Анфас и профиль

 

Даниил ФИБИХ

 

По ту сторону

Воспоминания очевидца о сталинских тюрьмах и лагерях

Художник Eugene Ivanov

 

Материал для подготовки уроков по теме
“Сталинские репрессии в СССР”. 9, 11 классы

 

Окончание. Начало см. № 11/2010

<…>

По физическому своему состоянию и по степени пригодности к работе заключённые Карлага делились на четыре категории. К первой и второй относились способные к тяжёлым общим работам. Третья — индивидуальный труд — состояла из тех, кто работал сам по себе, не в бригаде. В четвёртую входили полные инвалиды, по выразительной и мрачной терминологии — доходяги. Работали они по своему желанию, а если не хотели работать, могли целыми днями валяться в бараке на нарах. Степень физического состояния определяла медицинская комиссия.

Само собой разумеется, администрация не так уж строго придерживалась подобного разделения рабочей силы. Сплошь и рядом четвёртая категория трудилась как третья, а третья категория как вторая — шла на тяжёлые работы.

Все первые годы лагерной жизни я находился в четвёртой категории. Лишь временами переводили в третью, на индивидуальный труд.

Закончился сенокос и направили меня на знаменитые огороды. Но лето лишь начиналось, нужно было ждать ещё по крайней мере месяц, пока созреют овощи.

Необыкновенные встречи случаются в лагере. Заведующая бурминскими огородами Зоя Исакова оказалась старой моей московской знакомой. Я знал её как жену писателя Ивана Касаткина, автора сочно написанных рассказов из деревенской жизни, старого коммуниста, человека, близкого к Горькому. Как-то пришлось мне побывать у них в гостях, где я познакомился с хозяйкой. Женой Касаткина оказалась молодая женщина, стройная, высокая, миловидная, с тёмными, падающими на плечи локонами, одетая в модный в те годы за границей домашний наряд — широчайшие клеши, нечто среднее между брюками и юбкой до полу. В тридцать восьмом году Касаткин был арестован. В “Правде” я прочёл посвящённый ему целый подвал, где старого писателя называли врагом народа и мерзавцем. Ныне он реабилитирован. Посмертно. Как многие другие “мерзавцы”.

 

Однако при виде меня хозяйка бурминских огородов и вида не подала, что мы с ней когда-то встречались в другой совсем обстановке. Сейчас это была статная видная женщина лет сорока в новом опрятном ватнике, властная, энергичная и деловая. Она была заведующей, администратором, а я всего-навсего доходягой, находящимся у неё в подчинении. А между тем, она запомнила меня с первой ещё встречи. После огородники рассказывали мне, будто бы Исакова, услышав мою фамилию, спросила кого-то, очевидно знавшего меня: “Что, он такой же красивый?”

Боюсь, она испытала сильное разочарование, когда я впервые предстал перед ней в нынешнем своём обличьи.

Целыми днями, с раннего утра и до позднего вечера приходилось вместе с другими огородниками открывать и накрывать парники с будущими огурцами и помидорами. С трудом, боясь, что не удержу, выроню, помогал я переносить ослабевшими руками с места на место тяжёлые стеклянные рамы. Целый день открывали и накрывали парники. Работали здесь, главным образом, женщины.

Всё же некоторое время спустя Исакова запросто пригласила меня к себе в кабину — жила она тут же, на огородах, в отдельном саманном домике. Не помню уж, о чём у нас шла беседа, только ни о Москве, ни о старом знакомстве не было сказано и слова. Всё же разговор носил литературный характер. Исакова полулежала, опершись на локоть, на своём топчане в роскошной позе гойевской “Махи одетой”, а я скромненько сидел у столика и читал ей Блока. Потом, осмелев, прочёл и лагерные свои стихи, посвящённые Елизавете Михайловне.

— Ни-че-го, — процедила сквозь зубы Исакова, когда выслушала, но, странное дело, сразу же после того тон её разговора со мной стал сухим.

Больше она в гости не приглашала.

Мало того, отношение заведующей ко мне после того круто изменилось: то и дело я начал получать от неё замечания, часто совершенно несправедливые. Создавалось впечатление, что соглядатаи и наушники, которых всегда много, а в лагере в особенности, очевидно, по распоряжению самой Исаковой, следят за каждым моим шагом и доносят ей. Хотя в кабину к ней стал теперь захаживать недавно присланный на огороды мужественный туркмен с чёрными усами, несомненно более, чем я, подвластный её чарам, заведующая продолжала преследовать и травить меня. Кончилось всё это чем-то вроде общественного суда.

Огурцы начали созревать, и я как-то украдкой сорвал с грядки парочку юных зелёных огурчиков. Холуи Исаковой заметили, донесли ей, и она устроила общее собрание рабочих огорода, где выступила с обвинительной речью против преступника, посягнувшего на социалистическую собственность. Речь было громовая. Меня стыдили и срамили при всём честном народе, меня клеймили…

Прошло, как писали в старинных романах, много лет.

Восстанавливая после реабилитации писательские свои права, пришёл я в библиографический кабинет при нашем Союзе, чтобы получить нужную справку о печатных моих трудах. Выдали отбитый на машинке довольно длинный список и направили к заведующей библиографическим кабинетом на подпись. Вошёл в другую комнату. За письменным столом сидела подтянутая, со вкусом одетая, изящная пожилая дама, со следами, как выражались те же романы, былой красоты, с красивой серебряной прядью в тёмных волосах. Что-то знакомое было в моложавом её лице.

