Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «История»Содержание №15/2008
Образовательная экскурсия

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ

 

ЗРЯЧАЯ ЛЮБОВЬ

 

Материал для проведения интегрированного урока (история + литература), дискуссии
или конференции, посвящённых императору Николаю II и его семье. 9, 11 классы

 

Императрица Александра Фёдоровна
в повествовании А.И.Солженицына «Красное Колесо»

Нет, пожалуй, в истории нашей культуры другого выдающегося произведения, которое — при своём обнародовании — настолько не воспринималось читателями, как «Красное Колесо» Солженицына.

И это тем более драматично, потому что одной из основных задач прозаика было именно прояснение сознания современников (а изначально и своего собственного) относительно того, как и почему произошла революция, из-за чего и по чьей вине погибла Россия. В «Красном Колесе» писатель выступил как бы в роли частного детектива — по отношению к «криминалу» нашей новейшей национальной истории, распутывая клубок заблуждений, предвзятостей, легенд, тяжких исторических преступлений и (проявив при этом завидное мужество и хладнокровие) нигде практически не срываясь на прокурорство задним числом... На глазах разобран «Кощеев ларчик» — русская революция, продемонстрировано, уяснено и объяснено нам его устройство.

Но, кажется, большинство уже забыло о жертве, потеряло интерес к разверзшейся катастрофе и отнюдь не жаждет ни разоблачения, ни справедливого исторического возмездия, ни, главное, извлечения для себя и своего мировосприятия уроков на будущее...

I

...Образы русских государей по известным причинам редки в нашей литературе. У Льва Толстого, к примеру, они периферийны и не особо удачны, а в «Хаджи-Мурате» Николай и откровенно шаржирован (поощряемые временем, именно такой «тон» и подхватят позже Тынянов или, к примеру, замечательный иллюстратор лесковского «Левши» Кузьмин).

А между тем читать о монархах и дворе всегда сверхинтересно, таково уж устройство нашей любопытствующей человеческой психики.

...Последняя российская государыня Александра Фёдоровна (в девичестве — принцесса Алиса Гессенская, внучка английской королевы Виктории, дочь дармштадского герцога Людвига IV, родилась в 1872 г.) и по сей день считается наряду с Распутиным одним из главных косвенных виновников катастрофы, дестабилизировавших монархию, фигурой с прямо-таки инфернальными сторонами характера. Ненависть к ней кадетов и октябристов передалась всему обществу и ныне стала традиционной.

Принцесса Алиса Гессенская. 1894 г.
Принцесса
Алиса Гессенская.
1894 г.

С другой стороны — Александра Фёдоровна со всею августейшей Семьёй канонизирована как страстотерпица Русской православной церковью и в качестве таковой почитается и поминается как святая.

В целом же, несмотря на некоторые малоинтересные и кустарно выполненные апологетические брошюры, Александра Фёдоровна была, пожалуй, «белым пятном», чем-то, чему уже «во плоти» воскреснуть, казалось, не суждено. В «Красном Колесе» такое воскрешение состоялось.

Порой пеняют Солженицыну, что в его творениях нет женских образов на уровне чрезвычайно, надо сказать, высоких в этом смысле стандартов классической русской литературы.

Образ императрицы Александры Фёдоровны, на наш взгляд, восполняет этот пробел.

...Брак Николая и Александры был христианским — в прямом и точном смысле этого понятия. Они полюбили друг друга, когда ей было двенадцать, ему шестнадцать лет, и, преодолев массу препятствий, через десять лет поженились. Алиса перешла в православие и выучила русский язык. Они были женаты без году четверть века, их взаимное чувство ни на йоту не ослабело со временем; это была, очевидно, самая счастливая супружеская пара на русском престоле за всю историю. И скончались они в одно мгновение, застреленные екатеринбургскими коммунистами под водительством Якова Юровского по распоряжению из Москвы.

Портрет Александры Федоровны
Портрет Александры Федоровны
www.rfv-alice.de/

...По мере того как росли дети и высвобождалось время, царица стала всё более внимания уделять делам Империи, будучи уверена, что добавит тут мужу твёрдости, которой, по общему мнению, ему не хватало. Личные государственные представления её сформировались под воздействием трёх основных факторов: романтического (и уже к концу XIX в. эклектичного) представления о роли монархии, вывезенного из провинциального угла Европы — Дармштадского герцогства; викторианского пуританства и, наконец, лубочно-консервативного понимания самодержавного православного царства. Столь сложный и драматичный клубок сразу дал Солженицыну как романисту и хроникёру неисчерпаемый для художника материал.

При этом ретроспективные и хроникальные главы у Солженицына подчас — суть развёрнутый в текстовой поток событийный перечень, восстановленная из уцелевших свидетельств хроника. Что же тем не менее придаёт им высокохудожественный характер?

«Концентрация действительности есть требование искусства» — так формулирует писатель в «Замечаниях автора к узлу второму» (Собр. соч. YMCA-PRESS, 1984. Т. 14. С. 587). И из мемуаров, писем, стенограмм, воспоминаний он делает наиболее сакраментальные вытяжки, организует и режиссирует материал, исподволь его комментирует, проводит аранжировку, и уже это придаёт ткани повествования большое прозаическое достоинство (тут уместна аналогия с «Записками о Пугачёвском бунте» Пушкина).

Такими ли были императрица, царь и другие исторические персонажи «Красного Колеса», как их нарисовал Солженицын, на самом деле? Можно ли характеризовать их, опираясь на его художество? Естественно, элемент воображения тут присутствует... Но не формирует, не создаёт, а лишь воссоздаёт и дополняет, скрупулёзно реставрирует историческую реальность, которая в документально-художественных фрагментах единственно доминирует.

