Образовательная экскурсия

 

Валерий ЯРХО

 

Земля обетованная Егора Сорокина

О маленьких людях и больших социальных потрясениях

 

Дополнительный материал для подготовки урока на тему
«Модернизация в России 1894—1917 гг. Особенности быта городских и сельских жителей,
положение традиционных и современных групп населения». 9, 10 классы

 

Биографии «маленьких людей» не часто занимают внимание учёных-историков. Они, как дневники, поэтому память о них живёт в течение жизни одного, от силы двух поколений. Многим «люди из толпы» кажутся лишь мускульной массой: похожие, безликие, обыкновенные. Но если попытаться разглядеть за «массой» человека, личность — со стремлениями, мечтами, желаниями — можно лучше ощутить время, а, точнее, определённые исторические события глазами современника, понять и его отношение к ним.

Жизнь Егора Васильевича Сорокина, уроженца села Пирочи Зарайского уезда Рязанской губернии, была похожа на множество других — самая обыкновенная. Но пришлась она на такой насыщенный событиями период истории нашей страны, что, в полном соответствии с ней, вместила в себя немало причудливых поворотов, хвативших бы не на одну судьбу. В отличие от большинства «маленьких людей», живших одновременно с ним, Егор Васильевич оставил некоторое подобие устных воспоминаний, которые удержались в его семье около двух поколений. Хотя до сегодняшнего дня его рассказы дошли далеко не в полном виде, всё же они представляют из себя любопытнейшее свидетельство о времени и людях, живших в России на рубеже XIX и XX вв.

Егорку Сорокина, как и многих его сверстников, родители отправили в город, «отдав в люди». Большинство мальчишек попало на ткацкие фабрики, где работали по 13—15 часов в сутки, жили в грязных казармах, а дома бывали лишь на Рождество да Пасху. Другие оказались учениками в частных мастерских (у хозяев вроде сапожника Аляхина из чеховского рассказа о Ваньке Жукове) или «мальчиками» в лавках у купцов, где жизнь была немногим слаще. Егору, можно сказать, повезло: когда пришёл его черёд «идти в люди», досталось ему завидное место.

Один пирочинский мужичок, работавший в Москве водовозом, приехал в родное село проведать родню и рассказал его матери, что в богатый московский дом, куда он доставляет воду, требуется для услужения на кухне мальчик — без жалования, а так — «за харч и награды». Девок в город мать посылать опасалась, а сын, что ж, пусть едет — всё одним ртом в семье меньше.

Так решив, всплакнула она при расставании, вручила узелок с хлебцем и бельишком, да благословила материнским крестным знамением на путь-дорогу, на городское житьё-бытьё — с тем и отправился Егор Сорокин в самостоятельную жизнь.

Было это в 1882 г., когда Егору минуло десять лет — к тому времени он успел окончить два класса местной церковно-приходской школы, выучившись читать и писать красивым почерком. Недурно соображал по арифметике, хорошо знал Закон Божий, заучил наизусть много стихов. Ему бы дальше учиться, да где там — помер батя его, Василий Сорокин, а у матери кроме Егора остались ещё сёстры и младшие братья, да и случай подвернулся...

Оказалось, мальчик требовался на кухню в дом Хлудовой, богатой наследницы капитала одной из ветвей купеческого рода, владевшего огромными текстильными фабриками в Егорьевске, Москве и иных местах. Сама Хлудова от дел отошла, жила на проценты с капитала, была одинока и ни в чём себе не отказывала. Частенько у неё бывали гости — не какие-нибудь сиволапые — больше образованные господа, актёры из театров, писатели, купцы, которые побогаче. Народ это был балованый, знающий толк в хорошей кухне, так что забот повару и его подручным хватало.