— Вы в каком лагере были? — спросила она после того, как я объяснил, почему мне нужна подпись и передал ей список. Она смотрела на меня широко раскрытыми, вспоминающими, узнающими глазами. “Он или не он?” — прочёл я в её взгляде. Сильно, наверное, изменился я за семнадцать лет.

— В Карлаге, — сказал я

— Я тоже была в Карлаге, — проговорила она медленно, не спуская с меня всё того же пристального взгляда. Теперь она меня признала, я видел. И, вероятно, ждала, что сейчас произойдёт сцена взаимного узнавания с приятными улыбками и задушевными словами. Трогательная встреча людей, совместно переживших когда-то тяжёлые времена.

Но я не пожелал её узнать. Вспомнились бурминские огороды, вспомнился общественный суд надо мной. Я в первый раз видел эту представительную пожилую даму.

— Всего хорошего! — сказал я безразличным тоном, когда она поставила на бумаге свою подпись, взял список, повернулся и вышел из библиографического кабинета.

Больше мы не встречались. Убеждён: реабилитированная Зоя Исакова, вдова писателя Ивана Касаткина, поняла, что я не захотел её узнать.

Касаткин тоже был реабилитирован. Посмертно.

* * *

<...> Необходимейшей и постоянной принадлежностью лагерного аборигена, с которой он никогда не расставался, был котелок. Вообще какая-нибудь посудина, иногда вида самого прихотливого. Но среди всевозможных котелков, консервных банок с проволочными дужками, металлических или глиняных мисок, часто разбитых и скреплённых кусочками жести, самой оригинальной посудиной была, несомненно, моя. Не помню уж, каким образом удалось мне её раздобыть. Был это рукомойник. Подающийся под ударами ладони медный сосок у него вынули, дырку заделали, сверху прикрепили проволочную дужку — чем не котелок?

Первое время я ходил в столовую с этой чудовищной посудиной и из неё хлебал баланду. Потом завёл знакомство с заведующим здешней ремонтной мастерской, взял у него, вспомнив журналистский свой опыт, обстоятельное интервью, написал статейку и отослал её в До'минку, административный центр Карлага. Там печаталась газетка для местного пользования.

В качестве гонорара я получил от зава мастерской, специально для меня сооружённый, роскошный, вызывающий у всех зависть котелок из пуленепробиваемого железа, с крышкой и с вставляемым сверху отделением для “второго”. Этот агрегат, ёмкостью литра в полтора, прослужил мне верой и правдой много лет, пока не проржавел насквозь.

С Анной Васильевной я познакомился в столовой. Через кухонное окошечко, у которого нетерпеливо теснилась очередь, я получил в свой умывальник черпак синей похлёбки — из здешнего чёрного ячменя — и стал искать глазами свободное место за столом. Сколоченный из голых досок, длинный, грязный, залитый супными лужицами стол весь был занят тесно сидящими обедающими лагерниками.

— Тут свободное место. Пожалуйста, садитесь, — услышал приятный, женский, несомненно, интеллигентный голос. Приветливо улыбаясь, глядела на меня из-за стола сухощавая женщина, уже в годах, с умным, калёным от загара лицом. Седые волосы повязаны на манер чалмы, вылинявшей голубой тряпицей. Рваная мужская телогрейка, ветхая юбчонка. Я уселся рядом с незнакомкой на лавке, на оказавшееся свободным место и принялся за еду. Обедали и перебрасывались малозначащими словами. В том, как говорила и держалась моя соседка, в самой интонации речи чувствовалось старое, ничем не истребимое воспитание. Эти манеры женщины из общества, из культурной дореволюционной среды, резко и странно контрастировали с лохмотьями, в которые она была одета, со всей обстановкой грязной и нищей лагерной столовки, наполненной голодными, обозлёнными, рычащими друг на друга оборванцами.

Кончив обедать, она так же приветливо простилась со мной, поднялась и пошла широким мужским шагом, шаркая громадными разбитыми бутсами, с котелком в руке.

Анна Васильевна работала на огородах, где меня к тому времени определили в сторожа. Не раз мы с ней встречались. Начались беседы о лагерных порядках, о Москве, которую она хорошо знала, о литературе. Часто вместе обедали. Я нашёл в ней интересную высококультурную собеседницу, с юмором, острую на язык, с умом иронического склада.

— А знаете, кто такая Анна Васильевна? — как-то спросила меня с лукавой улыбкой одна из знакомых огородниц.

— Кто?

— Жена Колчака.

Я поглядел непонимающими глазами.

— Какого Колчака?

— Того самого.

— Адмирала Колчака?

— Да.

В своё время я собирался написать роман, одним из персонажей которого должен был стать адмирал Колчак, среди белых военачальников самая интересная фигура, и, знакомясь с материалами, узнал из воспоминаний эмигрантов романтическую историю Анны Васильевны Книппер-Тимирёвой.

Молодая, когда-то очень красивая женщина (мне довелось видеть её фотокарточку в молодости), она стала женой Колчака накануне революции, бросив первого своего мужа, морского офицера.

