Взгляд Клио

 

Диалог будет продолжаться

Фото Д.Иванова

Беседа с В.А.МИЛЬЧИНОЙ, кандидатом филологических наук, ведущим научным сотрудником Института высших гуманитарных исследований им. Е.М.Мелетинского (Российский государственный гуманитарный университет).

— Вера Аркадьевна, как давно вы занимаетесь историей русско-французских культурных связей? Чем обусловлен ваш интерес к Франции?

— Это началось случайно: родители отдали меня в школу с так называемым углублённым изучением французского языка, и с восьми лет я этот язык учила. Окончив школу в 1970 г., поступила на филологический факультет МГУ на романо-германское отделение, но занималась одновременно в двух семинарах — и по истории французской, и по истории русской литературы. А когда поступила в аспирантуру, то темой моей диссертации стало восприятие в России творчества французского писателя Шатобриана (1768—1848).

И пока диссертация писалась, я особенно хорошо поняла, как интересно следить за этим самым восприятием иностранного писателя в русской среде — или, наоборот, за восприятием русского писателя в среде иностранной (в моём случае, французской), причём особенно интересно улавливать искажения — и пытаться объяснить их причины.

Не менее интересно изучать творческое наследие тех людей, которые принадлежали в равной степени двум культурам и служили посредниками между родной русской культурой и культурой французской. А ещё есть дипломаты, и их донесения — ценнейший источник представлений о культуре другой нации; донесения особенно хороши тем, что пишутся почти синхронно событиям и не для печати; из них можно узнать о таких нюансах, о которых не расскажет ни один другой документ.

— Существует некое расхожее представление о взаимном тяготении русской и французской культур. Какова историческая природа этого представления и насколько оно актуально сейчас?

— Расхожие представления — не всегда неправильные. Начиная со второй половины XVII столетия (так называемого “века Людовика XIV”), Франция считалась главной законодательницей мод не только в отношении платьев и шляпок, но и в отношении культуры. Трагедии следовало писать так, как их писали во Франции; французский язык был универсальным языком межнационального общения (как сейчас английский). Это культурное главенство Франции ощущалось не только в России, но, например, и в Германии. Немецкая литература начала свой процесс эмансипации от французской в конце XVIII в., и не всегда он проходил легко. А в России эту зависимость от французской культуры начали преодолевать ещё позже — уже в XIX в. Но память о том, что нормы светской литературы послепетровская Россия заимствовала именно у Франции, жива хотя бы в нашем современном языке; многие слова, которые мы по привычке считаем русскими, — не что иное, как галлицизмы, т.е. слова, заимствованные из французского языка: галантный и элегантный, галерея и батарея, батальон и бульон, пейзаж и массаж… Один коллега, Н.И.Епишкин, составил даже целый словарь таких галлицизмов — получилась довольно толстая книга. Конечно, для многих галлицизмов французский — только посредник, корни их происходят из латыни (которой французский обязан очень многим). Но русский язык получил эти слова именно из французского, а получив, стал обращаться с ними как со своими природными: от комода (фр. сommode — удобный) образовал уменьшительный комодик, от батареи — батарейку…

— Встреча русской и французской культур в определённый исторический момент — случайность или закономерность?

— На этот вопрос я, собственно, уже ответила выше. Россия европеизировалась; Европа говорила и даже отчасти мыслила по-французски: так что встреча была вполне закономерна.

— Известно, что война 1812 г. очень мало повлияла на франкофильский настрой русского общества, несмотря на попытки антифранцузской пропаганды сверху. Обычно ненависть с военного противника автоматически переносится на всю нацию: достаточно вспомнить отношение к полякам, немцам. А у нас младшие современники тех, кто погиб на Бородинском поле, ставили у себя в кабинетах бюсты Наполеона. Это не все могут одобрить, но это не кажется каким-то возмутительным кощунством. Почему так? Почему французы оказались исключением?

— Дело тут, мне кажется, не в национальности, а в хронологии. Не только после войны 1812—1814 гг., но даже и после Крымской войны никакой особенной ненависти к французам (да и к англичанам, впрочем, тоже) у русских не осталось. Конечно, национальные фобии могли на какое-то время возникать уже в позапрошлом веке (например, у французов в середине XIX в. были всплески неприязни к англичанам, а после Франко-прусской войны — довольно стойкое отторжение от пруссаков), но всё-таки война была в основном делом межправительственным, воевали короли, императоры, парламенты — а они вступали в самые разные коалиции; сегодня противники, завтра союзники. Всё зависело от политической конъюнктуры, а культурные контакты осуществлялись как бы помимо политики. Что же касается Наполеона, то это вообще особая статья. Наполеоновский миф — миф о великом человеке, а не о великом французе (кстати, противники Наполеона во Франции всегда очень охотно подчёркивали, что он, собственно, не француз, а корсиканец, т.е. для них — чужестранец).