Поварская работа и сейчас тяжела, а уж в те времена и подавно: плита и печь топились дровами, воду надо было носить ведром из бочек, привозившихся из фонтана водовозом, всё делалось вручную. Самыми роскошными мясными блюдами считались те, что готовились из фарша, — они были нежнее и сочнее натуральных — только вот возиться с ними было сущее мученье. Мясорубки ещё не изобрели, и повара измельчали мясо вручную, быстро-быстро и часто-часто ударяя по куску, лежавшему на разделочной доске, двумя тяжёлыми и острыми ножами-секачами, словно отбивали яростную дробь на барабане. Затем мясо сгребали в кучку и начинали снова молотить по нему ножами, так что у глядевшего со стороны в глазах рябило. И так до тех пор, пока не получался фарш должной консистенции. Господский повар Илья, под начало которого попал Егорка, бывало, готовя биточки для ужина персон на двадцать, подмышки в кровь стирал, однако труды эти хорошо оплачивались, а кроме того, утром «после гостей» Илью вызывала хозяйка, благодарила за искусство и давала 5 рублей наградных — это были очень недурные премиальные.

Хлудовский повар считался мастером своего дела, человеком зажиточным, состоявшим при хорошем месте, — когда Илья шёл по улице, обыватели с ним раскланивались, сам квартальный надзиратель не забывал поприветствовать. Человеком он был невредным, Егорку зря не обижал, можно сказать, даже жалел.

Когда-то Илья, как и все тогдашние повара, прошёл суровую школу жизни, начав карьеру таким же вот кухонным мальчиком, которому с самого раннего утра до позднего вечера приходилось вертеться волчком. Но даже при добром поваре Егорке доставалось сполна: он чистил овощи, ощипывал птицу, выносил помои, приносил дрова, топил плиту, скоблил ножом столы, подметал пол. Его гоняли с поручениями: в лавку, в ледник, в кладовую. Когда требовалось, помогал Илье «на подхвате»: что-то помешать, поднести, присмотреть, покрутить ручку мороженицы — мороженое тогда тоже готовили дома, тоже вручную. Помогал он и цедить через редкую холстину, натянутую на ножки табурета, бульон «на ершах», после того как его «осветляли» протёртой чёрной икрой — тогда муть оставалась на холсте, а в нижнюю посудину сливался прозрачный отвар. Видел Егор, как загибают стерлядь «кольчиком», как фаршируют «галантин», готовят соус «провансаль» и сабайон для десерта. Да мало ли чего он насмотрелся и напробовался!

В этом была одна из главных выгод его жизни «в мальчиках». Когда разъезжались гости, всё со стола сносилось на кухню, и Илья, добрая душа, потчевал паренька: «Кушай Егорушка, кушай!», ну а тот на угощение наваливался с крестьянской сноровкой. Никому другому доедать остатки с хозяйского стола не полагалось.

Как-то раз повара Илью «застукали» на том, что он отдавал остатки господской трапезы хлудовской дворне. Вышел скандал — мадам устроила ему выговор: «Я держу повара для себя, а для слуг кухарку, и попрошу нас не путать!». Вот с тех пор Егорка и остался одним из немногих, кому дозволено было питаться «от Ильи». На таких харчах Егорушка порядком отъелся, и когда приехал в Пирочи на первую побывку, мать только руками всплеснула, удивившись, какой «справненький» стал сынок.

В другой свой приезд Егор поразил всю родню тем, что набрал целый картуз грибов, росших возле коровника. Эти грибы все деревенские считали поганками, а Егорка приготовил их со сметаной, сам ел и всех угощал, приговаривая:

— Ешьте — это самый чистый гриб! Шампиньон называются! Господа только их едят — наш Илья специально закупает по дорогой цене.

Все очень удивлялись, а Егор увёз кошёлочку пирочинских шампиньонов в Москву — деньги, которые Илья тратил на покупку этих грибов, они поделили. Это была уже не первая его «коммерческая операция». У мальчика твёрдого круга обязанностей не было, а потому, коли нужно было куда-то сбегать, посылали его. Раз барыня отправила Егорку с запиской, дав полтинник на конку «в два конца», он же решил проделать путь пешком, а денежки сэкономил. В другой раз послали его за чем-то в лавочку; он вернулся, и, будучи честным мальчиком, подав мадам купленный товар, положил перед ней и сдачу с рубля.