Адмирал в то время был командующим Черноморским флотом. Летом бурного семнадцатого года, поссорившись с Керенским, Колчак уехал в Америку. Американцы пригласили его как прославленного специалиста по минному делу, закупорившему во время войны выход турецкому флоту выход из Босфора.

Через год адмирал появился в белой, захваченной чехословаками Сибири, уже в качестве Верховного Правителя государства Российского.

Правителем, как известно, он оказался бездарным и потому недолговечным.

Зимой двадцатого года, когда деморализованная Белая армия под натиском Тухачевского всё дальше и дальше откатывалась в глубь Сибири, поезд Верховного Правителя с золотым запасом, двигаясь в потоке общего панического отступления, достиг Иркутска. Но дальнейший путь был перерезан. Иркутск был захвачен красными партизанами, действовавшими в колчаковском тылу. Командование их предложило конвою, охранявшему поезд, выдать Колчака, обещая за это беспрепятственно пропустить их во Владивосток, где они должны были грузиться на суда. Чехи выдали Колчака партизанам. Марионетка сыграла свою роль, причём сыграла неудачно, и больше уже не была нужна никому из высоких покровителей — ни Соединённым Штатам, ни Англии, ни Франции.

Случилось так, что Анна Васильевна ехала отдельно от мужа. Когда он был арестован, она сама пришла в иркутскую Чека и заявила, что она жена Верховного Правителя и желает разделить его судьбу. Её посадили в камеру смертников.

Так рассказывают о ней белые мемуаристы.

Морозной январской ночью Колчак был расстрелян на пустынном берегу Ангары, тело бросили в прорубь. И на суде, и перед казнью он держался мужественно, как солдат. Анне Васильевне расстрел был заменён тюремным заключением. В дальнейшем её то выпускали на свободу, то вновь сажали, теперь уже в лагерь. В общей сложности — забегаю вперёд — просидела она свыше двадцати лет.

Так вот, оказывается, с кем пришлось мне сидеть в столовке, за нечистым дощатым столом бок о бок и хлебать лагерную баланду, она из котелочка, я — из своего рукомойника.

Встречаясь на работе, часто мы с Анной Васильевной вместе обедали, облюбовав для этого самый живописный в лысой Бурме уголок на огородах, на берегу маленького пруда. Над прудом, бутылочно-зелёным в тени, нависали вётлы, и за спиной у нас, под белёной стеной какой-то мазанки, торчали копья жёлтых и розовых мальв.

Огороды имели собственную кухню. На грядках к тому времени поднялись зелёные стрелки лука. Они служили существенным подспорьем к скромному нашему обеду. Витамины! Мелко нарезанным луком я густо засыпал свой суп.

Беседы у нас проходили самые разнообразные. О том, что творилось в стране, Анна Васильевна отзывалась очень сдержанно, но в такой сдержанности чувствовалась спокойная ирония думающего и много претерпевшего человека.

— Ассиро-вавилонская монархия, — как-то определила она сталинский режим.

Мне хотелось убедиться, правда ли то, что сообщили о ней огородницы. Спросить прямиком, в лоб, было неудобно. При ближайшей встрече с Анной Васильевной я, будто случайно, завёл речь о Колчаке, сказав, что перед войной собирался писать о нём роман.

— А в каком духе вы собирались писать? — спросила она, не поднимая глаз — сразу насторожилась, я заметил. Учитывая, кто моя собеседница, и подбирая выражения, я осторожно высказал собственное мнение об этой исторической фигуре. Мне вспомнились рассказы очевидцев о вспышках бешеного гнева адмирала, когда он бил о пол стакан, ломал карандаши.

— Кажется, у него был вспыльчивый характер?

Анна Васильевна улыбнулась в ответ. На сухом, бронзовом от степного солнца, обветренном лице легло мягкое задумчивое выражение — вспоминала.

— Да, он был горяч, — сказала она.

Последние сомнения, какие были, исчезли. Передо мной был живой и трагический кусок русской истории.

* * *

<…>

Кроме Анны Васильевны в работе местного драматического кружка деятельное участие принимали Анна Лацис, режиссёр, коммунистка, родственница известного латышского писателя Лациса; инженер Чичко; Мэри Капнист, Фира Лейзерова и другие. Ставили мелкие одноактные пьесы, играли с увлеченьем.

Как-то руководительница кружка Анна Лацис — женщина с большими светлыми северными глазами, средних лет, очень энергичная, — вспомнила, что у себя в Риге, перед войной, она ставила комедию Гольдони “Забавный случай”, и решила поставить её на сцене бурминского театра. Замысел был более чем дерзок. Создать сложный постановочный спектакль буквально из ничего, не имея ни декораций, ни костюмов, ни реквизита и не надеясь на какое-либо содействие свыше.

И всё же Лацис сумела захватить кружковцев своей идеей. С подлинным энтузиазмом решили готовиться к спектаклю.

(Мне вспомнился арестантский спектакль, который описывает Достоевский в “Записках из Мёртвого дома”.)

