Красные женские судьбы

Героини очерка

Материал для подготовки уроков по темам
«Становление советской власти», «Общественная жизнь в СССР в 1920-е годы».
9, 11 классы

НЕПРАЗДНИЧНЫЕ ИСТОРИИ

Праздник 8 Марта давно уже утратил свой изначальный смысл важного политического события «солидарности работниц всего мира», превратившись в какой-то аморфный «женский день».

А ведь очередной «женский день» даёт нам отличную возможность вспомнить о тех женщинах, с которых и начались кардинальные изменения женской доли в нашей стране, да и во всём мире. Последнее не преувеличение: после того как в СССР были предоставлены равные права женщинам и мужчинам, изменилось и законодательство тех стран, которые мы привычно называем «цивилизованными» и «передовыми».

Но не ждите благостного тона и гламурного блеска в рассказе об этих советских женщинах — их судьбы дают повод призадуматься о том, какую реальную цену заплатил наш слабый пол за своё политическое и социальное равноправие.

При желании мы можем даже взглянуть на их лица: на фото запечатлены участницы революционных событий в Коломне и Коломенском уезде. Этот снимок взят из книги «За 10 лет», вышедшей в 1927 г. и посвящённой 10-летию Октябрьской революции. К великому сожалению, под фотографией нет фамилий тех, кто на ней изображён, и теперь невозможно установить это в точности. Но в то время они были известны многим, и нет сомнения, что это подлинные участницы событий. Такие же подлинные, как истории тех женщин, которые будут приведены ниже.

Больше всех причин оказаться на этой фотографии было у Ираиды Карасёвой, идейной революционерки и большевички того самого закала, образ которой так часто нам рисовали произведения литературы и кино в советское время. Её отца, Ульяна Карасёва, рабочего петербургского завода «Леснер», за участие в революционном движении сначала посадили в тюрьму, а потом выслали из Петербурга, с запрещением проживать «в обеих столицах и губернских городах». Семья Карасёвых осела в подмосковном уездном центре Коломне, где рядом с городом вырос большой машиностроительный завод. Едва обнаружив в окрестностях города зачатки революционной организации, Карасёв и его старшие дети, Александр и Мария, примкнули к ней. Ираида рано начала работать: в 1902 г., когда ей исполнилось всего 11 лет, она поступила на шелкопрядильную фабрику (ту, что нынче носит название «Текстильмаш»). С этого момента, собственно говоря, её детство и закончилось. Она совсем ещё девчонкой помогала подпольщикам, и ей доверяли стоять караульщицей, когда у них в доме собирались сходки, использовали её как связную, посылая с записками, давали ей всякие мелкие поручения.

В 1905 г. ситуация развивалась таким образом, что осенью на коломенском заводе начались забастовки, которые переросли в открытые беспорядки, в результате которых заводской посёлок оказался фактически во власти подпольного комитета РСДРП. Добившись этого, социал-демократы попытались взять власть и в городе, назначив на 11 декабря общегородскую демонстрацию. Когда колонна революционеров шествовала от завода в город в надежде захватить власть в Коломне, то напоролась на заставу казаков и горожан, устроенную возле городского кладбища. В той драке Ираиде крепко досталось, а спустя неделю после побоища в руки отряда подполковника Римана, прибывшего для наведения порядка из Москвы, попал её отец, которого расстреляли в числе тех, кого арестовали во время обысков 18 декабря 1905 г. Так, по крайней мере, утверждала сама Ираида Ульяновна, но факты этого не подтверждают — в списке расстрелянных отрядом Римана Карасёв не значится, и как именно погиб товарищ Ульян, не совсем ясно.