— Что это? — удивилась Хлудова, глядя на монетки.

— Это вам сдачи-с! — пояснил Егорка, галантно «сыкнув» по-городскому.

Мадам была не лишена чувства юмора — рассмеялась и с деланным удивлением сказала:

— Помилуй, голубчик Егор — теперь все на дачу едут, один ты с дачи?

Деньги эти остались Егору, и с тех пор «с дачи он больше не ездил» — эти деньги были неким подобием тех наградных, о которых шла речь при поступлении на место.

Про реальные поездки на дачи — разговор особый. Летом для Егорки и Ильи начались новые испытания — сезон дачных пикников. Это господам — одна радость, а им заботой больше. Особенно донимали прохладительные напитки и мороженое — их требовалось подавать непременно холодными — это в роще-то за городом, в июльскую жару!? Поступали так — кувшины с напитками: квасом, лимонадом, морсом держали в специальных сундуках-погребцах с большим количеством льда, который продавали на вес, брусками. Чтобы лёд таял медленнее, ледяные бруски заворачивали в солому. С мороженым и вовсе была целая история! Повар Илья при помощи Егорки, крутившего мороженицу, делал домашний пломбир. Из этого пломбира, подкрашенного разными натуральными красителями, этот искусник лепил или вырезал пёструю курицу-наседку в натуральную величину, а вокруг неё располагал выводок жёлтых цыпляток, тоже из мороженого. Композиция дополнялась фруктами, цукатами и покоилась на фруктовом желе. Вся эта красота готовилась в домашнем леднике — подвале с двойными стенами, пространство между которыми с зимы плотно забивали льдом, поэтому минусовая температура там держалась круглый год. Чтобы вывести мороженое за город, глубокое серебряное блюдо, на котором восседала «наседка с выводком», ставили на колотый лёд, высыпанный в деревянный ушат, а сверху накрывали чистой кадушкой. Везли в пролётке, осторожно, чтобы не опрокинуть, но и поспешая, чтобы не растаяло. Илья в пути только молился да на извозчика покрикивал. Пока доезжали до места, он уже был «на последнем нерве». Отпускало Илью только когда «наседка» появлялась перед участниками пикника, производя настоящий фурор.

... В «мальчиках» Егор прожил до 14 лет — теперь надо было определяться с ремеслом. Поваром он стать не захотел, и, оставив место в Москве, вернулся в Пирочи. По тем временам он уже считался взрослым парнем, способным жить самостоятельно, а потому пошёл на заработки в соседнее село Щурово, где компания «Э.Липгарт и К^о» выстроила цементный и известковый заводы, на которых постоянно было занято до 900 рабочих, в большинстве своём пришлых крестьян из Тульской и Рязанской губерний. Рабочие там зарабатывали в среднем рублей по 25-ти за месяц — Егору после московского житья труд на липгартовском заводе показался тяжёлым и невыгодным, поэтому пробыл он там недолго. Самым запоминающимся эпизодом для Егора стала установка на новую заводскую трубу громоотвода. Он подрядился помочь мастеру-немцу. Обвязавшись верёвками, с частями громоотвода и проволокой за спиной, полезли они по скобам, вделанным в стену внутри трубы на самую верхотуру. Когда добрались до края трубы, оказалось, что кирпичная громадина на большой высоте качается и вибрирует. Немец всё время кричал Егору, чтобы тот не смотрел вниз — иначе бы закружилась голова, а там недалеко и свалиться. Но пирочинский паренёк преодолел страх, и громоотвод с немецким мастером они приладили самым наилучшим образом.