Поистине, в условиях лагеря это было подвигом. На репетицию артисты приходили после тяжёлого рабочего дня, который тянулся от зари до зари. Казалось, сил у людей могло хватить лишь на то, чтобы добраться до своей койки, свалиться, как мешок, и спать, спать. Но, закончив работу, усталые, измотанные лагерники шли не к себе в барак, а в клуб репетировать пьесу. Репетиции, на которых можно было забыть всё окружающее и отдаться искусству сценического преображения, были праздником для участников.

И вот наконец состоялась премьера комедии Гольдони “Забавный случай”, — был на ней и я. Низенький тесный клубный зал полнёхонек. В первых рядах, на врытых в земляной пол скамейках, виднелись золотые и синие погоны начальства, шёлковые косынки их жён и дочек. Сзади тесной толпой стояли зеки. Стояли и в проходах. Те, что были впереди — уселись на пол.

И когда открылась маленькая сцена, общий вздох изумления и восторга пронёсся по залу. Обычно в таких случаях вместо декораций зрители видели рамы с натянутыми на них соломенными матами, чем и ограничивалось всё убранство сцены. Были раньше две деревянные колонны, но угодили в печку начальника культурно-воспитательной части в одну из зим.

Сейчас на подмостках стояла роскошная, покрытая, казалось, золочёной баро?чной резьбой мебель, по сторонам, в зелёных ящиках, возвышались круглые подстриженные апельсиновые деревца с висящими на них оранжево-красными плодами. По сцене, разговаривая, смеясь, ссорясь, влюбляясь, интригуя друг друга, расхаживали нарядные кавалеры в расшитых золотом кафтанах, в белых пудрёных завитых париках и разряженные лукавые красавицы в широких парчовых фижмах, в широкополых шляпах, украшенных перьями и цветами. Придерживая двумя пальчиками пышные юбки, они жеманно приседали в ответ на низкие поклоны размахивавших треуголками кавалеров. Манерный, галантный, фривольно-игривый XVIII век глядел на зрителей с убогой сцены. Потрясённые чудом сценического перевоплощения, они смотрели, разинув рты.

Действие развивалось, шёл весёлый спектакль, полный итальянской живости, юмора и блеска — по залу поминутно прокатывался гул смеха и рукоплесканий.

Больше всего поражало наивную и неприхотливую публику сознание, что ведь все эти неузнаваемые, нарядные, причудливо-разряженные господа и дамы — свои ребята, зеки, те самые, которых вчера гоняли под конвоем, которых привыкли видеть в грязных рваных ватниках и разбитых бутсах. Вот они. Вон Капнист, нянька из яслей (и не узнать, какая красотка!). Вон красивая учётчица Лейзерова Фира. Вон инженер Чичко из ремонтной мастерской...

И возникала наивная гордость: смотрите, на что мы, бесправные, способны. Смотрите и вы, сидящие в первых рядах, для которых каждый из нас только номер личного дела. Вы, пришедшие в свой крепостной театр.

Актёры — и хорошие, и слабые — под руководством опытного культурного режиссёра играли с громадным подъёмом, полностью отдавая себя. Спектакль получился превосходный. Долго потом вспоминала Бурма “Забавный случай”.

После Анна Васильевна говорила мне:

— Как художница я бываю во всех бараках, и женских, и мужских. И я всякий раз после спектакля убеждаюсь, как важно и нужно для этих людей дело, которое мы делали с таким трудом, с таким напряженьем и радостью.

Если идея постановки комедии Гольдони принадлежала Лацис, то техническое осуществление этого дерзкого замысла целиком и полностью пало на плечи Анны Васильевны. Но сколько понадобилось энергии! Сколько вкуса, изобретательности и остроумной выдумки!

Откуда, например, можно было достать парики? Анна Васильевна вспомнила, что есть заключённая, в прошлом парикмахерша, немецкая колонистка с Волги. Пошла к ней в барак и стала уговаривать взяться за такую работу. И уговорила в конце концов; немка соблазнилась клятвенным обещаньем, что перед спектаклем со сцены будет объявлено: парики и костюмы её работы, Нины Вернер.

Даже в лагере проявляется людское честолюбие.

Достали пакли, на палках завили локоны, густо напудрили мукой. Парики получились такие, что актрисы, сначала было отказавшиеся их надевать, когда увидели, как выглядят со сцены... — охотно надели. Раздобыли байки и сшили кафтаны для мужчин. В ремонтной мастерской Анна Васильевна выспросила обрезки латуни — они превратились в золотое шитьё на кафтанах. Треуголки клеили из картона. Шляпа Констанции, которую играла Мэри Капнист, была сделана из пастушеского бриля — плели такие в Бурме из простой соломы. Анна Васильевна украсила её белой птичкой и самодельными розами. Женские костюмы, фижмы, подборы были сделаны из лиловой и розовой марли, скреплены искусственными цветами. У женщин, старавшихся даже в бараках у себя создать видимость уюта, были марлевые накидки на подушках. Анна Васильевна делала из них жабо.

Декорации? Собрали всякую рвань, выкрасили, чем бог послал, натянули на щиты. Из картона Анна Васильевна вырезала какие-то баро?чные узоры под резьбу, расписала сажей, мелом, глиной и набила на столы, табуретки и карнизы, со стороны зрительного зала — вот вам и роскошная мебель. Много труда потребовало сооружение декоративных апельсиновых деревьев. Нужно было достать прямые палки, просверлить в них дырку и вставить в дырки ветки арчи — ползучей туи, собранной на каменистых склонах сопок. Затем Анна Васильевна шарообразно подстригла ножницами изготовленные деревца и увешала “апельсинами”, вырезанными из крупной моркови.