Шутливое фото на палубе яхты
Шутливое фото на палубе яхты

Вообще Солженицын в силу своей судьбы и творческих задач, перед собою поставленных, столкнулся с таким количеством человеческих биографий, как, пожалуй, никто другой. В этом смысле ему вообще ничего не надо «придумывать»: сотни, если не тысячи конкретных судеб всегда у него в запасе, судеб, перекрыть которые не в состоянии никакое воображение.

И конечно: богатейший и тонкий язык, стилистика плюс интонационная нюансировка самого широкого профиля — от лирики до чёрного юмора. И именно от дозировки той или иной интонации каждый раз зависит вырисовывающийся психологический образ и состояние. Но почти всюду эта нюансировка столь подспудна и деликатна, что едва просвечивает сквозь общее повествовательное течение, тут проза оттенков, а не лобового удара.

В главах о государыне, пожалуй, в основном доминируют два интонационных значения.

Во-первых, это некая своеобразная авторская нежность (усиливающаяся по мере нарастания катастрофы) к прекраснодушию и... инфантильности героини. Инфантильности, идущей вовсе не от недостатка разума, но от трагического несоответствия собственной роли и возможностей — и реальности. Стилизованное понимание текущего исторического процесса заставляет государыню воспринимать себя и подданных в архаичном соотношении «мать — дети», что, естественно, даёт повод для многочисленных подспудных комических эффектов, которыми Солженицын с охотою пользуется (эффектов и ситуационных, и стилистических, о чём ниже). В конце концов мнящая себя «матерью» императрица на самом деле — «дитя».

Во-вторых, при всей вышеупомянутой нежности, авторские интонации в главах о государыне насыщены порой и жутковатой иронией и сарказмом. Они продиктованы той и впрямь чаще всего вредной ролью, которую невольно — при самых благих намерениях — стала играть Александра Фёдоровна при государе, всё решительнее буквально подталкивая его под локоть в его решениях, динамизируя министерскую чехарду и способствуя маразматическим назначениям на ключевые посты людей, на то не пригодных. Всё это катастрофически подрывало царский престиж в глазах даже и монархистов, престиж, и так уже весьма поколебленный многолетней кротовой работой освободительной идеологии, шаткостью государевой воли и политическими ошибками.

Но собственно раздражение (казалось бы, столь тут порою уместное) в главах о государыне у Солженицына, кажется, отсутствует вовсе — и это даёт добавочное ощущение особой повествовательной чистоты и щемящего эстетического лиризма.

Объёмная же стереоскопичность образа рождается из нескольких, так сказать, позиционных приёмов. Главы, где Александра Фёдоровна действует непосредственно и где воссоздаётся её «поток сознания», реплики, монологи.

Рисунок императрицы, сделанный для своих детей. 1911 г.
Рисунок императрицы,
сделанный для своих детей.
1911 г.

Во-вторых, главы, где Александра Фёдоровна дана глазами и суждениями других персонажей. И наконец, когда превалирует мнение самого автора: непосредственно (крайне редко) или, повторяем, интонационно, намёком. (Деление, конечно, условно, и авторские интонации вкраплены исподволь повсеместно...)

Мышление и миропонимание императрицы строго иерархично и вынесено из времён, быть может, и прекрасных, но уже канувших в Лету и не отвечавших сознанию тех, с кем волей-неволей следовало теперь делить власть и государствовать сообща, — обынтеллигенченных бюрократов, экономистов, технократов, адвокатов и проч. Одним словом, сознание Александры Фёдоровны буквально семантически не совпадало с эпохой. И тут, повторяю, широкое интонационное поле для романиста — в амплитуде трагикомического.

II

В обваливающемся мире императрица сохраняет прекраснодушие, не соответствующее ни ситуации, ни моменту; в самой лексике тут есть элемент замечательного комизма: «После нынешней войны — будут ли существовать идеалы или люди останутся теперешними сухими материалистами? Что за эпоха! Людские впечатления чередуются чрезвычайно быстро, машины и деньги уничтожают искусство. Ни в одной стране не осталось ни крупных писателей, ни музыкантов, ни художников, а у тех, кого считают одарёнными, — испорченное направление умов <...> Зато устраивала государыня в Петербурге школу народного искусства, где девушки со всей России обучались кустарному делу <...> Почему бы верить, что злые захватят землю? <...> Люди у нас, когда не на глазах, — редко исполняют свои обязанности хорошо» — и т.п.1.

В контрасте с таким лубком, действительно оказавшимся для нашей родины гибельным, — монолог пятигорского молодого лудильщика: «Все-е будут ползать перед нами на коленях! У все-ех мошну растрясём! <...> Всех подлецов стрелять по одному! <...> Наели шеи жирные в крахмальных воротниках. А собачку нажмёшь — мясная туша <...> А попам долговолосым — расчесать гривы, за гривы вешать». (Этот фрагмент из восьмой главы «Августа Четырнадцатого» представляется нам одной из художественных вершин эпопеи.)

Александра Фёдоровна чувствует себя матерью своих подданных, детей, оцениваемых поэтому в категории «послушные — непослушные», ведущие себя «хорошо — плохо». Инфантилизм в самой семантике её речи: «Иногда хороший громкий голос и строгий взгляд делают чудеса», — всерьёз внушает в одном из писем государю императрица. И терзается: «Как, как на каждое место найти людей, которые выполняли бы приказания?» Ещё примеры: «Всегда следует делать различия между хорошими и дурными евреями и не быть одинаково строгими ко всем»; «Если Дума будет вести себя плохо»... и т.п.

Парадный портрет Александры Фёдоровны. Художник А.Бодаревский. Царское Село. 1907 г.
Парадный портрет Александры Фёдоровны.
Художник А.Бодаревский. Царское Село. 1907 г.