Уйдя от Липгарта, Егор, вслед за многими другими, нанялся на машиностроительный завод в Коломне, где платили больше. Сперва попал он в «глухари» — так называли рабочих клепального отделения, у которых от постоянного грохота молотов по металлу закладывало уши. Начинал Егор с того, что разогревал в печи заклёпки для клепальщиков — работа была сдельная, при расценке «заклёпка — копейка». С годами он выучился слесарному мастерству, оставаясь работать в Коломне, потом стал ездить на заработки в Москву и Петербург.

Тогда на заводе понятия «постоянная работа» не существовало: если были заказы, рабочие требовались, а если заказов не было, лишних рассчитывали, расценки сокращали. В таких случаях пролетарии, собираясь по несколько человек, отправлялись на заработки. Чаще всего ехали в Петербург — там было много заводов, да и платили много больше, чем в провинции. Коломенских рабочих на столичных заводах знали как классных специалистов, а потому всегда охотно принимали.

В солдаты Егор Сорокин не попал по счастливому случаю. Тогда не было всеобщей воинской повинности — годных к призыву собирали в волостном правлении, и они тянули жребий. Когда пришёл черёд Егора, он вытащил «дальний номер», что означало освобождение от службы.

Женился Егор Васильевич поздновато, только когда «на ноги встал», но брак оказался удачным. Женихом он считался «завидным» — имел хорошие заработки, уродом не был, вообще, хозяйственный, самостоятельный, расчётливый мужик. При всём своём невеликом образовании Егор всегда любил читать, отлично знал церковную службу, мог толковать Библию, отменно помнил Евангелие, многие жития святых. Ещё любил стихи Есенина и бережно хранил его книжечку, пряча от постороннего взгляда, когда иметь такие вещи стало опасно. На память помнил множество песен, а в молодые годы в родных Пирочах считался «заводилой хоровода». Родное село подарило ему и множество крестьянских поговорок, прибауток, которые помнил Егор Васильевич всю жизнь.

Высватал он в селе Боброво, что находилось близ Коломзавода, Дуню Соболеву, Евдокию Фёдоровну. Кстати, папаша его избранницы в паспорте писался крестьянином, но занимался ломовым извозом — на своих лошадках возил разные грузы между железнодорожной станцией «Голутвин» и Коломной, до которой от села и станции было три версты. Свои досуги Фёдор Соболев посвящал бильярду, который в народе назывался «пырки» (от слова «пырять»), гоняя шары и попивая пиво в местном трактире. На этой почве у него были постоянные трения с супругой, «пырки» ненавидевшей, и он пытался скрывать свои забавы, но каждый раз его выдавал рукав, перепачканный мелом.

Дочку за Егора Фёдор Соболев отдал, но в своём доме зятя не оставил. Таковы были «правила игры»: замужняя дочка — «отрезанный ломоть». Молодые снимали «угол» в доме у соседа Дуниного отца, Вострухина, и жили так до тех пор, пока Егор Васильевич не построил неподалёку собственный дом.

Женившись, Сорокин своего образа жизни не оставил, и по-прежнему надолго уезжал «зашибать деньгу», оставляя дом на жену. У Евдокии Фёдоровны были свои заработки: в Боброве многие «питались от квартирантов». Место было очень удобное: завод и станция рядом. Те, кто приходил работать на заводе из дальних сёл, до которых было вёрст десять и боле, чтобы зря ног не бить, снимали «углы» в Боброве, уходя домой только на выходные и праздники. Под «углы» в доме обычно отводили комнату, в которой помещались сразу несколько «съёмщиков». За небольшую дополнительную плату хозяйка жильцам готовила и стирала. Эти мелкие доходы, переводы денег от мужа, коровы, куры, огород обеспечивали семью, покуда «кормилец» не возвращался в родные пенаты. О, это было целое событие! Из Питера Егор Васильевич приезжал с хорошими деньгами, одетый «по-господски»: сюртук, белая рубаха, жилет, от средней пуговки которого цепочка с брелоками тянулась к карманчику, где помещались часы «Павел Буре», на голове шляпа-котелок, в одной руке трость, в другой хороший чемодан. На следующее утро возле станции «Голутвин» нанимался извозчик, в коляску которого усаживались принаряженная жена, детишки и «сам». Они катили из Боброва в Коломну, где совершался тур по лавкам и магазинам, и только где-то после полудня, гружёная покупками коляска возвращала счастливое семейство в родной дом. К вечеру сходилась родня и приятели — отметить возвращение хозяина, поговорить о столичном житье-бытье.

