Анфас и профиль

 

Плоды злобы

Осень 1917 г. в эссеистике князя С.М.Волконского

Материал для подготовки обобщающего урока по теме “Социально-политическое положение в стране в условиях двоевластия и экономического кризиса. Отклики на февральские события в Петрограде в российских регионах”. 9, 11 классы

Почти весь 1917 г. князь Сергей Михайлович Волконский (1860—1937) прожил в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии, в фамильной усадьбе Павловка. Там бывший директор Императорских театров (1899—1901) узнал об отречении императора Николая II.

Доходили до внука декабриста и “Борисоглебские известия”: “В Большой Грибановке, 9 апреля по просьбе члена Больше-Грибановского общ[ественного] исполнительного комитета М.П.Сторублёвцева была отслужена в церкви панихида о декабристах, как первых борцах за свободу, которые были приговорены Верховным судом к повешению: Пестеле, Рылееве, Муравьёве, Бестужеве и Каховском, и была сказана трогательная речь священ[ником] О.В.Поповым”¹.

Между тем в Павловке правнук начальника III Отделения графа А.Х.Бенкендорфа готовил к публикации “Архив декабриста С.Г.Волконского”. Неподалёку от главного усадебного дома — в “молочном доме” — Сергей Михайлович устроил “сибирский музей”: “...тут воспоминания о декабристах: портреты, виды, документы, вещи, бывшие в Сибири. Поучительно; всё это говорит, рассказывает: Благодатский рудник, Чита, Петровский завод, Ангара, Амур, виды казематов, дед мой и бабушка в своей камере № 54. Повесть страдания и терпения, высоты и смирения <…> Как мало кто знает это. Как мало вообще у нас интересуются. Ни разу ни одна школа из города не подумала совершить экскурсию. Ну как же не показать учащимся такой “сибирский музей”, не говоря о парке, о деревьях, сельскохозяйственных орудиях и пр. Ну как не дать им прожить два дня среди природы, набрать цветов, наловить насекомых, на сене ночевать… Нет, несчастных детей водили в июле месяце смотреть железнодорожные мастерские!.. А всё классовая рознь, через которую не умеют люди душой перепрыгнуть”².

Впрочем, мартовское ликование по поводу отречения государя, — “...люди встречались, обнимались, поздравляли, предсказывали”, — по воспоминаниям Сергея Михайловича, длилось недолго — “уже на втором месяце пошло озорство, и понемножку все плотины были прорваны. Какой-то ветер безответственности дул по вольному раздолью наших степей”.

В смуте тогдашней уездной действительности князь Волконский, участвовавший, к слову, в работе Всероссийского съезда земельных собственников (июль, Москва), многое угадывал, предчувствовал, ощущал…

Впоследствии вспоминал: “Расшатывание чувства собственности шло с поразительной быстротой. “Это всё будет наше”, — говорили мне некоторые крестьяне, сельские говоруны. Мальчишки в саду попадались с пучками ветвей красной смородины:

— Зачем вы обломали?

— Всё равно наше будет.

— Я знаю, что ваше; да зачем же вы ваше да ломаете?

И удивляло меня всегда, почему они говорят: “Будет наше”, почему не говорят: “Это наше”? Потребовалось некоторое время, чтобы они поняли, что это легче, чем им кажется, проще, чем им рисовали эсеры. Эсеры им говорили: “Подождите, мы дадим, будет ваше”. Пришли большевики и сказали: “Чего вы, дурни, ждёте, — берите”. Могло бы и не быть большевиков, а большевизм всё равно был бы”.

В сентябре в Тамбове было опубликовано “Распоряжение № 3” исполкомов Совета крестьянских депутатов и Совета рабочих и солдатских депутатов, предписывавшее всем земельным и продовольственным комитетам немедленно произвести полный и точный учёт всех находящихся в их районе частновладельческих имений со всеми угодьями и сельскохозяйственным имуществом, взяв имения в своё ведение. Фактически это “распоряжение” как бы санкционировало их захват.

Газеты запестрели сообщениями об “аграрных беспорядках”… И в начале октября князь Сергей Волконский переехал в собственный дом в Борисоглебске.

Будучи гласным, князь Волконский участвовал в последних заседаниях уездного земского собрания, писал статьи для газеты “Борисоглебская жизнь” “по вопросам современности, обыкновенно в разговорной форме и стараясь переводить серьёзные общественно-экономические вопросы на почву домашне-обывательских интересов”.