«Стала она присматриваться к генералам — да чёрт возьми этих генералов, почему они так слабы и никуда не годятся?»

Удивительно при этом, что общегосударственные, так сказать, соображения императрица высказывала вдруг порой весьма прозорливо. Солженицын пишет об этом как бы между прочим, но мы, зная историю, от этого «невзначай» испытываем некий щекотливый эффект.

«Но ум её при вглядывании в дело расширялся — и у неё были своерождённые идеи, которые она роняла в письмах: так, очень беспокоили её отдельные латышские полки — неконтролируемая сила, она считала безопасней расформировать их, рассеять по другим полкам. Она считала, что надо создать в резерве дружину на случай петроградских беспорядков: полиция была не подготовлена к ним и даже не вооружена. Она предлагала посылать людей из государевой свиты на заводы для наблюдения за ходом дел, и чтобы чувствовали повсюду внимание Государя, а не одних тучковских молодцов, — но зажирела свита, и никто никуда ни разу не поехал».

В этом последнем предложении — характерный приём солженицынского повествования: начинается с объективного изложения факта, но вот фраза перетекает уже во внутренний монолог Александры Фёдоровны, к которому примешивается уже и тонкая авторская ирония... Такая переливчатость на протяжении одной фразы делает прозу Солженицына глубинно полифоничной и обладающей особо сгущённою концентрацией.

Противоположный полюс — «общественность» для Александры Фёдоровны однозначно «банда»: «Но какова банда! Эта банда выпирает в разных местах, но больше всего в Союзе земств и городов, наглецы, содержатся на государственные деньги, а действуют только против правительства!»

Игра в горелки на отдыхе. В центре круга — царь. 1910 г.
Игра в горелки на отдыхе.
В центре круга — царь. 1910 г.

Правда, в некотором отношении это и действительно была банда партийных политиканов, несмотря на весь свой «английский» кодекс чести, не осуждавшая терроризм и в роковом 14-м году нашедшая «даже вкус в патриотизме: не в примитивном дикарском смысле — к России как обиталищу русского духа, но к государству, крепко сколоченному, твёрдо ставшему, в котором есть где пожить и есть чем поуправлять, войдя в наследство». В этом смысле Распутин был проницательней Милюкова с Набоковым: в закипающей бойне он прорицал для России не Константинополь с проливами, но неисчислимые бедствия и, подобно Леонтьеву, предостерегал от чрезмерной экзальтации по отношению к Сербии и Балканам.

В стиле псевдонародности несчастная и уже всеми преданная императрица думает, что «сам Новгород придёт к нам сюда, на выручку», а опереточного вояку и труса Иванова воспринимает в сказово-былинном ключе: «Генерал стоял — не колебнулся, смотрел — не моргал, мудрый старый полководец». «Вздохнула широкая испытанная грудь богатыря, колыхнулась сивая борода <...>»

Ставленник Распутина и любимец Александры Фёдоровны, шизоватый гедонист (министр внутренних дел!) Протопопов прячется на квартире своего портного (его внутренний монолог — шедевр иронии, ежели не чёрного юмора): «Да, я вёл себя исключительно вредно, я всё время эволюционировал не в ту сторону, куда нужно, — но ведь вы же не считаете меня врагом Государственной Думы как таковой? Ведь я же ваш! Я же ваш — плоть от плоти! Или вам передавали, что я в разных компаниях обещал, что спасу Русь православную и разделаюсь с революцией? Если нужно — даже спровоцирую её выступление? Но это я для красного словца — уверяю вас». А теми же часами государыня думает про него:

Протопопов С.А.
Протопопов С.А.

«А Протопопов — молчал! <...> Предполагалось, что Царское остаётся на заботы министра внутренних дел, да каждый день будут весточки или приезды (ещё ведь и нежное влечение Протопопова к одной сестре в лазарете Ани, как трогает эта неисполнимая любовь пожилых сердец). Но вот — четвёртый день бушевал Петроград — и где же была власть министра внутренних дел? <...> Или — поскакал в гущу? решительно сам давит мятеж?»

Роковое непонимание людей, вера им на слово и отношение «как к детям», где послушание и преданность — главное, постепенно и собрали около трона льстецов, межеумков и конформистов. При этом у царя и царицы отсутствовало то, что ныне определяется словом «коммуникабельность»: для владык великого государства — роковой изъян. В наш век царственность не должна мешать деловой общительности.

Несчастливые качества государя (каждое из них выступает постепенно в процессе солженицынского повествования): зажатость, отсутствие твёрдости (твёрдости! твёрдости! — повторяет и он, и императрица, и монархисты, как чеховские сёстры: «в Москву! в Москву!»), скрытность, неуверенность, порождающая упрямство, увлечённость, под давлением спекулятивных влияний сменяющаяся настороженностью и недоверием, и т.п. — плюс подверженность романтическим внушениям государыни: всё это, повторяю, выносило в конце концов на поверхность государственной жизни не независимых, сильных и оригинальных людей, но «лукавых царедворцев» вроде дворцового коменданта Дедюлина.

Право, словно в самой натуре царя заключена была какая-то «онтологическая» недовоплощённость, заставлявшая его скрытничать, замыкаться и действовать даже и во вред собственным, а следовательно, и государственным интересам.

Николай II с сыном Алексеем на военных позициях. 1916 г.
Николай II с сыном Алексеем
на военных позициях. 1916 г.