Отдохнув с недельку, Сорокин, как и другие мастеровые, ездившие на заработки, шёл узнавать, как с работой на заводе, сколько платят, что слыхать? Если в ближайшее время ничего «не светило», ехал на разведку в Москву. Коли там выходил «не фарт», то, чтобы «впустую не проживаться», снова собирался ехать в Питер. Надо сказать, у многих рабочих семей сложился тогда целый образ жизни, когда хозяин работал «в дальнем отходе», уезжая из дому на несколько месяцев.

...Было у Сорокиных семеро детей, да двое умерло, и остались пятеро дочек. Воспитывались они в строгости: отцовская плеть висела над кроватью родителей на самом видном месте, и без работы она не оставалась. Семья жила патриархальным укладом: есть садились все вместе, отец — во главе стола. Если не было поста, Егор Васильевич, нарезав хлеба, раздавал всем по куску, крошил варёное мясо в большую общую миску со щами. По прочтении молитвы командовал: «Хлебать!» — и первый запускал ложку в щи. За ним, чинно, по очереди, из общей чашки начинали есть жена и дети. Когда от щей оставалась примерно половина, отец командовал: «Таскать!». Этим сигналом разрешалось брать кусочки мяса со дня чашки — но только по одному и в очередь, после отца. Нарушительнице (в доме, кроме самого Егора Васильевича были только женщины) немедленно доставалось по лбу деревянной ложкой.

С соседями знались особо — был свой круг общения, несколько семей считались «своими», по очереди в каждом доме гуляли в большие праздники, а также справляли именины хозяев и хозяек. Детские именины отмечали внутри семьи. Если предстоял праздник, всех детей сводили в один дом, велев старшим присматривать за младшими, взрослые же гуляли отдельно. Выпивали, конечно, но не так, чтобы каждый день и «вусмерть» — пьяницы не пользовались уважением даже у своей родни, с ними «не знались». Подобного сорта публика называлась «золотая рота», и местом её сбора был откос железной дороги напротив машиностроительного завода. Там летом пропойцы ждали, когда их наймут на подённые работы. Вечером им давался расчёт — на больший срок взять себя в руки они не могли, и, получив «подёнку», пили несколько дней, пока деньги не кончались.

Своим дочерям Егор Сорокин старался дать образование — самое лучшее из ему доступных. Девочки ходили в городское училище, и Аннушка с Клавдией, успевавшие хорошо, слышали от отца такую похвалу: «Ну, видно, быть вам конторщицами». Старшую туповатую Катерину, учившуюся кое-как, стращали тем, что отдадут в подёнщицы. Этим выражались представления Сорокина о возможном высшем положении дочерей и глубине их падения: понимал, дальше конторщиц — не прыгнуть, быть ниже подёнщицы он и сам им не желал. За двойки и шалости в училище папаша своих дочек сёк, вообще, с детьми был строг, но справедлив. Его слово было в доме законом для всех, и только Евдокия Фёдоровна умела поступать по-своему, но открыто противоречить главе семьи никогда не смела. Тем более при детях!