Вообще вся эта история с расстрелом — дело крайне тёмное и запутанное, требующее отдельного разговора. Но как бы то ни было, события 1905 г. лишь прибавили твёрдости девице, а путь борьбы с самодержавием она выбрала для себя уже давно. Дальше всё у неё было как у многих других: подпольная работа, аресты, три отсидки в тюрьме, высылка в Сибирь, к мужу, Василию Лёвшину, подававшему большие надежды коломенскому партийцу-подпольщику. Как они познакомились с Василием Лёвшиным — догадаться не трудно, но об их романе партийные мемуары ничего не сообщают: для революционеров это было мелочью, бытом, отвлекающим моментом, недостойным внимания потомков, к которым они обращались в своих воспоминаниях.

Вместе с Лёвшиным Ираида Карасёва вернулась в Коломну после Февральской революции, и также, как и муж, с головой окунулась в политическую деятельность, став гласным городской Думы, членом и секретарём уездного совета, а к осени вошла в штаб только что созданной Красной гвардии. Ираида принимала самое активное участие в захвате власти в октябре 1917 г., а потом занимала целый ряд ответственных должностей в городе и уезде. Тогда же, осенью 1917 г., развалилась её семья: лидер коломенских большевиков Василий Лёвшин ушёл в небытие. Он, видимо, ещё в ссылке заболел нервным расстройством, а в ноябре 1917 г. у него вдруг проявилась мания преследования, усугублённая бессонницей. Его поместили в одну из московских психиатрических клиник, откуда он в январе 1918 г. странным образом исчез без всякого следа.

Вряд ли можно назвать её семейную жизнь с Лёвшиным счастливой — в ссылке они перебивались кое-как, потом пошла круговерть в 1917 г., потом муж заболел. Он обитал в помещении Совдепа, боясь, что окружающие его «предадут революцию». Это был один из самых главных пунктов его помешательства: ему казалось, что как только он заснёт, у него отнимут оружие, свяжут и отдадут казакам, отряды которых прячутся в окрестностях Коломны и только ждут сигнала. Вслух о его болезни заговорили, когда он отправил несколько телеграмм на эту тему в Моссовет, перепутав при этом имена Маркса и Ленина. В ответ оттуда пришёл запрос и требование принять меры. Конечно, жизнь с таким мужем была не сахар, да и продолжалась она недолго.

Потом, оставшись одна, Ираида Ульяновна с началом Гражданской войны ушла на фронт — была политработником 10-й армии под Царицыным и на Южном фронте, а после демобилизации заведовала женотделом коломенского уездного комитета РКП(б), занимала другие партийные и хозяйственные должности. Финал её жизни был вполне закономерен: она ослепла, долго и мучительно умирала в казённом приюте, окружённая, впрочем, почётом и убогим советским комфортом. Она категорически отказывалась писать воспоминания и рассказывать местным сотрудникам музея о годах подпольной работы и революции.

Среди изображённых на фото могли оказаться жена уездного комиссара Яна Грунта, Софья Грунт, и её подруга Евгения Дерчанская — обе были весьма активными революционными «эмансипе», но сумели снискать такую нелюбовь у жителей Коломны, что их едва не убили. В воскресенье 11 марта 1918 г. какой-то неизвестный, облачённый во всё чёрное, подкараулил двух видных коломенских большевичек на окраине города, возле Петропавловского кладбища. «Товарищи» Евгения Дерчанская, исполнявшая обязанности «комиссара призрения» (аналог начальника собеса), и Софья Грунт поздним вечером отправились в богадельню, находившуюся при кладбищенской церкви. Там их и поджидал этот «некто в чёрном», который, подпустив комиссарш поближе, начал стрелять в них из револьвера. Грунт и Дерчанская бросились к богадельне, но дверь была заперта, и их туда не впустили. Женщины спрятались за выступом кирпичной кладбищенской ограды, и открыли ответный огонь. На звуки стрельбы, доносившиеся с кладбища, из ближайших домов выбежали люди, чтобы посмотреть, как убивают комиссаров. Но ни один из них и пальцем не шевельнул, чтобы им помочь. «Нашим товарищам — писали об этом случае московские “Известия”, — несмотря на смертельную опасность, удалось бежать. Через пять минут прибыла Красная гвардия и приняла надлежащие меры».