— Как выглядим мы сами глазами французов? Какие стереотипы унаследованы от прошлых веков, а какие появились недавно?

— Стереотипы восприятия русских во Франции менялись со временем. В XVIII в. те “русские”, которые живут в далёкой России (иногда она воспринималась как страна северная, а иногда — как восточная) — это скорее всего дикари, но те богатые и образованные русские, которые приезжают в Париж и подолгу там живут — это, в сущности, такие же люди, как и французы, говорящие на том же языке, смотрящие те же спектакли и читающие те же книги. В XIX в. ситуации не сильно изменилась: когда русские войска в 1814 г. вошли в Париж, французы увидели страшных казаков, в которых всё, начиная с одежды, было для них дико и непривычно, но в то же время перед ними предстали русские офицеры, говорящие на отличном французском языке — и потому не отделённые от французов непереходимым культурным барьером. Напомню, что у Стендаля в романе “Красное и чёрное” безупречному светскому поведению Жюльена Сореля учит не кто иной, как русский князь Коразов (другое дело, что отношение автора к нему весьма ироническое). Это — восприятие французами русских людей как “таких же, как мы”. А в конце XIX в. возникла ещё одна, куда более интересная тенденция: во Франции в литературе господствовал натурализм, и, как следствие — острая нехватка “духовности”; немалому числу литераторов хотелось, чтобы книги рассказывали не только о теле, но и о душе. И вот француз Мельхиор де Вогюэ, который несколько лет прожил в России (он служил во французском посольстве в Петербурге) и даже женился на русской, выпустил в 1886 г. “Русский роман”, где в качестве образца и источника духовности предложил французам книги И.С.Тургенева, Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского. И после этого возникло довольно мощное движение “французского русофильства”, для представителей которого русские были уже не только такими же людьми, как французы, но в чём-то лучшими, более духовными. Некоторые французы под влиянием подобного рода идей даже в революции 1917 г. увидели всплеск этой самой уникальной духовности, а потом долго и мучительно излечивались от своего заблуждения.

Был такой француз Пьер Паскаль (однофамилец знаменитого философа XVII в. Блеза Паскаля), католик-экуменист, которого называли “христианским большевиком”. Он приехал в Россию в 1916 г. в составе Французской военной миссии, в 1918 г. отказался возвращаться на “прогнивший Запад”, оставшись в России, чтобы увидеть, как здесь строится новая жизнь. А потом, убедившись, насколько его идеалы далеки от большевистской реальности, еле унёс оттуда ноги. Всем, кто захочет узнать об этом поподробнее, очень рекомендую почитать 5-й номер журнала “Отечественные записки” за 2007 г.; он называется — “Россия как другой”. Там есть мои переводы и Вогюэ, и Паскаля, и других французов, чьи отзывы о России весьма любопытны и порой неожиданны.

— Насколько современные россияне и французы информированы друг о друге? Из каких источников каждая сторона получает сведения о чужой культуре (за пределами специализированных университетских программ)?

— Думаю, в данном случае первичен сам интерес к чужой культуре; если он есть, то отыскиваются и источники для его удовлетворения. Те, кому Франция интересна, имеют массу возможностей, особенно в Москве: здесь работает Французский культурный центр; при нём (располагается в помещении Библиотеки иностранной литературы) есть специальная библиотека; у посольства Франции в Москве существует специальная программа грантовой помощи переводам французской литературы — “Пушкин”. Она действует уже почти двадцать лет, и благодаря этой программе на русский переводится довольно много французской литературы. Кроме того, есть Интернет, где можно читать французские газеты. Так что, как говорится, было бы желание...

— Чего, как вам кажется, не хватает в современном знании русских и французов друг о друге?