С установлением Советской власти в уездном городе (январь 1918 г.) начались аресты, расстрелы, обыски… Во время очередного, — вспоминал Сергей Михайлович, — “...забирали у меня в доме бумаги, то документы, относящиеся к декабристам, тоже приложили к “делу”.

Им говорят, что ведь это историческое, что это про декабристов; один отвечает: “Да, я знаю, у меня в Вильне товарищ декабрист”.

Всё это было унесено <…> Когда попался в руки алфавитный список собственных имён, встречающихся в сибирских письмах моей бабушки за годы от 1827-го до 1855-го, было произнесено: “Ведь вот сколько имён, а ни у кого из них ещё не было обыска”…”.

Тем не менее, Сергей Михайлович устраивал благотворительные спектакли и концерты, организовал в апреле 1918 г. “Выставку Декабристов — Первых Борцов за Свободу”.

В начале мая 1918 г. внук декабриста, опасаясь ареста со стороны преемников “первых борцов за свободу”, покинул уездный город и уехал в столицу. В Москве С.М.Волконский, страстный поклонник Э.Жака-Далькроза, читал лекции по ритмической гимнастике.

В московской коммуналке — в промежутках между беготнёй по театральным студиям, обысками, — писал мемуары.

“Мои воспоминания” (так он их назвал) — князь завершит за границей, куда он тайно переправился в конце 1921 г.

Упомянув в них о своём сотрудничестве с борисоглебской маленькой газеткой (“не помню, как называлась”), не без сожаления напишет: “Дорого бы дал, чтобы иметь сейчас под рукой эти мои статьи: в них жизнь момента сказывалась с большей яркостью, чем та, на какую способна моя память”.

Публицистические зарисовки князя С.М.Волконского печатаются по: Волконский С., кн. “Предчувствие сходящих бурь…”: эссеистика князя С.М.Волконского в борисоглебский (1917 г.) период. Изд. 2-е, дополн. М., 2009.

Вступление, публикация
и комментарии
Аркадия МУРАШЁВА

 

К единению!

Беспартийность! Беспартийность!! Наконец-то! Белый флаг. Если бы только он был действительным провозвестником отдыха. Неужели вы не устали, не устали все, все? Не устали ругаться, ненавидеть, натравливать? А время идёт; всё кругом гибнет; каждый новый день разрушения с одной стороны и бездействия с другой толкает нас ближе к гибели. Ведь только форма гибели от нас сокрыта, но неминуемость её ясна каждому. Забудем же вражду. Сойдёмся на том, на чём нельзя не сойтись, в чём все согласны. Все мы любим родину, и есть, пить всем надо, и одеваться, обуваться всем надо. Уважать дело рук человеческих, плоды чужих трудов ведь надо. Не разоряйте, — берегите. И кто же не рад будет отдохнуть, наконец, отдохнуть, конечно, не на лоне бездействия, а в горниле труда, в живом сознании совместной работы на общую пользу. Забудьте партийность, вспомните про общечеловеческое.

Мы давно забыли про общее. Откройте любую газету, — на каждом шагу общее попирается в угоду частному, личное в угоду государственному, человеческое в угоду партийному. Что далеко искать? Вспомните, что было на первом заседании Борисоглебской — обновлённой — городской думы. Целая группа лиц заявила, не постеснялась громко заявить, что — мы-де ничего не имеем против такого-то как человека, но выбирать его не будем, потому что он прошёл по списку № 1, а не по списку № 7³. Значит, список важнее человека, клочок бумажки важнее той пользы, которую он может принести. И это называется служением идее! Это называется уважением к личности! И это именуется Свобода, это именуется Равенство, это именуется Братство! Право, господа, прежнее старое чиновничество не было более фальшиво, чем этот партийный формализм, облекающийся в высокие слова.

Но чего же ждать, какой ясности взглядов, какой точности оценки от людей, действующих на местах, когда сами наверху стоящие заражены партийной слепотой настолько, что расходятся в оценке существеннейших явлений народно-государственной жизни, которою призваны руководить. Поразительна в этом отношении неслаженность представителей нашего “объединённого” министерства. Как, например, объяснить, что в одном и том же заседании министр внутренних дел Авксентьев приводит слова министра продовольствия Пешехонова и говорит: “Россия на краю гибели, потому что крестьянство забыло о государстве”, и в том же заседании, значит, несколькими минутами позднее, министр Чернов заявляет, что “в эти трудные дни крестьянство выказало много государственной мудрости”.