Вполне заслуживала быть запечатлённой на памятной фотографии товарищ Глушенкова, работница ткацких фабрик в селе Озёры. Ещё в 1905 г. она была вовлечена в революционный кружок, и пару раз присутствовала на тайных сходках рабочих, слушая рассказы агитаторов-пропагандистов. Умом она не блистала, и из всех речей ей более всего запомнилось предсказание «огромной войны». Но тогда она слушала их с ужасом, а после того как одну из сходок разогнали казаки и ей пришлось прятаться в лесу, она очень испугалась и решила больше не связываться «со смутьянами, произносившими антихристовы речи против помазанника Божия царя». Вспомнила о них она в 1914 г., когда началась «огромная война».

Мужа её забрали в армию в 1915 г., и она осталась с тремя детьми, беременная четвёртым. Тогда-то она подумала, что «антихристы» правду говорили — вот ведь война-то и началась! Мужа Глушенковой убили в 1916 г., и она, что называется, «хватила шилом патоки»: вкалывая на фабрике, «в нитку тянулась», а с продуктами уже было худо, и потому они с детьми сидели голодными. Дойдя до крайности, в Рождество 1916 г. Глушенкова решила убить детей, когда они спали. Она даже взяла топор, но остановилась, подумав, что двое младших «не пикнут», а вот старшенькие начнут кричать. Детей она убивать не стала, но в ней умерла вера в Бога — она изрубила и выбросила из дому иконы. В душе её клокотала ненависть, она решилась на бунт, сказав сама себе: «Придёт лето, возьму всех ребят с собой, и пойду царя ругать. Бить будут — городовым глаза повыцарапываю. Авось меня с ребятами в тюрьму посадят, всё лучше будет. А не выйдет, так в Оке утоплюсь». На этот случай она припасла чехол от семейного тюфяка, чтобы все в нём поместились, когда топиться будут. Решив так, Глушенкова успокоилась, и теперь, глядя на детишек, с удовлетворением думала, что скоро они отмучаются. Но прежде того как наступило лето, в феврале 1917 г. случилась революция. 3 марта Глушенкова выместила всю свою злобу на городовых, а потом на митинге возле памятника императору Александру II Освободителю, которому уже отшибли голову, она выступила с речью, и ей долго аплодировали. Что именно она говорила, Глушенкова и сама не помнит: по её словам, она «словно в тумане была». Очевидно, с нею сделалось что-то вроде восторженной истерики, но эта активность и яростность выдвинула её из толпы, а потому 4 марта её избрали депутатом в озёрский Совет. Назначили её в продовольственную комиссию, и она целиком погрузилась в новую работу: проводила обыски лавок, а всё, что находила в них, подвергала реквизиции. Судя по её запискам, неграмотная, озлобленная, отринувшая Бога, и в своём бунте считавшая, что, преступив главную черту, нечего уже останавливаться, она приглянулась большевикам. Товарищ Крюков, главный большевик в Озёрах, осенью 1917-го предложил ей вступить в партию, и тут только выяснилось, что она вообще слабо понимает, что происходит вокруг. Состоя членом озёрского совета уже полгода, она не знала, что такое «партия», кто такие «большевики», «меньшевики», не говоря уже обо всяких там «эсерах» и «кадетах». Впрочем, что за беда! Товарищ Крюков ей всё доходчиво растолковал, и она примкнула к большевикам — сделалась агитатором: ходила по деревням в округе, ведя разговоры с бабами. О своих детях заботиться было некогда. Именно её большевики выбрали для важной функции в момент октябрьского переворота — в селе на железнодорожной станции был единственный телефон, и Глушенкову поставили на станции стеречь его. Так как она была неграмотная, ей показали бумажку с оттиснутой печатью, сказав, что к телефону она может подпускать только того, кто покажет бумажку с такой же печатью. С этим заданием она справилась в полной мере, и это был её главный вклад в захват власти большевиками в селе Озёры Коломенского уезда.

