаговидными средствами стараются возбудить в слушателях негодование против лиц, на стороне которых находится право.

Перевод С.И.Соболевского

Печатается по: Хрестоматия по античной литературе для вузов.
В 2-х тт. Т. 1. Греческая литература. М.: Просвещение», 1965.