Над этим разноголосием страшно звучат слова Керенского: “Я не скажу, что русский народ выказал мало совести и мало разума, но я скажу, что он выказал много невежества и мало опытности”. Страшны эти слова своею снисходительностью. Но ещё страшнее тот характер “опыта”, “экзамена”, который приобретает наш исторический переворот. Припоминаются слова великого французского историка. Говоря о том, какой серьёзный шаг в жизни народа — переход от одного строя к другому, он прибавляет: “Самые прозорливые не в состоянии измерить всю важность положения. Самые отважные содрогнулись бы, если сознавали всю опасность… Не в том опасность, что отсутствует в стране та или иная необходимая для жизни сила, — все силы налицо и действуют, но — вразброд, каждая за себя, без необходимой связи, без законной соразмерности, а это вызывает не борьбу, которая ведёт к согласию, а беспорядок, за которым война неизбежна”.

Так говорил историк Гизо, описывая борьбу Американских колоний за независимость. Америка экзамен выдержала… Но как же они умели сдерживать себя, какая партийная уступчивость, какое человеческое уважение! В первом заседании представителей страны был предложен на голосование текст декларации, — он прошёл подавляющим большинством. Только кончилось голосование, вскакивает, вопреки всем правилам, предводитель умеренной партии: “Из всей декларации я только одно слово не одобряю, — конгресс”. Вскакивает представитель крайней партии: “А я из всей декларации только одно слово одобряю, — конгресс”. Вот какое разногласие и вот какое единение. Нам до этого далеко. И даже при таком согласии Америка не скоро устроилась: война длилась девять лет, а политическое устроение десять… Девятнадцать лет Америка прострадала. Сколько же мы прострадаем мы, при нашем отсутствии единения!…

Кн. С. Волконский
Борисоглебская жизнь. 1917. № 1 /15 октября/.

 

СОВРЕМЕННОЕ

I. Перед Совещанием

На днях по призыву правительства должно собраться у нас, как и во всех уездах, по всей России, “совещание по борьбе с анархией”. В это совещание будут приглашены к совместному обсуждению существенных вопросов народно-государственной и народно-экономической жизни представители всех общественных единиц. Все, кто раньше соединялся для защиты только своих интересов, теперь сойдутся для того, чтобы защищать общие всем интересы. Это будет чем-то вроде союза союзов, в котором должны исчезнуть наши разницы и должна проступить наша одинаковость.

Маленькое, уездное, Государственное совещание. Сравнение напрашивается, но оно же несёт в себе зародыш и оправдание великих сомнений. Если бы мы не видели Московского совещания⁴, мы взирали бы и на наше предстоящее — с упованием. Но что дало Московское? Оно лишь углубило партийные различия, не перекинув ни одного моста. Правда, тогда ещё анархии не было, — были отдельные вспышки. Но ведь это-то и есть то ужасное, от чего мы гибнем, — что мы говорим о том, что было, или о том, что уже есть и не говорим о том, что будет, что неминуемо должно быть.

Сейчас анархия есть, но не везде. Надо ясно сознать, что она будет везде, не может не быть. Она будет, если вовремя не противупоставить ей сплочённость всех здоровых элементов населения. Здоровые элементы есть, но они не только друг друга не знают, они сами себя не ясно сознают. Они работают по углам своим, а то просто вздыхают и качают головой, вместо того, чтобы встать, пойти и протянуть друг другу руки и заработать вместе. В чём дело? В чём главный наш недуг? Недоверие. Недоверие к себе и недоверие к другим.

О недоверии к себе не будем говорить, — это имеет слишком много причин, так сказать, личного характера. Но — взаимное недоверие. Почему так глубоко проникает в нас эта зараза как раз в то время, когда для нашего спасения нужна совместная работа? Ведь когда я другому человеку не доверяю, то возможно только одно из двух: или я не верю в то, что он говорит, или я сам делаю другое, чем говорю.

В первое из двух положений поставлена сейчас перед лицом народа наша вся интеллигенция. Подчёркиваю — вся интеллигенция, т.е. все, получившие образование люди, а не только та, “трудовая” и “сельская”, которую обыкновенно под этим словом разумеют. Тут и ненавистные и, право же, не так уж заслужившие ненависть помещики.

Вся, вся интеллигенция стоит перед лицом народа, и ей не верят, ни одному её слову, ни единому движению.