Вообще выдумщица Анна Васильевна была необыкновенная.

Под Новый год зашёл я к ней в клуб и поразился. Посреди кабинки, упираясь в потолок, стояла большая ёлка. Анна Васильевна — седая, с гладко причёсанными волосами, стройная, в синем лыжном костюме, — развешивала на мохнатых зелёных ветвях разноцветные бонбоньерки — наверно, сама клеила. Ёлка в голом степном Казахстане, где и кустик редко увидишь!

— Откуда это у вас? — изумился я. Анна Васильевна улыбнулась довольная.

— А вы посмотрите внимательней.

Я посмотрел внимательней. Никакой ёлки в действительности не существовало. Подпиравший потолок деревянный столб посреди кабинки был замаскирован многочисленными, подвязанными одна под другой ветками арчи, которые превратили его в новогоднюю ёлку.

Ныне Анна Васильевна реабилитирована. Живёт она в Москве, со своей сестрой. Сейчас ей восемьдесят лет, но она бодра, подвижна, много читает, живо интересуется литературой, театром, политикой. Лето обычно проводит на даче у своих знакомых. Несколько лет работала в театре кукол художником-оформителем, сначала в Рыбинске, а затем в Москве.

Ныне она получает маленькую пенсию — в память отца, известного музыкального деятеля...

(А.В.Тимирёва умерла 31 января 1975 г., похоронена на Ваганьковском кладбище. — Ред.)

Фантастическая страна Россия.

* * *

На Карабасе, в ожидании отправки на новое место работы, познакомился я с земляком, актёром Московского железнодорожного театра Будановым. Средних лет, себе на уме, с привычкой быть всегда на людях, с хорошо подвешенным языком, нигде не теряющийся, новый знакомый не был политическим. Свои шесть лет он получил за убийство: из охотничьего ружья наповал уложил хулигана-соседа, который в пьяном виде вломился к нему на дачу и стал дебоширить. На сцене Буданов исполнял комические роли, да и в жизни не прочь был покомиковать, но что-то жёсткое, неприятное было в его простецком лице. Как земляки, решили мы, насколько это возможно, держаться вместе.

Вскоре нашёлся “покупатель” и на нас. Из ЦПО (Центрального продовольственного отделения), вместе с начальником отделения, в поисках нужных ему людей, приехал руководитель культбригады, некий Кузнецов. Принятые в культбригаду, очутились мы с Будановым на Поливном участке.

Участок представлял собой сплошную зону. Даже расконвоированные жили в бараках за колючей проволокой и на работу за зоной выходили по особым пропускам. И конторщики, и члены культбригады. Оригинален был её состав. Руководитель культбригады — вор и аферист Мишка Кузнецов. Среди членов — убийца Буданов, власовец Косинов, белый эмигрант Чернин, военнопленный гитлеровский солдат Вили Хертлейн, проститутка-хипесница Валя. И прочие, в таком же духе. Клуб, где выступала культбригада, был более приглядным и внутри оформленным лучше, чем убогий бурминский, и пользовался большой популярностью среди здешних зрителей, как вольных, так и невольных. Культбригада выступала с концертами и театральными постановками.

Наш руководитель Кузнецов был, несомненно, фигурой примечательной. Глядя на этого молодого, сухопарого, всегда серьёзного парня с приличными манерами, не верилось, что перед тобой профессиональный уголовник-блатарь. Впрочем, в том чувстве собственного достоинства, с которым он держался, чувствовался вожак-пахан.

<…>

Но этот прожжённый мошенник обладал совершенно бескорыстной, даже трогательной любовью к театру. И был талантлив, в этом нельзя было ему отказать. Он прилично играл на сцене, выступая и в драматических, и в комических ролях, у него был небольшой голос, он пел и дирижировал хором, играл на гитаре. Кроме того, был режиссёром. Конечно, весьма неопытным, даже малограмотным, требующим большой школы, но всё-таки режиссёром-самоучкой, способным даже мизансцену построить.

И тут бросалась в глаза разница между бурминским драмкружком и нашей культбригадой. Вспоминалась подготовка “Забавного случая”. Там был подлинный энтузиазм, люди отдавались театру, репетировали после тяжёлого трудового дня, позабыв усталость. Там было бескорыстное увлечение, живейший интерес, творчество. Здесь была служба. Казённая советская работа, к которой относились как ко всякой советской работе, чисто формально. Делали только то, что давало право на привилегированное положение и спасало от общих работ. Бригада имела двух опытных актёров-профессионалов, Косинова и Буданова, и полупрофессионала Сергея Сергеевича, ленинградца, связанного с театральными кругами. Но я не помню случая, чтобы они сами что-нибудь посоветовали, подсказали или показали совершенно неопытному нашему режиссёру. Молча сидели на совещаниях и слушали то, что он говорит, а на сцене выполняли положенное по пьесе. Всё им было “до лампочки”.

Попробую дать портреты наиболее интересных членов культбригады.