Зимними вечерами, под хорошую руку, Егор Васильевич Сорокин рассказывал жене и дочкам, как мальчиком жил «в людях»: про повара Илью, Хлудову, про то, как однажды он «с дачи приехал». Рассказывал и о Петербурге — этот город он не любил, называл «гнилым местом». Ездил туда исключительно по необходимости, соблазнившись заработком — столичный климат худо сказывался на его здоровье: от постоянной сырости у Егора Васильевича там болели зубы, но больше всего он боялся подцепить чахотку, что было в то время проще простого. Но деньги платили хорошие — Сорокин с оттенком восхищения вспоминал, сколько они «взяли», выполняя заказ флота — партию «мин Уайтхеда», т.е. торпед. Эта история попала даже в знаменитую кинотрилогию про революционера Максима, только в отличие от кино, развязка истории вышла несколько иной. Петербургская организация РСДРП организовала забастовку на заводе, взявшем срочный и выгодный заказ. Требовали повышения расценок и много чего ещё. Дирекция отправила на другие механические заводы телеграммы, приглашая рабочих на заработки. Откликнувшиеся на зов коломенские штрейкбрейхеры, исполнив заказ, отхватили порядочный куш, а забастовка провалилась.

Ещё любил Егор Васильевич во время разговоров зимними вечерами предаваться мечтаниям: смолоду крепко засела в его голове идея скопить денег, выкупить участок земли под Пирочами и заложить там карьер, возле которого построить свой заводик, по примеру того, что был у Липгартов. Он часто говорил о своих планах, словно рассказывал домашним старинную былину — так заманчиво у него выходили картины грядущего благополучия. Мечта эта, однако, была вполне реальна — Егор Васильевич зарабатывал вполне даже приличные деньги, водочкой не увлекался, жена ему попалась рачительная и хозяйственная. Перейдя на пятый десяток лет, он был вполне близок к воплощению своих планов, но в 1917 г. их вдребезги разбила революция. Егор Васильевич понадеялся на эсеров, обещавших отдать мужикам земельные наделы в частную собственность — за них он в 1917-м несколько раз голосовал на выборах в местные Советы, но после октябрьского переворота и этой призрачной надежде пришёл конец. То, что было отложено в банке, национализировали, а припрятанное дома превратилось в бумажки с портретами Екатерины Великой (большую пачку ассигнаций нашли потом внуки, игравшие на чердаке).

С советской властью у Егора Сорокина отношения не заладились — пришёл он, старый рабочий, видавший виды, наниматься на завод, осведомился о расценках и как услыхал — послал всех куда подальше, и, сделав на прощанье неприличный жест, удалился. Не соблазнился он даже тем, что на заводе была столовая, в которой рабочих кормили бесплатно — и это в условиях голодухи, царившей вокруг. По Коломне тогда ездила повозка, которая подбирала упавших на улице от слабости. Таких везли в барак при городской больнице, где они «доходили», потому что помочь было абсолютно нечем.

Сорокины сумели пережить голодное время без потерь — спасли две коровы и собственная предприимчивость. В это время роли в семье поменялись — теперь Евдокия Фёдоровна стала уезжать из дому, а Егор Васильевич оставался «на хозяйстве».

По дорогам тогда слонялись толпы людей, искавших случая купить еду, и женщины, как показала практика, имели определённую фору: их реже задерживали, не могли мобилизовать в армию, заподозрить в шпионаже. Молодки сидели дома — боялись насилия, старые просто физически не могли вынести всех испытаний. Вся тяжесть таких поездок пала на женщин уже пожилых, но ещё крепких. Евдокия Фёдоровна сама ездила за хлебом в Конотоп, пробираясь через растерзанную Гражданской войной страну. Поезда ходили нерегулярно, местные власти чинили препоны, вдоль дорог промышляли банды, и всё же голод гнал людей в богатые области, где можно было приобрести или обменять продукты. Каждого «мешочника» подозревали в спекуляции, а потому под угрозой расстрела запрещалось перевозить из губернии в губернию муку, крупы, хлеб в буханках и караваях. На железнодорожных станциях специальные отряды производили обыски, безжалостно конфискуя «запрещённые» продукты, и тут же, у какой-нибудь стенки пакгауза, «выводили в расход» тех, у кого их нашли. Чтобы обмануть бдительность революционных церберов, «мешочники» возили хлеб, резанный кусками — это не возбранялось, ибо считалось, что продать куски невозможно. Так думали комиссары, подписывавшие безумные приказы. Это и впрямь было невозможно, но совсем по другой причине, — просто от тех кусков ничего не оставалось: «мешочники», опасаясь грабежа, ехали, сидя на своих мешках, и от долгой тряски подсыхающий хлеб рассыпался в труху.