Господа социал-революционеры одни ещё владеют доверием, но тоньше с каждым днем становится связующая нить, по мере того как жизнь из области обещаний переходит в область осуществлений. Не лучше ли, господа, подсчитать реальные возможности, принести покаяние, ну, скажем, — в самообольщении, и вместе всем приняться за общую работу над общим делом. Одни принесут покаяние в самообольщении, другие в упорстве, — кто в чём грешен. Без покаяния не может быть обновления. Но не в злобе покаяние родится.

Посмотрите, сколько злобы, яду потрачено на травлю одних против других. Плоды этой злобы мы видим по всему лицу сельской России. Для чего и для кого нужно было то, что происходит в Козловском⁵, в Раненбургском уездах⁶? И ради чего? Ради земли? Нет, только ради удовлетворения злобы, больше ни для чего.

Печальнее всего, что злоба эта питается ложью. Ради земли погромы? А известно ли вам, что когда на Всероссийск[ом] съезде земельных собственников в Москве⁷ председатель⁸ поставил на баллотировку вопрос: “Желательно ли отчуждение частновладельческих земель в пользу малоземельных, — согласных прошу сидеть, несогласных прошу поднять руки”, — известно ли вам, что в просторном, битком набитом Никитском театре поднялось три руки?⁹

Но что же говорить о крестьянском населении, когда сами передовые за классовой, сословной злобой не видят человека. Ведь страшно выговорить, но это факт: в Тамбовском земском собрании несколько лиц покинуло зал, чтобы не присутствовать на панихиде по замученном, растерзанном Вяземском!¹⁰ Человек, которым должна была бы гордиться новая Россия! Но он был помещик, он был князь, и за ядовитым газом этих слов уже не хотят видеть человека.

Если наше “маленькое государственное совещание” хочет сделать дело, оно должно забыть всё то, что так усиленно подчёркивалось, — забыть те различия, которые нас разделяют, и твёрдо стать на том, что нас сближает и отождествляет. Мы русские, мы люди. Забудем другие слова.

Зритель
Борисоглебская жизнь. 1917. № 4 /25 октября/.

 

Булка (С натуры)

Ванятке восьмой год. Воровская морда. Он пришёл из деревни навестить крёстную, т.е. собственно не навестить, а взять обычную контрибуцию.

Раза четыре в году мать посылала его с соответственным поручением. До переворота она обыкновенно говорила: “Сходи, Ванятка, к крёстной барыне”. После переворота она стала говорить: “Сходи, Ванятка, к этой самой к твоей крёстной”. На этот раз Ванятке наказано воротиться с пальтишкой.

— А что же то, которое я тебе подарила?

Ванятке трудно сразу отвечать: булкой рот набит. Он сидит по ту сторону стола, жуёт и глазами уставился на самовар.

— Неужто сносил? — переспрашивает крёстная.

— Ня сносил… Мать продала. Сорок целковых взяла.

Крёстная знала эти приёмы, но барыня добрая была. Она так смотрела на дело: “Что ж, крестила, надо и позаботиться”. И в этом её взгляд совершенно совпадал с взглядом её деревенской кумы; та говорила: “Крястила, так чаож, — пущай и заботится”.

Крёстная хотела, было, по поводу проданного подарка покачать головой, но она была хороший педагог, сейчас сообразила, что не следует перед мальчиком высказывать неодобрения действиям матери, и удержалась. Она спокойным взором смотрела на крестника и полотенцем протирала блюдечко.

Ванятка пил чай. Он был очень занят техническим отправлением чаепития: дул, тянул, прикусывал, жевал, больше всего жевал.

— Что же у вас в деревне нового?

— Нового-то?.. Вот скоро пойдём их бить.

— Кого это?

— А бур-жу-ев.

Рука крёстной перестала протирать. Она уставилась глазами на крестника.

Он уже не смотрел на самовар, а, нагнувшись в уровень стола, тянул с блюдца и оттуда длинным взглядом смотрел на неё.

— Как же это вы их бить будете?

— А пойдём в магазин, там кажный получит левальверт и пинжал, а потом пойдём к ним.

— К кому?

— А к бур-жу-ям.

Очень у Ванятки смачно выходило это слово. Каждый раз, как ему его произносить, так как-то случалось, что рот его полон был булкой, и даже трудно было определить, что ему так вкусно, — булка или это новое слово.

— За что же, скажи, вы их бить собираетесь?

— Как за что?

— Да они вам что? Сделали чего?

— А то как же.

— Да что же?

— А у них всего есть… И хлеб есть, и одёжа, и деньги… Всё у них есть.

Он потянулся рукой к третьей булке и, откусывая, повторил: “Всё у них есть”.