Косинов. Тонкий, изящный даже в одежде лагерника, лицо нервное, породистое, глаза умные, тёмные, татарские, усы подстрижены. Во власовской армии он был капитаном, до того командиром Красной армии, а ещё раньше, до войны — артистом московского Камерного театра. Однажды в разговоре, изображая что-то, он сделал руками и всем телом манерно-пластическое движение — так и пахнуло на меня Камерным времён Таирова и Алисы Коонен.

После окончания Второй мировой войны отступающие власовцы были интернированы в американской зоне. Как-то американцы приказали Косинову и его однополчанам грузиться на машины — их-де перебрасывают на новое место. Погрузились, поехали. И очутились в расположении советских войск, под дулами десятков нацеленных на них автоматов.

— Это произошло к сорок пятом году, — сказал Косинов. — В сорок шестом году американцы бы уже нас не выдали.

Он был осуждён на пятнадцать лет за измену Родине, и Кузнецову всякий раз стоило большого труда добиться у администрации разрешения Косинову ходить расконвоированным в его бригаде.

Завязался как-то у нас с Косиновым разговор на политическую тему. Я поинтересовался политической программой власовцев — чего они добивались.

— Россия без коммунистов и капиталистов, вот наш лозунг, — ответил Косинов.

— Под владычеством Гитлера?

— Гитлер был для нас временным союзником, как и для Сталина. С помощью немцев мы сбросили бы коммунистов, а потом, собравшись с силами, принялись бы и за немцев. Наша конечная цель — свободная демократическая Россия.

— И вы думаете, Гитлер позволил бы вам создать такую Россию?

Косинов ничего не ответил.

В другой раз заговорили о причинах поражения и разгрома нацистской Германии. Косинов сказал:

— Главную роль сыграли наши русские морозы.

— Как вам не совестно повторять глупую брехню германского генерального штаба! — вознегодовал я. Косинов как будто смутился и промолчал.

И всё же, по-видимому, он испытывал ко мне некоторую симпатию. Однажды сказал:

— Если бы нам теперь пришлось встретиться на фронте, я думаю, мы не стали бы стрелять друг в друга. — И тёмные недобрые глаза его потеплели.

Первые послевоенные годы власовцы, с которыми приходилось мне встречаться, были уверены, что не сегодня-завтра вспыхнет новая война — с Америкой. Один из них, знакомый по бурминской больнице, в прошлом судовой механик и член партии, говорил уверенным тоном.

— Осенью мои товарищи привезут мне мой капитанский мундир.

Говорилось это весной 1946 года. Мундира с власовскими погонами он не дождался — умер в больнице от туберкулёза.

Я запамятовал фамилию Сергея Сергеевича. Был это высокий, сухого склада, молчаливый старик в сером кепи с большим козырьком, какие носили немцы, и в резиновых сапогах. Лицо розовое, кожа гладкая, молодая. Белые подкрученные усы и повисшая на подбородке маленькая белая бородка производили впечатление сделанных из ваты и приклеенных — хотелось их снять. Сергей Сергеевич не расставался, куда бы ни шёл, с серым мешочком, где хранилась половина сегодняшней пайки. Ни его внешность старого русского барина (хоть и в немецком кепи), ни суховатая манера держаться никак не располагали к расспросам. За что он сидел и что представлял собой до лагеря, мне было неизвестно, однако я догадывался, что передо мной человек, связанный с театральным миром, интеллигентный и культурный.

Ещё более замкнутым, внутренне отгороженным от окружающих был Чернин Александр Варфоломеевич. О себе он никогда ничего не говорил, неизвестно было даже, откуда его, белого эмигранта, сюда привезли — из Болгарии, из Чехословакии, из Румынии, из Югославии. Сухой смугловатый брюнет южного типа, смахивал он на грека. Как-то в разговоре я добродушно назвал его просто по отчеству “Варфоломеичем”. Ершистый тон ответа сразу же дал понять, что Чернину совершенно не по душе такое непочтительно-фамильярное обращение к нему. Хоть он и в лагере.

Двое наших иностранцев, аккордеонист Вили Хертлейн и скрипач Катрель, держались особняком ото всех, всегда вместе, что было вполне естественно. Вили — коренастый белокурый молодой немчик — выглядел типичным гитлеровским солдатом. Так и представлялись при взгляде на него: мундир болотного цвета с белым плоскокрылым орлом на груди, лихо заломленная набекрень двойная пилотка, засученные рукава, автомат в руках. За всё время пребывания в культбригаде я ни словом с ним не перемолвился. О чём было беседовать мне с фашистским солдатом? Да, наверно, и русским он плохо владел.

Хертлейн был, похоже, хоть и смекалистым, но серым парнем, чего нельзя было сказать о его товарище. Катрель выглядел западноевропейским интеллигентом. Молодой, темноволосый, с тонким, слегка насмешливым лицом, всегда спокойный и ровный, он относился ко всему окружающему с тем характерным для европейца ироническим, слегка презрительным любопытством, о котором я уже говорил. Русским языком владел свободно. Он был неплохой музыкант, интеллигент, но не знал ни Чайковского, ни Пушкина. По крайней мере, когда я ему однажды рассказал содержание оперы “Евгений Онегин”, это было для него открытием и, кажется, произвело впечатление. Выслушал с большим вниманием, призадумался, потом с искренним недоумением спросил:

— Но почему же Татьяна отказала Онегину?