Независимость мнения, суждения, высказанного прямиком, поведения шокировали и Николая, и Александру вне зависимости от их справедливости. Недаром сетует Свечин 3 марта 1917 г. вечером: «Что такое с военной точки зрения был взбунтовавшийся Петроград? Хаотическая, голодная, невооружённая, неорганизованная масса, да ещё в самом невыгодном, географически зажатом положении. Мятежные запасные батальоны были рыхлым сборищем необученных полусолдат, имеющих не более полувинтовки на четверых, и то не знающих, с какой стороны её заряжать. Действующая армия имела над Петроградом не то что превосходство, а несравнимость. Глубоко покойное состояние фронта позволяло немедленно снять с него хоть полмиллиона солдат, но даже и тридцати тысяч было бы избыточно много.

И при всём этом Верховное Главнокомандование помышляло только об отступлении и сдаче. Давно вереницею тянулась перед глазами выдающаяся бездарность и безликость всех назначений и вот проступила враз параличом. <...>Это не могло быть только промахами человекознания у Государя: даже действуя совсем вслепую, он по теории вероятностей иногда должен был ошибаться и назначать всё-таки достойных. Надо было невиданно изощриться, чтобы во главе правительства поставить развалину, военным министром — генерала в футляре, внутренних дел — прохвоста, командующим округом — чурбана, и послать диктатором оглядчивого труса».

Но было и ещё что-то, быть может, главное, что помешало и царю, и царице расправиться с мятежом: ужас перед пролитием крови подданных, отягчённый «комплексами» 9 января. Недаром и столь часто призывавшая к твёрдости государыня пасует сразу же, как только надо приступить к решительным (и то лишь защитным, оборонительным!) мерам: «Сколько травили её и кляли, что она — немка, что она — чужая, не считает народных смертей, а жалеет только немецких военнопленных, — от одного этого висящего обвинения, если не просто как христианка, воротившаяся с церковной службы, — она не могла приказать стрелять! <...> Нет! Этого нельзя допустить! Кровь не должна пролиться, и тем более — на глазах!» Хотя до этого — теоретически — Александра Фёдоровна жаждала и расправы над думцами после войны, и смерти Гучкова, и строгости, и кнута для подданных.

Прогулки царицы-арестантки. Апрель 1917 г.
Прогулки царицы-арестантки.
Апрель 1917 г.

В сущности, Николай и Александра «действуют» как... верные последователи Толстого. «Думал о том, что теперь делать правительству, — записывает в дневник яснополянский мудрец 26 августа 1906 г., — и стало совершенно ясно, что главное — прекратить все репрессии, согласиться на все требования, и не для того, чтобы стало лучше (хуже не будет, и очень может быть, что станет лучше), но для того, чтобы не участвовать в зле, не быть в необходимости сдерживать, карать».

III

Несоответствие традиционных монархических представлений развивающейся демократической цивилизации подтачивало сознание не только русских императоров. Эпигонское понимание царской роли — одна из причин безумия Людвига Баварского (родился в 1864 г., на восемь лет старше Александры Фёдоровны). Но если у Людвига невроз вылился в эстетическо-гедонистическую утопию, то у нашей императрицы — это было исключено за счёт викторианской закалки и глубокого проникновения в культуру православно-литургического служения. Самоограничение, доходящее до жертвенности, — свойство Александры Фёдоровны, подчёркиваемое Солженицыным и затушёвывавшееся и игнорируемое большинством недоброжелательных современников. В тех же традициях воспитывала она и детей. И потому, «когда грянула эта ужасная война», государыня самоотверженно занялась помощью раненым, и притом отнюдь не отстранённо, участвуя лишь деньгами и учреждением лазаретов, но вместе со старшими дочерьми прошла курсы сестёр милосердия военного времени: учились у хирурга, проходили практику рядовыми сёстрами в своём лазарете, снимали с раненых кровавые бинты, обмывали, участвовали в перевязках, помогали при операциях, — Александра Фёдоровна подавала и инструмент, не боялась крови, гноя, рвоты и не смущалась при этом утратить царственный ореол.

Царица у постели раненого и у операционного стола во время Первой мировой войны
Царица у постели раненого и у операционного стола
во время Первой мировой войны

Не бояться-то не боялась, однако именно ранней изношенностью нервной системы императрицы отчасти следует объяснять её многочисленные недуги и ощущение раннего постарения. Бессонница, болезни, «список их за жизнь составил бы несколько десятков, — все боли мигреневые, невралгические, кардиальные, поясничные, адские головные боли периодами, головокружения, задышка, сердцебиение, расширение сердца, сдвиги сердца, синеющие руки, камни в почках, опухание лица от перемены погоды, воспаление тройничного нерва, ослабление зрения (как она горько шутила — от непролитых слёз), боль в глазу, как от воткнутого карандаша, боли в челюсти, воспаление надкостницы, одеревенение всего тела, боли в спине, простуды, кашли, ушибы от падений — прошлый год, 1915, она начала с трёхмесячного лежанья, этот, 1916, — со сплошных болезней, а во всякий отдельный момент у неё всегда насчитывалось их четыре-пять. И регулярно, три-четыре раза в год, полный упадок всех сил». Александре Фёдоровне приходилось «накачиваться сердечными каплями и многими другими лекарствами, получать массажи, мази, электризацию лица и, когда одна, обматывать голову толстой шалью и избегать прямого солнца, так любя его».

Такое количество болезней, разумеется, ненормально. Солженицын, кажется, уверенный, что, как правило, физический недуг коренится в дефектах духа, и сам, своими энергиями, с Божьей помощью вылечивший себя от рака, не случайно и не для констатации просто, конечно, перечисляет многочисленные хвори царицы. Вышеприведённый фрагмент — замечательный образчик его своеобычного юмора. Само количество недугов и недомоганий, неожиданно, через запятую, обрушивающееся на читателя, уже даёт эффект иронического воздействия. Перечисление серьёзных болезней вперемешку с «опуханием лица от перемены погоды» и т.п. служит тому же. Да и само вкрапление скрупулёзной «истории болезни» в литературную ткань производит неожиданное своеобразное и в конечном счёте, несомненно, эстетическое воздействие...