— Когда же вы это собираетесь?

— Ня определили ещё… Вот как уберёмся.

— С кого же начинать будете?

— Должно, с дохтора.

— Его-то за что?

— А он с ними знается.

[— С кем с ними?]

— А с бур-жу-ями.

— Кто же пойдёт из ваших?

— Все пойдём.

— Как, Ванятка? И ты пойдёшь?

Ванятка, у которого щёки превратились в две большие булки, мог только кивнуть. На этот раз крёстная уже не удерживалась: движение её головы выражало всё то, что выливается в слове “Однако!!!..”, когда за ним следует много восклицательных знаков вперемешку с многоточием.

— И братишка твой пойдёт?

— Стёпка?… Он ня может.

— Почему?

— Он няправый. Нога у няво кривая.

— Ну так что же?

— А он от них не убегнёт, когда они за ним побягут.

— Кто же за ним побежит?

— А бур-жу-и.

— А как же вы их бить будете?

— А как? Идёт буржуй, а мы его в лоб леворвертом; а сволится, тогда его пинжалом.

— И откуда ты всё это знаешь?

— Так у нас опредялили. (Он перевернул пустой стакан). Не надо буржуев. (Он положил кусочек сахара в карман).

— Ну и кто же останется, когда вы их всех перережете? А?

— Одни граждане останутся.

И он провёл пальцем под мокрыми ноздрями.

…………………………………………………..

В эту ночь крёстная видела во сне, что, откусывая булку, она накололась на кинжал.

С.В.
Борисоглебская жизнь. 1917. № 4 /25 октября/.

 

Министр Чернов

Чрезвычайно интересно было крестьянское представительство на Всероссийском съезде земельных собственников в Москве.

Удивительно было слышать, — с той же эстрады, с которой говорили лучшие ораторы России, люди, искусившиеся в Думе, в земствах и разных министерских комиссиях, — слышать простую, образную крестьянскую речь и слышать в этой простой речи подтверждение тому, что говорят люди высокого образования, широкого опыта. Слушая нашего брата, можно было сказать: “Господа говорят за землю”. Но, слушая их, всякий должен был сказать: “Земля сама за себя говорит”. Это был подлинно голос земли. И сколько скорби, любви, сколько здравого смысла и юмора. Но и сколько же печального, возмутительного, оскорбительного поведали нам эти бесхитростные речи! Один корреспондент нашёл нужным скорчить презрительную улыбку: выступления крестьян, видите ли, “носили истерический характер”.

В самом деле? Я вам расскажу один случай, — судите сами.

“Купил я участок, — рассказывает крестьянин Казанской губернии, — плохой участок, прямо негодный был. Но разработал я его, провёл канавы, высушил, распахал, по канавам талов посадил. Стал урожай давать, скотину завёл. Сыновья мне помогали. Мой предшественник с этого участка восемьдесят рублей получал, я стал получать две тысячи. Что же думаете? Отняли его у нас, в общество. Ты, говорят, его купил, когда он никому не нужен был, а теперь ты на нём разжился, будет с тебя, а нам он нужен. И отобрали”.

Как вы думаете? Простительно человеку, если при таком рассказе в его голосе слышатся слёзы?

Я думаю, что простительно и что скорее непростительно обвинять его в истеричности.

Не понять некоторым людям, что значит собственный кусок земли. Не нашим рукам, макающим перо в чернильницу, понять, что значат мозолистые руки, покрытые землёй. И не вам, господа теоретики земли, понять и прочувствовать, что значит вложенный труд и что значит кусок земли, из ничего превращённый в ценность.

И эту-то ценность, которую наши городские теоретики обесценивают, заявляя, что “земля Божья”, эту ценность наши деревенские практики захватывают, чтобы из чужого труда выкачивать свою прибыль. Умные наши теоретики, но и практик — “не дурак”. А что касается “истеричности” крестьянских выступлений, то не только говорить, не только слушать, а вспоминать нельзя без слёз, что там на съезде раскрывалось.

Но был и смех сквозь слёзы. Незабываемы рассказы тех пяти, шести крестьян, которые вернулись из поездки с делегацией в Петроград. Ездили по некоторым вопросам к князю Львову и другим и, конечно, к Чернову. И, вот, портрет министра Чернова в пересказе этих крестьян; могу вас уверить, что не знаешь чему больше изумляться — безотрадности этого лица или мастерству изображения.