Эта труха, перемешанная с мешковиной, использовалась для тюри, блюда, приготовляемого так: хлеб размачивался в жидкую кашицу, и если туда добавляли немного лука, считалось, что это вкусно и очень сытно. Когда же в тюрю подливали льняного масла — это и вовсе был праздник. На некоторое время привезённого хватало, а потом приходилось ехать снова. В ту пору остро не хватало соли — самым желанным продуктом стала селёдка: она насыщала и «солонила». От бессолья гнили дёсны, люди опухали, покрывались язвами. Соль можно было достать на чёрном рынке, но только по рекомендации надёжных людей. Её подворовывали грузчики на баржах, и ночью, тайно, продавали, требуя за спичечный коробок соли золотое кольцо, серёжки или перстень. У кого золотишка не имелось, покупали селёдочный рассол — в розлив из бочек, бутылочками, но не для еды — им смазывали дёсны, чтобы спасти зубы.

Ещё при царе-батюшке Егор Васильевич разжился справкой об инвалидности — будто бы в Петербурге, при работе на заводе, попало ему по голове. Новая власть справку признала и вышла ему по инвалидности какая-то крошечная пенсия, а жена так и вовсе никакой не получала. Большую часть своего дома Сорокины сдавали жильцам. Это был уже их второй дом — первый в 1910 г. сгорел, и недалеко от старого места Егор Васильевич выстроил новый. В то время он снова поступил работать на Коломзавод, и ему, как хорошему рабочему, пострадавшему от пожара, дали беспроцентную ссуду, помогли лесом и бригадой плотников. Егор Сорокин воздвиг большой дом с кирпичным нижним полуэтажом и деревянным верхом. Жена сначала ругалась — зачем такой большой — только потом поняла, как далеко смотрел муж. До революции в нижний этаж пускали по две семьи жильцов, в верхнем — одну большую комнату сдавали «под углы». Сами Сорокины жили в одной большой и двух маленьких комнатках, да на большой кухне, где у хозяина была лежанка на печи. Отдыхая там, при свете «маргаса» — маленькой лампы-коптилки — любил Егор Васильевич читать. При новой власти весь нижний этаж и две верхние комнаты отдали «под жильцов» — это был «верный хлеб».

Корову Сорокины держали, даже когда наступили более благополучные времена — это было очень выгодно в стране, где постоянно ощущался недостаток продуктов. Ухоженная скотинка, надежда семьи, трижды в день давала по ведру надоя, а цена на молочко держалась высокой, и спрос всегда имелся. Свою рыжую в белых пятнах Красавку Егор Васильевич пас сам — стада в Боброве уже не было, пастухов тоже. Водил он её на пустыри вокруг города, заготавливал для неё корм на зиму. Кроме того, зарабатывал «ближним отходом» — слесарничал в сёлах-соседях. «Паять-лудить, ножи-косы точить», — так Егор Васильевич кричал, входя в село. Клиентов у него всегда хватало. Ещё плотничал и сапожничал, подшивал кожей валенки. Словом, как говорится, «курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает».

Несмотря на своё рабоче-крестьянское происхождение Егор Васильевич советскую власть не любил — ощущение того, что она — «неправильное устройство», сидело в нём глубоко и никакие ухищрения пропаганды тут не действовали. В его понятиях все руководители страны советов были каторжниками, лишь по случаю избежавшими наказания, ну, а какое доброе дело можно делать с преступниками?