В общем, писатель даёт понять, что императрица — неврастеничка. Но дело не только в этом. Она поразительно лишена столь обычного женского свойства — бодриться, молодиться, преуменьшать года. «Она была так подорвана и разбита, на пороге сорока пяти лет называла себя руиной». Тут есть ещё нечто от аскетического понимания и отвержения плоти — ветхой оболочки, как чего-то подлежащего скорейшему изживанию, обречённого умертвиться и — жалеть об этом не следует.

IV

...Очевидно, что изношенность нервной системы Александры Фёдоровны определённым образом связана с декадансом монархии. Отсюда же отчасти и жажда «пророка», мистицизм не вполне церковного свойства. Вся распутинская история — и по сей день таинственна и несёт в себе следы инфернальности.

Собственно гибель Распутина — за кадром «Красного Колеса». «Конечно, — пояснил Солженицын, — я мог бы с самого начала взять вообще убийство Распутина — отрезок вокруг него. Но <...> роль его сильно преувеличена тем общественным возбуждением, которое вокруг него было. А главное: заняться Распутиным — это значит взять нечто лежащее на поверхности, дразнящее, очень удобное как будто бы для художника, а на самом деле это значило бы проявить мелкость, клюнуть дешёвую наживу. В “Марте” у меня отражается смерть Распутина уже ретроспективно»2.

«И ото всех прячась, будто затравленные изгои в этой стране, а не цари её, — хоронили Распутина ночью, при факелах, и сам Николай с Протопоповым, с Воейковым нёс гроб...»

Но известно, что отнюдь не только эклектичная жажда «пророка» и мистицизм привязывали царицу к Распутину, но — его «психотерапевтическое» влияние на роковую болезнь наследника. «От младенчества проступила жуткая болезнь Алексея <...>» — гемофилия. И мучительней всего было постоянное сознание вины перед цесаревичем, «все эти страдания она невольно принесла ему сама! Знала она об этом пороке своего рода: её родные — дядя, сын королевы Виктории, и маленький брат умерли от этой болезни, и несколько племянников страдали ею же».

Цесаревич Алексей на борту императорской яхты «Штандарт». 1907 г.
Цесаревич Алексей на борту
императорской яхты «Штандарт».
1907 г.

В 54-й главе «Марта Семнадцатого» (26 февраля утром) Александра Фёдоровна отправляется на могилу Распутина, – и эта глава прекрасна. Явная двусмысленность ситуации (императрица проникновенно молится на могиле Друга за спасение России) снимается тут лиризмом и лишь невольно слабо просвечивает, придавая повествованию особый шарм. Солженицын игнорирует здесь, казалось бы, необходимую отстранённость, достигая тем самым необычного драматизма.

«Александра опустилась перед холмиком могилы — на колени, прямо на снег, на подвёрнутые края своего пальто.

Вот, она рядом была, ощущала Божьего человека, беседовала с духом Его и одновременно с Богом.

Убили Его — убили её собственную душу, началось беззащитное голое существование. Всегда так успокаивало знать, что Его молитвы, иногда в бессонные ночи, следуют за царской семьёй. Звучали в ушах его поучения: не ума спрашивайся, а сердца. Пусть будет благодать ума. Радость у престола. Светильник во мраке светит. Бог тебя прославит, царица, за ласкоту и подвиг твой.

О, мы ещё мало обращали внимания на его поученья и советы. О, Боже, нам всем ещё отдастся, что Его нет с нами. С того дня всё и рушится. Он так и предсказывал. Теперь все катастрофы возможны. За его убийство — пострадает вся Россия <...>

Для души созерцательной и мистически-чуткой, какой обладала Александра, не было непроницаемой преграды между миром тем и этим — но туда и сюда переходили воздействия наших поступков, мыслей — и небесных воль < ...>

Она — всецело чувствовала Его здесь, рядом, и сквозь снежный покров, земляную насыпь и гроб — как бы отчётливо видела иконку Божьей Матери, привезённую из Новгорода, из её славной декабрьской поездки, и при похоронах положенную Ему на грудь, под бороду.

Спасительного чуда для трона и для России ждала государыня — от самого народа, от праведных его молитвенников. Она несломимо верила в русский народ, в его здравый смысл, в его любовь и преданность Государю <...>

Александра всегда искала через веру — таинственности, знамений и чудес. Она — ждала их! Она — верила в них! <...>

С содроганием, вся выходя из земной, из больной своей груди, царица молилась на коленях, чтобы беда миновала детей, её, императора, Россию».

...Глубокая религиозность царицы — постоянно в поле зрения Солженицына, глубокая, несмотря на её европейский эклектичный мистицизм, так странно совпавший именно с «хлыстовско-сектантским» распутинским (впрочем, сугубо периферийным) элементом нашего православия.

Пётр Аркадьевич Столыпин
Пётр Аркадьевич Столыпин

В «Красном Колесе» почти всюду, где действует государыня, есть и молитва. «Церковь — такая несравненная помощь, когда на сердце печально <...> Государыня любила поехать в одиночных санях в какой-нибудь тёмный безлюдный храм и молиться там на каменном полу, на коленях». «Когда не хватает человеческого соображения и человеческих сил — высокие души имеют свой выход, — выход в веру!» «Мы, которым дано видеть всё и с другой стороны, — мы всё должны воспринимать как Божью руку». Не случайно «другой» выделено в солженицынском тексте курсивом: в постоянном, порою надрывном обитании сразу в двух мирах таится опасность искажённой духовности.