Глушенковой одной из первых выдали оружие — в конце октября 1917 г. из Коломны, где большевики захватили гарнизонный оружейный склад, озёрские товарищи Климов и Горячева привезли 26 винтовок и по 400 патронов к каждой, которые выделил для озёрских коломенский Совдеп. Глушенковой показали «за что дёргать, чтобы стрельнуть», и однажды ночью она, идя домой, увидела впереди себя, в тени забора, какую-то возню. Перепугавшись, она окликнула тех, кто возился. Но никто не отозвался. Не услыхав ответа, Глушенкова пальнула наугад в затаившегося врага, и тут же раздался страшный визг, переходящий в вой — депутат Совета попала в собаку!

Озёрских большевиков стали бить уже весной 1918 г. Первому досталось товарищу Крюкову, который, приехав из Москвы, собрал на одной из фабрик митинг: вкарабкавшись на перевёрнутую кадушку, завёл речь о необходимости отделения Церкви от государства. Рабочие возмутились и набросились на оратора, стащили Крюкова с кадушки и стали бить, а когда Глушенкова попробовала за него вступиться, обозлённые голодухой и правлением местного Совдепа ткачи принялись и за неё саму. Сначала активистку сильно избили, а потом попытались выбросить в форточку. Глушенкову спасло лишь то, что была она «широка в кости снизу», и не пройдя через форточку, застряла в ней. Пока с нею возились, подоспела подмога, и её освободили от жаждавших расправы ткачей. Это происшествие нисколько не повлияло на её революционное мировоззрение, и Глушенкова осталась всё той же большевичкой.

Ещё раз она могла погибнуть летом 1918 г., когда в Озёрах произошло восстание, во время которого рабочие загнали «товарищей» в здание Совдепа, и, осадив их там, сначала забросали дом гранатами, а потом облили керосином из насоса и подожгли. Спасло озёрских большевиков только прибытие отряда красноармейцев из Коломны. Пока шла осада Совдепа, по всем Озёрам ловили «товарищей», и Глушенкова, жившая с детьми в рабочей казарме, попалась на общей кухне. Соседи-рабочие, зная, что она большевичка, стали её бить смертным боем, и спасли её дети, которых она дважды чуть не убила, а потом бросала голодных. Дети вцепились в мамку и так кричали, что их вопли остудили пыл нападавших, иначе быть бы Глушенковой растерзанной в тот страшный для неё день. Что было с нею дальше, неизвестно: свои откровения, опубликованные в сборнике мемуаров «За 10 лет», она обрывает именно этим эпизодом.

А вот Вера Галахова, работница ткацкой фабрики села Садки, входившего в Коломенский уезд, вряд ли попала на ту фотографию, о которой у нас идёт речь, но она вполне заслуживает, чтобы мы вспомнили о ней, говоря о празднике 8 марта.

Вера не была ни комиссаршей, ни агитаторшей — она обычная работница, все надежды которой были связаны с новой властью. Почему она так её возлюбила? С точки зрения современного человека, это трудно понять. Впрочем, пусть она расскажет сама: 30 сентября 1927 г. в газете «Коломенский рабочий» было опубликовано большое письмо Галаховой. Но прежде чем дать слово самой Вере, сделаем некоторые пояснения.

Бумагопрядильная фабрика, а вернее «Товарищество садковской мануфактуры И.Дёмина», на которой смолоду работала Вера Галахова, была очень старой, основана ещё в 1864 г., одной из первых среди промышленных предприятий уезда. На ней работали почти три тысячи человек, и ткани её выработки доходили до рынков Афганистана и Персии. На Садковской фабрике имелись славные традиции революционной борьбы — там сложился один из первых революционных кружков в уезде, всегда была сильная опора у подпольщиков, словом, предприятие это было искони «красным».