Попали наши делегаты в столицу как раз в те “июльские дни”, когда на улицах щёлкали пулемёты и свистали пули. Это, конечно, придавало ещё большую живописность их и так уже картинному рассказу. Трудно передать всю чуткость этой наблюдательности, меткость оценок, ядовитость юмора, и, наконец, неподражаемую свежесть и яркость этой речи.

На съезде была стенографистка, — значит, всё это записано и спасено от забвения, и, конечно, для будущих поколений здесь сохранена страница современной истории, одна из самых грустных, можно сказать, — трагическая страница, но в форме горбуновского рассказа. Будущие актёры будут повторять этот рассказ делегатов-крестьян о их похождениях по улицам Петрограда, охваченного революцией, в поисках министра Чернова.

Как они его ловили, на одних извозчиков истратили двадцать пять рублей; как князь Львов им сказал: “Я его к себе приглашу, задержу его, а вам дам знать по телефону”. Как, наконец, в кабинете они за него уцепились, — “держим это мы его за грудки, а два чиновника его от нас вырывают”: “Дайте, мол, нам нашего министра, он нам нужен”. “А нам-то разве не нужен? Мы за ответом из Москвы приехали. Только всё он нам не отвечает, всё о постороннем, — и о Финляндии нам рассказывает, и об Украйне нам рассказывает, и на митинг, говорит, мне ехать надо.

А около стола у него — направо телефоны, налево телефоны, и под столом телефоны, и всё это ему звонют; он то одну трубку возьмёт, к уху приложит, — нет, не та; то другую, — опять не та. “Ну, говорит, нехай, пущай звонит”.

— Да о нашем-то деле, говорим, что же нам скажете?

А он всё о другом.

— Так если, говорю, вы, господин министр, ничего не можете не только сделать, а и сказать нам по нашим делам, то зачем же вы сидите на вашем месте, — уходите из министров.

— И рад бы, говорит, да портхель, говорит, некому передать”.

А их впечатления улицы, их поспешание на Николаевский вокзал среди пулемётной трескотни, Фонтанка, Знаменская площадь, мечущаяся толпа, платформа, заваленная мешками, кулями и всяким скарбом, обезумелая публика, осаждающая вагоны, залпы сзади, испуганные крики кругом, битком набитый проход вагона, наконец, — третий звонок, захлопнутая дверь, свисток, — поезд тронулся! Перекрестилися…

Как могли эти простые люди, никогда, может быть, и в губернском своём городе не побывавшие и тут попавшие в канцелярии министерств, в кабинеты министров, как могли они всё это увидать, понять, оценить и так пересказать!

Велик здравый смысл народа. И достанется же когда-нибудь тем, кто его туманит и кривит. Достанется тем, кто играет на инстинктах зависти и разрушенья вместо того, чтобы поощрять созидательные наклонности и стремление к домовитости. И вспомнится страшное слово того же господина Чернова в ответ тому из наших делегатов, который рисовал ему картину всеобщего остервенения и всеобщего оскудения, к какому неминуемо должно привести осуществление его “системы”:

“Напрасно вы думаете, что это будет рай земной”…

Зритель
Борисоглебская жизнь. 1917. № 7 /5 ноября/.

 

ПЕТРОГРАДСКИЕ ПИСЬМА

Обрывки впечатлений

Не берусь передать связно и подробно пережитого в течение этих кошмарных дней.

Ведь мы, в Петрограде, ничего не знаем, что творится в России, что происходит на фронте и даже что делается в соседнем квартале столицы.

И я предпочитаю поделиться с вами только обрывками непосредственно вынесенных впечатлений.

Спешно записать несколько встреч, разговоров и инцидентов этих воистину анекдотических дней.

26-го вечером пришёл ко мне юнкер Д., бывший офицером в Зимнем дворце в самый момент капитуляции министров.

Вот его рассказ:

“Нас 15 человек. Мы стоим у входа в самый зал заседания с винтовками наготове.

Сверху бросают бомбу. Каким-то способом пробрались на чердак осаждающие дворец. Бомба никого не ранит. Один только юнкер падает оглушённый.

Министры уже успели всё обсудить. Они ходят по залу, немного бледные, но бодрые. Кой-кто шутит.

А.И.Коновалов всё время держит трубку телефона (потом выяснилось, что узурпаторы не догадались лишить дворец телефонного сообщения. До последнего момента министры говорили по телефону с городской думой и по прямому проводу со Ставкой. Впрочем, говорят, что Военно-революционный комитет своевременно распорядился перерезать провода, но это не было выполнено).