Драма царицы — драма человека умного и прекрасного и вместе с тем неспособного. Не способного не только верно оценить реальное положение и сделать из этого соответствующие выводы, но и разобраться в собственных чувствах. Бескорыстно ли любила она Россию? Да, но тем не менее ревновала её к Столыпину и вставляла ему палки в колёса. А в итоге окружила себя скопищем корыстников и льстецов.

То же и с Богом. Слишком часто «напрямую» она на Него «выходила», думала, что руководима Им, забывая о том поле свободы, в котором вынужден существовать человек. Слишком короток был у неё путь от веры до суеверия, когда во всём просвечивают знамения, включая хорошую или дурную погоду.

И слишком много было у ней того, что отец Александр Шмеман (протопресвитер Александр Шмеман (1921–1983) — выдающийся православный богослов, проповедник; жил в США. — Ред.) метко назвал «религиозно-патриотическим елеем». Впрочем, «елеем» сим была «помазана» вовсе не одна государыня, но и сам самодержец, и великий князь Николай Николаевич, и Вырубова, многие при дворе. Поражение России, писал Шмеман, во многом подготовила «ложная мифология, тем более опасная, что рядилась она в ризы света и была начинена псевдомессианской псевдомистикой, той, говоря языком христианской аскетики, духовной прелестью, которой всегда больше всего боится всякая подлинная духовность».

Одним из таких мифов отец Александр Шмеман справедливо считает «миф о России» как некоей особой избраннице, обладающей у Бога приоритетом. «Мы русские, с нами Бог» — это, безусловно, соблазн. «Я убеждён, — продолжает отец Александр, — что в насаждении этого мифа в русском сознании и Толстой, и Достоевский приняли участие, вмешали его в свои другие и по-другому великие и вечные прозрения <...> Вот этот миф о России, ложный и губительный, и развенчивает в “Красном Колесе” Солженицын <...> И суждено ему, по-видимому, занять трагическое по своему одиночеству место экзорциста русского сознания, освободителя его от всех идолов, пленявших и пленивших его <...> Ибо нет в христианской вере более важного и нужного призыва, чем призыв различать духов — от Бога ли они, нет более губительной опасности, чем подмена, подделка и ложь».3

Причём если религиозно-социальное мифотворчество Достоевского касалось прежде всего внешней экспансии ради распространения державного православия, то Толстой жил роковым для России мифом крестьянской общины как зачатка христианского общежития, единственно соответствующего русской ментальности. «Достижение той цели умиротворения, к которой вы, вместе с вашими соучастниками, как будто бы стремитесь, — писал он П.А.Столыпину, — возможно только совершенно противоположным путём, чем тот, по которому вы идёте», а именно — «удовлетворением требований <...> огромной массы народа, никогда не признававшей и не признающей право личной земельной собственности» (30.8.1909).

«Красное Колесо» — мощное опровержение и того и другого мифа.

V

Пиетизм и мистицизм — составные немецкого романтизма, были естественно соприсущи культуре императрицы, склонной к пессимистическим ощущениям, несмотря на всю её благоприобретённую православность. «Так умела плакать она и от неясных предчувствий будущего — и от дальних ноющих воспоминаний. Почему-то чаще ей открывалась в жизни трагическая сторона.

Царь и царица во время прогулки по Днепру. Могилёв, 1916 г.
Царь и царица во время
прогулки по Днепру. Могилёв, 1916 г.

Она знала, что уныние и отчаяние — грех. Что мы обязаны непреклонно и светло верить в добрую волю Божью. Но — что было ей поделать с такой прирождённой склонностью сердца?»

«Дитя времени», Александра Фёдоровна была в чём-то и... символисткой. Но её духовный декаданс был органичнее, незаметнее общепринятого, был лишён самовлюблённости, демонизма. Семья и церковность снимали его — хотя и не до конца.

...Странная тяга к давно казнённой Марии-Антуанетте была у Александры всегда*. Уже после катастрофы, ночью 6 марта ей «...настолько не спалось, что вышла в кабинет — и, при верхнем свете, в глубокой ночной тишине, остановилась перед портретом Марии-Антуанетты над своим столом. Откинув голову на заплетённые ладони — соединилась взглядами с ней и стояла неподвижно.


* Сейчас эта «тяга», кажется, завоевала современную Францию. А иначе чем объяснишь многолюдную очередь на ретроспективную выставку «Жизнь Марии-Антуанетты» в Гранд-Пале в Париже: вот уже несколько месяцев с марта и по сегодня (я делаю это примечание 15.VI.2008 г.) не иссякает людской поток...

 

С этим портретом, подаренным ей во Франции семь лет назад <...> государыня с первого мига почувствовала какую-то магическую связь <...> Вся французская революция, с детства ученная как концентрация бесчеловечного зверства, ещё не имела никакого отношения к России, — а Александра воспринимала Антуанетту как свою затаённую сестру. В чём не оболганная? даже в распутстве и краже, — вся ложь, вся ненависть, вся месть так густо пришлись на эту гордую женскую голову».

Клевета окружающих — мучительный (и, кстати, агиографически канонический) компонент жития страстотерпицы Александры. В чём только не обвиняли её: от усиленно циркулировавших в обществе слухов, что она спаивает царя (который не позволял себе больше «обычной мужской рюмочки за обедом»), до блуда и даже политического предательства.

Императрица с сыном
Императрица с сыном

«Миазмы клевет дымились, все имели свободу лгать, намекать, обливать грязью, — но никто в целой России не поднимался на защиту императрицы. Неся на голове российскую корону и имея целые полки её имени — разве имела царица хоть какую-нибудь силу защиты от этих клевет?»

...Но только в самые последние дни Александра прозрела, что связь её с Марией-Антуанеттой — «более роковая: что положение их — сходно». Но в отличие от Франции, солидарных мобильных монархических сил в России в 1917-м вовсе не оказалось: монархисты были разобщены и как бы изначально парализованы. В неумении сплотить истинных слуг трона, отделить в данном вопросе зёрна от плевел — главный и роковой, повторим ещё раз, дефект последнего царствования.