После революции работа на фабрике встала. С началом нэпа рабочие садковской мануфактуры, измученные нуждой, отправили делегацию в Москву, где жил их старый хозяин, Дёмин. Они просили его (благо власть разрешила), снова взять «за себя фабрику», запустить её, дать возможность жить им и их семьям. Говорят, на это предложение Дёмин ответил им: «Сумели отнять, сумейте сами и работу наладить». Так и вернулись ни с чем. Советские хозяева никак не могли запустить производство, а ткачиха Вера Галахова, судя по всему, искренне переживала за родную фабрику, а потому писала она просто, честно — тем её письмо и ценно: «Когда пришла революция, трудно было нам работать, потому что много было противников, и они рабочих всё пугали: “Вам, мол, жизни никакой не будет. Да и не только вам, но и вашим семьям”. Но наши рабочие не пали духом. Хотя и видели много горя, много жизней положили за советскую власть, но работы не бросали, помогали нашей коммунистической партии, потому что она за нашу свободу билась и боролась. И чего только мы не пережили за 10 лет революции! Когда настал голод, рабочему очень плохо жилось. Чего только не ели! И липовые листы, и кожуру картофельную, и избойник. Чтобы казармы топить, сучья и всякую мелочь собирали. Тут ещё несчастье — сгорела наша фабрика. Совсем была готова к пуску, с вечера ходила комиссия, утром хотели пустить в ход, а ночью пустили всё на воздух. Остались рабочие без работы — пришлось проститься с фабрикой. Много плакали тогда — жить стало нечем. Всё что было — проели. Слухи пошли: рабочих где-то набирают, ну и разбежались наши производственники кто куда. Надежды на свою фабрику не было совсем. Но вдруг однажды слышим — собирают народ ехать в Лопатино за дизелем. Обрадовались мы, сразу собрались. Кто в чём пришёл: кто в лаптях, кто мешками ноги обмотал. Дорога разрушена, а мы дизель на себе тащили 8 вёрст разутые! Вот как выносливы наши рабочие, потому что поддерживали революцию. Но только мы стали налаживать основы, всё с фабрики стали увозить в Егорьевск. Тут нашим рабочим снова стало дурно — думали, наша фабрика умерла. Приехал новый директор и понял горе рабочих, и начал готовить фабрику к пуску, а нам всё не верилось — думали она мёртвая совсем. Пустили сначала маленькую фабричонку “Красный воин” — до чего трудно её было оборудовать! Работали кое-чем, чуть не грязью. Прибрели из разных мест на свою фабрику наши рабочие, но долго ещё не верилось, что такая горелая и запущенная фабрика будет работать. Сейчас видим: жива наша фабрика! Но только бедноват наш промторг. Да и в машинах не всё исправно, и от того бывают простои. Очень просим помочь нашему производству. У нас в Садках работают больше женщины — они до того отсталые, что не могут разобраться в политике и часто не знают, о чём толкуют: “Мы сколько не говорим, а нас не слушают, и по-нашему не делают!” Это совсем не так — рабочая власть слушает, но только ещё очень женщины темны, нужно с ними заняться, растолковать им, как следует. Наши организации идут навстречу женщине: открыли ясли, детскую площадку. Но мы просим больше обращать внимания, больше втягивать в свою работу женщину».

Интересно, кого Вера Галахова в этом письме больше убеждает: читателей, работниц своей фабрики или самоё себя в том, что советская власть их «слушает» и делает, «как ей говорят», что не зря они голодали, босые по разбитой дороге тащили на своём горбу дизель. Кому-то такие самоубеждения помогали, но большинство просто опасалось перечить: к 1927 г. времена настали нешуточные, когда за каждое лишнее слово «родная» советская власть норовила ответить беспощадным «делом».