Шум, лязг ружей. Ворвались. Вот уже на нас наступают. Кричат нам:

— Сдавайтесь.

Мы стоим твёрдо. Я иду в зал за распоряжением.

Слышу, как А.И.Коновалов говорит в телефонную трубку:

— Подступают……

— Сейчас сдадимся……

— Сдаёмся……

Спокойно кладёт трубку. Приказывает:

— Откройте двери!

Мы расступаемся.

Первым вскакивает в зал “комиссар военно-революционного комитета” Чудновский, маленький, чёрненький, остроносый, визгливый.

Кричит каким-то истерическим криком:

— Именем Революционного комитета объявляю вас арестованными!

Начинает писать протокол.

— Ваше имя?

— Терещенко, Михаил.

— Возраст?

— 32 года.

— Инвентарь?

— Вот этот портфель….. Если угодно, пальто…..

От Терещенко к другим. Процедура долгая. Когда допрашивают Малянтовича, кто-то из солдат громко произносит буржуй. Малянтович с достоинством отвечает:

— Я не буржуй, а присяжный поверенный.

В это время комиссар замечает нас, юнкеров, и немедленно распоряжается отвести нас в Павловские казармы...”

Из Павловских казарм этому юнкеру удалось в тот же день освободиться. С их группой обошлись сравнительно мягко: только продержали сутки без пищи.

Ещё из подробностей “захвата власти”, то есть ночного нападения на Зимний дворец.

Доблестные гвардейцы — победители женского батальона — первым делом бросились расхищать дворец. Из гобеленов делали портянки; каждый солдат взял себе “на память” ценную вещицу…..

В момент ареста министров оказалось, что у министра Кишкина пропала шапка.

Кто-то пошутил:

— Их послали за головой буржуазного министра, а они предпочли его шапку.

В городской думе жизнь бьёт ключом. Городской голова и многие гласные не уходят даже ночью.

Я провёл в здании думы весь день 29 октября.

Если верить в силу морального давления, в силу общественного мнения, победа не может не быть на стороне антибольшевистских элементов.

Но если придавать значение только силе физической, только штыку и кулаку — тогда приходится скептически смотреть на ближайшее будущее.

Кроме Комитета спасения родины и революции, как известно, образовался Комитет общественной безопасности, решивший образовать особую милицию с повязками “М.К.О.Б.”. Но нигде в городе я не видел этих повязок, и в самой городской думе только двое юношей у входа щеголяют инициалами Комитета безопасности.

Входы и выходы в думу охраняются… бойскаутами, 14—15-летними мальчиками.

Если бы Военно-революционный комитет захотел взять городскую думу — главную цитадель оппозиции — для этого ему достаточно было бы командировать один взвод вооружённых солдат.

Почти то же можно сказать о Комитете спасения родины и революции, поместившемся в здании Школы правоведения. Там нет даже стражи у входа. Только внутри стоит военный караул.

Сила кулака — на стороне Ленина и Троцкого.

Но сила моральная — вся против него.

Мне пришлось говорить с солдатами, подчинившимися Военно-революционному комитету.

Чисто фельдфебельскими мерами удерживают большевики власть над “своими полками”.

В Финляндском гвардейском полку отдан приказ: кто не пойдёт, если выйдет распоряжение выступить против войск Керенского, тот будет расстрелян.

Это они, “отменившие смертную казнь”, так убеждают своих сторонников.

У них — всё на страхе, на железной дисциплине.

У городской думы и Комитета спасения — всё на убеждении, на моральном единстве.

Если на улицах столицы получается впечатление, будто “народ безмолвствует”, то внутри думы это впечатление сразу рассеивается.

У противников захватного большевизма есть настоящий энтузиазм и искреннее негодование. Нет сомнения в том, что, если бы в дело не вмешалась военная сила, если бы шайка захватчиков оказалась лицом к лицу с безоружным, но непобедимым общественным бойкотом, если бы вообще возможно было единоборство между вооружёнными грабителями власти и моральным противодействием всего населения, — они, эти политические громилы, очень скоро сдали бы все свои позиции.

Но ведь это невозможно! Ведь в 20-м веке мы более чем когда-либо живём под знаком кулака, физической силы, напора наглости и беззастенчивости…

Сегодня новость:

— Разгромлена уголовная милиция. Убиты два милиционера. Похищены альбомы уголовных преступников…

Что за удивительное совпадение!

В дни 3—5 июля большевиками разгромлено только одно учреждение:

— Контрразведка.