Царская семья по росту
Царская семья по росту

«В эти дни, — замечает А.Солженицын, — французская революция владела умами общества в мифическом плане. Но всё же французская монархия сопротивлялась три года, а наша — всего три дня. Да как же всё могло развалиться уж настолько, настолько быстро?!»

8 марта Ольда Андозерская (ученый-медиевист, яркий образ солженицынской эпопеи) с горечью размышляет: «Да, но — где же та опора трона? У нашего государственного строя не проявилось ни исполнителей, ни друзей <...> Кто недавно превозносил царя, теперь обливает его грязью. Нет такого ослиного копыта, которое бы не спешило лягнуть, перед чем недавно пресмыкалось.

Рисунки великой княжны Марии Николаевны. 1911 г. Рисунки великой княжны Марии Николаевны. 1911 г.
Рисунки великой княжны
Марии Николаевны. 1911 г.

Но больше: где та преславная аристократия, ликовавшая по простору Руси три века? <...> Аристократию, лицо которой три столетия и выражало собою лицо России, — смело в один день, как не было её никогда. Ни одно из этих имён — Гагариных, Долгоруких, Оболенских, Лопухиных — за эту роковую неделю не промелькнуло в благородном смысле, — ни единый человек из целого сословия, так обласканного, так награждённого! <...>

И где епископы? Церковь где?».

После гибели Столыпина в верхних эшелонах власти не нашлось лидера, способного его заменить — у трона прекраснодушного, но не соответствовавшего эпохе монарха. Более того: замяв следствие, самодержавие окончательно поощрило карьеристов и бездарных служак. Это на их совести «миллионы убитых задёшево» (О.Мандельштам) в бездарно начатую и ведомую Первую мировую...

Рисунки цесаревича Алексея
Рисунки цесаревича Алексея

16 марта Андозерская делает горький вывод (и вся совокупность повествования позволяет утверждать, что это диагноз и самого автора): «Не потому пала монархия, что произошла революция, — а революция произошла потому, что бескрайне ослабла монархия».

VI

Как уже отмечалось выше, главы «Красного Колеса» о последней императрице — суть монтаж развёрнутого внутреннего монолога и авторского взгляда «со стороны» (но без суждения — осуждения), где иногда значительно превалирует первое, иногда второе. Внутренний монолог (а то и поток сознания) выстроен при помощи раскавыченных цитат из писем и дневников и часто лишён привычных в таких случаях «она думала», «ей казалось» и проч., что придаёт тексту особенно неопосредованное звучание, а монтажному сочетанию — динамизм, лишённый внешней контрастности, но постоянно бликующий внутри текста. «Монтаж» то убыстряется даже и в пределах абзаца, то чередование разворачивается через страницы. Словно общий план и авторский голос за кадром, но вдруг картина резко меняется или «камера» медленно наезжает, и заговаривает сама государыня.

«Императрица бесконечно горевала об этой многокровной, бессмысленной войне (автор). Как должен страдать Христос, видя это кровопролитие! — испорченность мира всё возрастает, не человечество, а Содом и Гоморра (внутренний монолог)». Иногда монтажное сочетание — прямо и в развитии одного предложения: «Александра искренно полюбила эту страну, ставшую её страной, и её огорчало, когда она видела (автор), что такая огромная страна зависит от других, а Германия радуется нашей дурной организации. Люди у нас, когда не на глазах, — редко исполняют свои обязанности хорошо (внутренний монолог)» и т.п.

Лишь по мере нагнетания революционной обстановки внутренний монолог постепенно отступает перед участившейся событийностью.

Зрительная картина монтируется с констатацией факта: «После бессонной ночи, разбитая и домучиваемая недугами, она по полдня не могла встать, сперва лежала с закрытыми глазами, потом долёживала на диване, и, надев очки, на боку всё писала и писала автоматическими ручками бесконечные ежедневные письма Государю, навёрстывая всё общение, теряемое в расстоянии. Она никогда не умела сказать в трёх словах, ей нужна была стопа страниц...»

Нигде не даёт Солженицын героине своей столь принятых в русском реализме развёрнутых многословных авторских описаний внешности, платья, манер и прочее (что порою делает их похожими на описания в старых полицейских досье, только что написано лучше). Внешний образ Александры Фёдоровны складывается постепенно из мелких чёрточек и штрихов, чтобы зрительно сфокусироваться в «Марте» — по мере трагического усугубления ситуации. Так что вначале есть эффектная диспропорция: читатель узнаёт о царице много биографического, входит в её внутренний мир и склад мышления, практически ничего не зная о внешности (быть может, автор подспудно рассчитывал тут на нашу зрительную память — ведь сохранились многочисленные фотографии государыни). Но так или иначе именно эта зрительная «бесплотность» образа рождает трепетное от него впечатление.

Сама царица пренебрегает своей внешностью, одеждою, платьем, «пренебрегает» ими и автор. «Она и сама-то не была увлечена роскошью и могла носить платья годами, ей напоминали, что надо шить новые». 24 февраля Семнадцатого: «И так сегодня, сменив лёгкое платье сестры милосердия на тяжёлое шерстяное (какое попалось, государыня не очень их выбирала, а во время войны не сшила ни одной новой вещи <...>». Потому вдвойне эффектна (из-за их малочисленности) какая-либо эстетическая деталь. 1 марта ночью императрица приняла Иванова «в тёмно-сером платье и в косынке сестры милосердия, лишь с ожерельем из крупных янтарных камешков в несколько петель на груди». Сочетание серого с янтарным особенно красиво и тревожно, когда «в выразительных её серых глазах вспыхивали искры, но погасающие».