В свою очередь, местная власть пыталась его поприжать, большей частью из-за того, что Егор Васильевич ходил в церковь, открыто праздновал все православные праздники, держал корову, ни в каких общественных организациях не состоял и ни в чём советском не участвовал. За эту независимость его было хотели «притянуть», но обожглись — Егор Сорокин написал письмо лично «всесоюзному старосте», Михаилу Ивановичу Калинину, старому своему знакомому по работе в Питере (на заводе «Арсенал» Калинин работал токарем, а Сорокин слесарем). Ответа от Калинина не дождались, но ретивые радетели советской власти от Егора Васильевича отстали.

Дочки его, кроме старшей, удачно вышли замуж, нарожали внуков. Две из них остались в доме отца со своими мужьями — теперь «правила игры» изменились: молодым семьям идти было некуда, а построить собственный дом на честные заработки сделалось невозможно. Жильё «давала» власть, но делала это нечасто и по непонятным критериям отбора. Считалось, что у Сорокиных есть свой дом, частное строение, а значит, никаких квартир и комнат выходцам из этой семейки не полагалось. Так выглядела «социальная справедливость» на практике.

Мечта Егора Сорокина о собственном цементном заводике воплотилась лишь отчасти и в несколько страной форме: средняя дочка, бойкая Аннушка, вышла замуж за коммерческого директора завода «Цемгигант». Но согласитесь, это было совсем не то, о чём ему мечталось. На склоне лет Егор Васильевич уже своим внукам, толком не понимавшим, о чём твердит дед, говорил о своей мечте, как сказку рассказывал: «Купим мы барочку с дизелёчком, да сядем все на неё. А у дизелёчка краник такой — повернёшь в одну сторону, он потише будет работать, в другую сторону если, сильнее. Да и поплывем мы, значит, на той барочке по Москве-реке, в Оку и далее, к земле обетованной». Для него землёй обетованной навсегда остались Пирочи, всю жизнь душой он рвался туда — с тех самых пор, как был на кухне «мальчиком» и мечтал, вернувшись, зажить на родине в достатке. Лучшего он и представить себе не мог! Даже когда уже в 1950-х гг. настигло его старческое безумие и Егор Васильевич перестал узнавать жену и детей, всё порывался «шагать домой, в Пирочи», полагая, что он в гостях или на заработках. Несколько раз за ним не уследили, он пропадал по несколько дней, но родственникам удавалось его найти и вернуть домой. Последний раз ушёл ночью — хоть и без памяти был человек, а инстинктом дорогу отыскал и шёл прямо по шоссе. В темноте его не заметил водитель грузовика и ... с переломанными ногами старика привезли в больницу, а оттуда домой, где он вскоре и преставился.

История этого семейства, оглядывая которое, сидевшее за большим столом в доме Егора Васильевича, сам он называл — «семья Аврамова», очень поучительна. Она содержит события как будто обыкновенные, но отражающие тот страшный слом, который пришлось пережить русским людям в ХХ в. И увидеть последствия этого слома.

Всю жизнь Егор Сорокин стремился «сделать шаг вверх» по социальной лестнице и своего практически добился, если припомнить, с чего он начал. Его дочери пошли несколько выше, став-таки «конторщицами», как и думал отец, а вот из внуков только один поднялся ещё на шаг — выучился на инженера. Остальные либо повернули назад — стали рабочими завода — либо опустились ещё ниже на социальной лестнице. Многие правнуки Егора Васильевича просто деградировали. С каждым поколением в семьях, ведущих начало от «семейства Аврамова», рождалось меньше детей, зато усиливался алкоголизм, ранняя смертность, исчезло элементарное «желание хотеть». Никто из них уже не мечтает о «земле обетованной», потому что её у них нет — они даже не могут уловить смысл этого словосочетания.