В дни второго большевистского восстания разгромлена:

— Уголовная милиция.

Не является ли это самой наглядной иллюстрацией “тайн ленинского двора”?

Не доказывает ли это, что герои июльских и октябрьских дней имеют основание бояться документов контрразведки и уголовной милиции? Что захват власти даже на один день им был необходим для уничтожения списков германских шпионов и беглых убийц.

В.
Борисоглебская жизнь. 1917. № 10 /15 ноября/

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Борисоглебские известия. 1917. № 12 /15 апреля/.

² Волконский С.М., кн. Мои воспоминания. В 2-х т. Т. 2. Родина. С. 34. Фрагменты из этой книги в дальнейшем воспроизводятся без ссылок.

³ Выборы в Борисоглебскую городскую думу прошли 9 июля 1917 г. на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Победу на выборах, проходивших по девяти спискам, одержали социалисты (эсеры и социал-демократы), выставившие единый список (№ 7; Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов) и получившие 32 места из 43. В список № 1 входили представители городской интеллигенции. Упомянутый князем С.М.Волконским эпизод, похоже, произошёл 19 июля во время первого заседания Думы в новом составе при выборах секретаря: “собранием избран в секретари Н.С.Скрынников (ранее работал секретарем управы. — А.М.) 35 голосами при 1 против и 7 воздержавшихся (социал-демократы). Они заявили мотивы своего воздержания: Н.С.Скрынников, имея возможность, отказался идти в списке Совета рабочих депутатов” (Голос труда. 1917. 22 июля).

⁴ Государственное совещание состоялось в Москве 12—15 (25—28) августа 1917 года. Созвано Временным правительством “ввиду исключительности переживаемых событий и в целях единения государственной власти со всеми организованными силами страны”. На Совещании присутствовало около 2500 человек в т.ч. 488 депутатов Государственной думы всех созывов, 313 — от кооперации, 150 — от торгово-промышленных кругов и банков, 176 — от профсоюзов, 147 — от городских дум, 118 — от земств, 117 — от армии и флота, 129 — от советов крестьянских депутатов, 100 — от советов рабочих и солдатских депутатов, 99 — от научных организаций, 83 — от интеллигенции.

⁵ “В Тамбове получены тревожные вести, — сообщал Тамбовский земский вестник — о начавшихся в сентябре в Козловском уезде, в районе ст.Никифоровка Рязанско-Уральской железной дороги, беспорядках. Толпы крестьян громят принадлежащие помещикам и богатым крестьянам владения. Выжигается всё, что может гореть, а всё, что не поддаётся огню, разламывается, разбивается и растаскивается” (Тамбовский земский вестник. 1917. № 202
/12 сентября/).

⁶ Сообщение Петроградского телеграфного агентства (ПТА): “Раненбург. 27 сентября. В течение последних дней в уезде разгромлено крестьянами девять имений. Разгромы начались с апреля. Всего разгромлено двадцать имений. В уезде сильно развивается тайное винокурение. Участились случаи убийства” (Тамбовский земский вестник. 1917. № 215 /29 сентября/).

⁷ Всероссийский союз земельных собственников и сельских хозяев был создан весной 1917 года в Петрограде с целью защиты права частной собственности на землю. Учредительный съезд, состоявшийся в начале мая в Москве (300 делегатов от 31 губернии), принял устав, согласно которому членом Союза могло быть лицо, имевшее не менее 50 дес. земли; отделения создавались (в частности, в Борисоглебском уезде) при наличии 10 членов. Во главе Союза стояли Ю.В.Вульферт, А.В.Кривошеин, В.И.Гурко, И.М.Мейснер и др. Князь С.М.Волконский участвовал в съезде, проходившем с 1 по 8 июля 1917 года.

⁸ Меллер-Закомельский Владимир Владимирович (1863—1920), барон — земский деятель, член Государственного совета.

⁹ О голосовании по этому вопросу на Всероссийском съезде землевладельцев князь С.М.Волконский упоминает и в мемуарах: “Когда был поставлен вопрос о желательности или нежелательности отчуждения помещичьих земель в пользу крестьян, причём несогласным было предложено поднять руку, в обширном зале Никитского театра поднялось только пять рук” (Волконский С.М., кн. Мои воспоминания. Т. 2. М., 1992. С. 243—244).

¹⁰ Вяземский Борис Леонидович (1883—1917), князь — владелец имения Лотарёво Усманского уезда Тамбовской губернии, уездный предводитель дворянства и гласный уездного земства. Убит солдатами.