— Всякое знание о чём-то — продукт известной концептуализации. Есть такая научная притча, согласно которой, если не опускать в рассказе никаких подробностей, то получится карта Франции размером с саму Францию. Конечно, вышло бы довольно громоздко, но всё-таки мечта о такой карте мне, например, кажется очень соблазнительной. Потому что если пренебрегать слишком большим числом подробностей, получится голая схема, имеющая мало отношения к реальности. Приведу два примера: один из далёкого прошлого, другой совсем недавний. Первый пример касается как раз русского отношения к Наполеону, о котором вы уже спрашивали. Один французский офицер-дипломат, служивший в России, в 1834 г. написал донесение своему начальству и в качестве доказательства наличия в России сильной оппозиции императору привёл обилие в русских домах портретов Наполеона. Но он не учёл того, что никакой ненависти к Наполеону не было не только у русских дворян, но и у самого Николая I; российский император очень ценил Наполеона как военного, да и как политика тоже уважал. То есть этот француз, говоря современным языком, неправильно истолковал культурный код.

А второй пример касается современного француза, который решил, что в московском метро много проституток… Потому что, говорит, стоят на станциях хорошо одетые женщины и кого-то ждут. А всё дело в том, что в Москве принято назначать свидания подруге или коллеге в метро, у первого или последнего вагона, а в Париже, хотя метро там очень разветвлённое, свиданий в нём никто не назначает. Так что современный француз тоже не обнаружил знания культурного кода. Вот именно таких подробностей, которых не узнаешь из аналитических статей или коротких репортажей с ярко выраженной тенденцией, — их, я думаю, не хватает.

— Первичные знания о межкультурных связях мы так или иначе получаем из школьных учебников. Парадокс в том, что специально этот вопрос в школе не проходят. Каким образом, на Ваш взгляд, можно знакомить учащихся с этой темой? В какой контекст может быть встроен пресловутый вопрос “Россия и Франция”?

— Есть такое не очень изящно звучащее слово “страноведение”. Мне кажется, что когда-то в школе даже был такой предмет. Под этим самым “страноведением” подразумевалось знание о стране — её географии, истории, экономике, культуре — обо всём в комплексе. Строить такие курсы можно самым неожиданным образом. Я сейчас перевожу очень забавную книгу начала XIX в., которая называется “Альманах гурманов”. Так вот её автор, Гримо де Ла Реньер, предлагал учить географии с помощью кулинарии. То есть спрашивать у ученика: из какого города привозят в Париж самый лучший чернослив, а из какого — самые лучшие паштеты из гусиной печёнки, и проч. А ученики должны были отвечать: чернослив — из города Ажан, а паштеты — из Страсбурга (это тот самый пушкинский “страсбургский пирог нетленный” — паштет, запечённый в тесте). Эти уроки тоже можно отнести и “страноведению”. Но, разумеется, среди изучаемых стран должна быть не только Франция. С другими странами у России свои сюжеты и свои “романы”.

— Как вы оцениваете перспективы русско-французского культурного диалога на ближайшее будущее? Насколько возможно углубление этого диалога, или же потребность в нём в настоящее время невелика?

— Пока в русском языке будет жива пословица “Увидеть Париж — и умереть”, пока русские люди будут сладостно зажмуриваться при словах “Париж” и “Франция”, а французские туристы — стремиться в Москву и Петербург, диалог будет продолжаться. А насколько активно — это зависит от тех людей, которые представляют Францию в России и Россию во Франции.

— Как вы относитесь к французскому языковому пуризму? В условиях, когда многих беспокоит наплыв англоязычных заимствований, имеет ли смысл России перенимать опыт французов?

— Мне симпатична точка зрения тех лингвистов (например, Максима Кронгауза), которые считают, что язык — такая умная и такая живучая система, что не нужно бросаться защищать его с ружьём и с дубьём: он способен сам переваривать новые и заимствованные слова и какие-то отбросить, а какие-то усвоить так прочно, что они очень скоро уже и не будут ощущаться как нечто чужеродное.

Ведь вошло же в русский язык слово “компьютер” и, кажется, даже самые большие ревнители чистоты родного языка не стремятся заменять его на “думающую печатную машинку” (а “машина”-то, кстати, — тоже заимствованное слово).

Крики: “Наших бьют! Пора запретить все англицизмы!”, — мне не очень симпатичны.

Есть более тонкие формы пропаганды родного языка: вот, например, у французской ежедневной политической газеты “Фигаро” есть еженедельное приложение, посвящённое литературе, и в нём до последнего времени печаталась колонка писателя и филолога Клода Дюнетона “Удовольствие от слов” (а если перевести чуть более вольно: “О словах — с удовольствием”). Колонки эти, посвящённые истории чисто французских слов и выражений, автор затем выпустил отдельной книгой. Так вот, по-моему, такая форма пропаганды родного языка и приятнее, и эффективнее, чем ругань по поводу заимствований.

Беседовала
Мария ЕЛИФЁРОВА