Для него, западного европейца, непонятна была психология русской женщины прошлого века: “я другому отдана и буду век ему верна”.

Нельзя винить Катреля в невежестве. В фашистской Венгрии, где он вырос, вряд ли была известна старая русская культура.

Валя — наша певица — была очень хороша собой. Высокая, прекрасно сложенная, длинноногая, правильные черты лица, густые волосы цвета старого мёда. Только выражение красивых глаз — сладкое и лживое — портило впечатление. Говорили про Валю, будто работала она хипесницей. Заманивала мужчин к себе на квартиру, а там её дружки обдирали их как липку. Так ли это или не так — кто знает...

У красотки Вали был роман с начальником КВЧ (культурно-воспитательной части), молодым, чёрным, смазливым лейтенантом армянского типа. Малый был он невредный, добродушный, держался с нами просто, почти что товарищески. Ходили слухи, что он бывший фронтовик, перешёл служить в ГУЛАГ из армии, чем и объяснялись его демократические замашки. Жена лейтенанта жила с ним тут же в ЦПО. Вся культурно-воспитательная работа нашего начальника заключалась в том, что он жил с заключённой певицей и присутствовал иногда на репетициях культбригады.

Как-то он вызвал меня к себе и сообщил с глазу на глаз, что пишет доклад начальству о проведённых мероприятиях, и в докладе упоминает моё имя.

— Вот послушайте, что я о вас пишу.

Взяв со стула мелко исписанный лист, прочёл вслух. Оказывается, недавно им было проведено общее собрание заключённых, на котором он сделал большой доклад о подписке на государственный заём. (Где? Когда?) Ещё с большим удивлением я услышал, что, оказывается, я — з/к Фибих, выступил на этом собрании с горячей речью, в которой призывал присутствующих всех подписаться на заём. “Мы советские люди, только временно изолированные, — обращаясь к собравшимся, оказывается, говорил я, — и мы с радостью поможем нашему советскому государству”.

До сих пор я не подозревал таких ораторских способностей за собой.

— Ну как? Не возражаете? — спросил лейтенант, устремив на меня ясный, открытый взор.

— Не возражаю, — ответил я, сохраняя такой же честный вид. Попробовал бы я возразить!

“Вот это туфта так туфта! — думал я, возвращаясь к товарищам в клуб. — Что там наша!”

Но если этот начальник КВЧ всё-таки общался с нами и создавал видимость какой-то работы, то совершенно неизвестно, чем вообще занимался другой КВЧ, сменивший его после ликвидации культбригады. Серой бесцветной фигурой был этот малограмотный лейтенантик. Как-то он спросил меня, что значит слово “интимный”. Другой раз попросил объяснить смысл ещё какого-то слова, тоже общеупотребительного, кажется, “пессимист”.

Такие вот борцы за культуру должны были нас воспитывать. И перевоспитывать.

* * *

Выступления культбригады хорошо принимались невзыскательными зрителями.

Когда давали концерт — Катрель играл на скрипке немудрёные музыкальные вещицы. Буданов с успехом читал юмористические рассказы.

Сердцу хо-очется лас-ковой -пе-есни,
И хо-ро-шей большой любви-и —

пела со сцены своим маленьким писклявым голоском медоволосая проститутка-хипесница. Хертлейн играл на аккордеоне. Чернин — на мандолине.

Я глядел на его тёмное сухое лицо и представлял себе Чернина молодым на разгульной офицерской пирушке, в расстёгнутом френче с погонами дроздовца или марковца, и вот так же с мандолиной в загорелых нервных руках. Мог ли он предполагать, что придётся ему, много лет спустя, развлекать своей мандолиной чекистов в советском концлагере?

Программа заканчивалась хоровым пением всей культбригады.

— Улыбайтесь! Все улыбайтесь! — командовал Кузнецов, выстраивая нас на подмостках в две шеренги. Мы улыбались и с воодушевлением пели дружным горластым хором:

Ро-одина моя! Си-ильная, мо-гу-чая...

Стоя в заднем ряду, подпевал и я баском.

Все пели про сильную, могучую советскую Родину, ставшую для нас жестокой мачехой. Пели воры, убийцы и проститутки. Пел власовец, который с гитлеровской армией шёл на эту Родину. Пел белый эмигрант, в своё время воевавший против неё, а затем бежавший за её пределы.

И маленький немчик, фашистский солдат, аккомпанировал этой торжественной песне на большом белом аккордеоне.

Кузнецов решил блеснуть: поставить патриотическую пьесу “Константин Заслонов”, об известном белорусском подпольщике — инженере, работавшем в оккупированном немцами Минске.

Сценическое оформление этой постановки нисколько не напоминало ту импровизированную самодеятельность, какой отличался бурминский спектакль. Декорации были настоящие, костюмы тоже. Среди заключённых нашёлся молодой художник с большим сроком, его расконвоировали, и он принялся за работу. Не все написанные им декорации оказались вполне удачными. Железнодорожное депо, например, неправдоподобно чистенькое, было рассчитано на большую сцену, а не на такую крошечную, как наша. Но остальные декорации были неплохими.