Солженицын, как правило, никогда специально не сосредоточивается на изыске детали, цвета и натюрморта, но когда делает это — то они сходствуют по красоте с прозой Ремизова (см., например, гл. 126 «Марта Семнадцатого»).

Запоминается государыня и такой, обходящею дворцовые части вечером 28 февраля:

«На высоком крыльце распахнулись широкие двери. Вышли и стали по сторонам два нарядных лакея, над собою подняв серебряные канделябры с зажжёнными свечами, хотя и не добавлявшими света во дворе.

В шубе и белом пуховом платке вышла высокая, ровная, жёстко-величавая императрица, на закинутой голове как бы неся невидимую корону <...>

Снег скрипел под ногами <...>

А сказать солдатам что-нибудь отчётливо и громко — царица не нашлась, да и опасалась своего акцента <...>

Разве:

— Как холодно! Какой мороз».

Солженицын остро чувствует, так сказать, «онтологическую» беспомощность, врождённую (несмотря на сильный характер) беззащитность императрицы, и, повторяю, никогда не прорывается у него столь, кажется, уместное раздражение ею. По доброте своей он оказывает ей снисхождение (кардинально отличное от унизительной снисходительности) — чувство сугубо мужское, рыцарское, основанное на несентиментальной жалости к слабому, то есть на милосердии, всегда способствующем катарсису.

VII

В некотором отношении, как по объективным причинам, так и в силу внутренних качеств, — государь и императрица жили сознанием в несколько ином измерении, чем развивалась конкретная историческая реальность.

Трагедия монархизма, едва ли не на уровне «подкорки» априорно стилизованного под идиллию «православие — самодержавие — народность» (где первый и второй члены, увы, слишком часто менялись у нас местами) и потому всё решительнее попадающего впросак в столкновении с действительностью, — завершилась екатеринбургским убийством. Самодержавная утопия, не подкреплённая государственной гениальностью самодержца, проиграла в споре со временем и рухнула под напором иной утопии, гораздо более энергичной и кровожадной.

...Не деля мир только на правых и виноватых и давая действительности развиваться в её объёмной реальности, Солженицын в своём, казалось бы, столь скрупулёзно документированном историческом исследовании вместе с тем приближается к художественному трагизму царских образов у Шекспира и Пушкина.

«Тайный двигатель солженицынского творчества, — писал отец Александр Шмеман, — я назову зрячая любовь <...> Не просто любовь, которая может быть, и так часто бывает и слепой, и страстной, и непросветлённой, которая как раз и создаёт идолов, и которая во всех этих случаях уже не христианская любовь <...> Но и не просто зрение, которое отлично может совмещаться и с неправдой, и с ненавистью, и с подозрительностью, про которое можно сказать: “Глазами своими будете смотреть и не увидите”. Нет, именно зрячая любовь — таинственное сочетание любви и зрения, где любовь, очищенная “зрением” от всякой иллюзии, пристрастия, слепоты, становится подлинной любовью, а зрение, углублённое любовью, становится полным, способным вместить всю правду, а не разорванные её обрывки, идолопоклонниками всех “лагерей” выдаваемые за целое. Именно такая зрячая любовь и лежит в основе солженицынского творчества, являет нам его как некое чудо совести, правды и свободы».

...Путь крестный и до конца искупительный наша царица вместе с мужем и детьми прошла с отвагой и верой в христианское промыслительное предопределение, действительно став православной мученицей, достойной канонизации, ибо канонизирующее сознание покоится на жертвенности и крутизне прохождения крестной муки. Личные и политические ошибки тут уже перестают играть роль...

Если же говорить о социальном идеале самого Солженицына, то он, очевидно, в преемственном поступательном совершенствовании власти целокупно с политической трезвостью, опирающейся на евангельскую мораль и чувство ответственной любви к Отечеству.

P.S. Об императрице в «Красном Колесе» Солженицына я писал к 70-летию писателя в 1988 г. — когда эпопея в России ещё не была обнародована. В этом году Солженицыну — 90. А главное: произведение его, вскрывшее корни и механизмы революционной катастрофы, малоизвестно и посегодня. Причин тому несколько, но, в целом, это — культурная драма, отрицательно сказавшаяся на посттоталитарном сознании российского общества.

Примечания

1  Здесь и далее все цитаты из «Красного Колеса» по Cобр. соч. А.Солженицына. YMCA-PRESS, 1983–1988. Т. 11–18. Далее в тексте тома и страницы не оговариваются.

2 Октябрь Шестнадцатого. Интервью А.Солженицына // Вестник РХД № 145.

3 Прот. А.Шмеман. О Солженицыне. Монреаль, 1975.

 


 

ВОСПОМИНАНИЕ О ВЕРМОНТЕ

Отрешусь и слышу:
листья, осыпаясь, шуршат о крышу,

вижу в сером своём окне
разнонаправленный их полёт, зане

потоки воздуха не пускают лететь отвесно.
Всё окрест становится бестелесно.

В Штатах с их наивным прозелитизмом
уступает нашей своим лиризмом

осень — правда, держит на ветках крону
дольше, но и грубей по тону.

Там не те оттенки, не то движенье,
не настолько жертвенно пораженье.

...Скоро четверть века, как я в Вермонте
гостевал, как кенарь на русском фронте.

И бродил в туманце по мёрзлым тропам,
а с борозд вороны срывались скопом.

Возле дома, глядя на лес окрестный,
золотистый, но и немного пресный,

на него мне сетовал тот, чьё слово —
колос, а у других — полова.

Ю.М.КУБЛАНОВСКИЙ,
поэт, публицист, литературный критик,
лауреат премии Александра Солженицына (2003),
Новой Пушкинской премии (2006)

TopList