Трофейные немецкие мундиры и шапки достали в каптёрке — после войны их в большом количестве прислали в лагеря в качестве одежды для заключённых. Были специально изготовлены форменные немецкие фуражки для гестаповца, которого играл Косинов, и для советника Хирта (Сергей Сергеевич). Штатские костюмы одолжили исполнителям вольные. Главную роль, Заслонова, исполнял сам Кузнецов.

Впервые в жизни стал актёром и я. Мне досталась роль Ганса, денщика советника Хирта, тупого немецкого солдата-палача. Ирония судьбы!.. Немецкий мундир (не знаю, какой гитлеровец носил его до меня) я украсил вырезанными из картона погонами и соответствующими значками. Жжёной пробкой подрисовал себе гитлеровские усы. Получился фриц хоть куда! Маленькую свою роль я, как мог, расцветил. Когда поднимается занавес, зритель видит комнату Хирта, в которой, накрывая на стол, хлопочет Ганс. Сергей Сергеевич научил меня немецкой песенке, которую я эти минуты и напевал.

В одной из картин применял следующий трюк.

Напряжённая сцена допроса у Хирта арестованного подпольщика-коммуниста. Допрашивает гестаповец (Косинов), холодный, жестокий, изящный, в офицерской немецкой форме. Таким он, наверно, и выглядел, когда служил в армии Власова. Тут же Хирт. Я стою сзади — руки по швам, морда тупая. Хирт обращается к арестованному с увещевающей речью и тут что-то, им сказанное, кажется мне настолько смешным, что не могу удержаться, издаю короткий, совершенно дурацкий смешок, но сразу же спохватившись, опять замираю с глупой деревянной рожей.

Это, внезапно прозвучавшее среди напряжённой тишины зала, отрывистое идиотское ржанье всегда производило безошибочный эффект. В ответ зал грохотал общим смехом.

После того, как я впервые это проделал, сам для себя неожиданно, Косинов заявил, что такой смех срывает всю сцену допроса. Однако Сергей Сергеевич на это возразил: не только не срывает, а, наоборот, в силу контраста, усиливает впечатление от сцены. В конце концов, моё ржанье было санкционировано. Сергей Сергеевич даже подыгрывал мне в этот момент.

Маленькая речь Ганса сделала меня личностью популярной в ЦПО. Проходя по посёлку, нередко я слышал, как мальчишки, дети надзирателей, говорили вслед:

— Смотри, Ганс идёт!

Ещё большую популярность завоевал Буданов, игравший полукомическую роль рабочего-подпольщика Кропли. Особенно понравилась публике постоянная его присказка “Лишь бы тихо”. В зоне Буданова иначе и не называли, как Кропля либо Лишьбытихо.

Даже в лагере люди тщатся сделать карьеру. Лишний раз я убедился, насколько сильно и неистребимо честолюбие человеческое.

Завоевав признание публики, Буданов стал исподволь подкатываться под Кузнецова с целью занять его место руководителя культбригады. Мишка это узнал — на одном из совещаний разгорелась бурная сцена.

Но тут я расстался с культбригадой.

Начальник КВЧ сообщил мне, что освободилось место хлебореза — хочу ли я его занять? Я задумался. Быть около хлеба — лучшей работы не придумаешь. В рассуждении сытости культбригада ничего не давала. Кроме того, было и другое обстоятельство, заставившее меня внимательно отнестись к такому предложению. “Заслонов” был уже показан здешним зрителям несколько раз, мы выезжали на гастроли с этим спектаклем не только на участки, но даже побывали и в До'линке, на большой настоящей сцене, где выступали перед высоким лагерным начальством. Требовалось уже освежить репертуар. Возник замысел поставить комедию Шкваркина “Чужой ребёнок”, в которой для меня не оказалось роли.

Я чувствовал, что Кузнецов смотрит теперь на меня, как на балласт и — мужчина решительный — воспользуется любым поводом, чтобы выдворить меня из бригады, а КВЧ это санкционирует. Не поможет и присланный мамой меховой жилет, который я, в ущерб себе, поднёс Мишке и который тот принял весьма благосклонно. Из актёра я решил превратиться в хлебореза и сделал это, как оказалось, вполне своевременно.

Вскоре наша культбригада вообще прекратила своё существование. Лагерная администрация с некоторым запозданием решила, что это излишняя роскошь для заключённых. Кузнецов вернулся, выражаясь библейским языком, на блевотину свою. После как-то я видел его в соседнем бараке. Сидел Мишка среди уркаганов свой в доску, совсем не такой, каким был он в бригаде, и азартно шлёпал по столу грязными просаленным картами. Глаза лихорадочно блестели, наверно, от анаши? — наркотика, который употребляют блатари. Меня не заметил.

Вскоре я узнал, что Кузнецов умер. От туберкулёза. А ведь талантлив был. И, видимо, искренне хотел подняться с того дна, на которое бросила его жизнь.

Косинова некоторое время спустя отправили с этапом куда-то в спецлагерь на каторжные работы. Хертлейн и Катрель досрочно были освобождены и вернулись на родину, как и все находившиеся в советских лагерях военнопленные. Судьба остальных товарищей по культбригаде мне неизвестна. <...>

Фото из семейного архива Сафоновых
публикуются впервые