Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «История»Содержание №23/2008
Образовательная экскурсия

 

«Его жизнь была поэмой...»

Отрывок из книги Г.К.Честертона «Франциск Ассизский»

Когда говорят о Гилберте Кийте Честертоне (1874–1936), то сразу вспоминают его как автора занимательных детективных историй об отце Брауне, проницательном сыщике в сутане католического священника. Потом приходят на ум его роман «Человек, который был четвергом», его стихотворения и эссе, и уж самых дотошным знатокам честертоновского творчества известны его религиозно-философские трактаты «Вечный человек», «Фома Аквинский» и «Ортодоксия». В ряду последних, бесспорно, выдающееся место занимает его книга о Франциске Ассизском (1923). Как писать о святом, жившем в Средневековье? Честертон размышлял на эту тему. В предисловии к своей книге он перечисляет три способа: рассматривать Франциска из Ассизи как историческое лицо, воплощение общественных добродетелей, как первого «демократа», т.е. писать о святом, обходя Бога. Можно дать его жизнеописание с сугубо религиозных позиций. Тогда, говорит Честертон, эту биографию не поймут те, кто не верит. Наконец, можно взглянуть на св. Франциска глазами современного человека, «не враждебного, не скептического», и тогда можно «надеяться, что привычно живописные, подкупающие черты Франциска помогут мне хоть немного показать его сущность», чтобы постараться понять его жизнь и веру. Этот третий путь избрал Честертон. Надеемся, что отрывок из книги английского писателя поможет учителю не только представить личность и обстановку жизни средневекового святого, но и ощутить, что «вера великих мистиков подобна не теории, а влюбленности», влюбленности в красоту мира и красоту духа.

 

ранциск Ассизский был худощав той худобой, которая вместе с подвижностью как бы уменьшает рост.

Наверное, он был выше, чем казался; биографы называют его человеком среднего роста. Во всяком случае, хилым он не был; судя по тому, сколько ему довелось вынести, он отличался выносливостью. У него было смуглое лицо южанина и тёмная бородка клинышком — такая, какие выглядывают на картинках из-под капюшона гномов, а глаза светились огнём, сжигавшим его днём и ночью. Когда читаешь о его словах и делах, чувствуешь, что он ещё больше, чем все итальянцы, питал склонность к пылкой пантомиме жестов. Если это верно, верно и то, что жесты его больше, чем у всех итальянцев, выражали приветливость и радушие. Обе эти черты — и живость, и вежливость — просто внешние знаки того, что чётко отличает Франциска от многих, кого можно было бы счесть похожими на него. Вполне справедливо говорят, что ассизский аскет положил начало средневековому, тем самым и нашему театру. Его, конечно, никак нельзя назвать театральным, он не любовался собой; но связь его с театром не случайна. Эту его сторону легче всего объяснить, если мы рассмотрим то, что обычно считают свойством спокойным и называют любовью к природе. Придётся и нам употреблять этот термин, хотя он совершенно неверен.

Святой Франциск не «любил природу». Кем-кем, а любителем природы он не был. Любители эти страдают каким-то сентиментальным пантеизмом; материальный мир для них зыбок и неверен.

В эпоху романтиков, в эпоху Скотта и Байрона, нетрудно было себе представить, как отшельник в руинах часовни (по возможности при свете луны) обретает покой и радость в согласии тёмных лесов и тихих звёзд, размышляя над манускриптом или свитком, богословский смысл которого не совсем понятен автору. Отшельник этот любил природу, как фон. Для святого Франциска ничто не было фоном. Можно сказать, что для него вообще не было «заднего плана» — кроме, пожалуй, той божественной мглы, из которой на зов любви Господней выходят одна за другой твари всех цветов и форм. Всё для него было в действии; всё было не картиной, а действом. Птица пролетала над ним, как стрела, у неё был смысл, была цель, только не смертоносная — животворящая.

Куст останавливал его, как разбойник; и он привечал разбойника, как привечал бы куст.

Словом, он не видел леса из-за деревьев. Он и не хотел видеть леса. Он хотел видеть каждый дуб, каждый тополь, ибо тот сын Богу, и потому — брат человеку. Франциск не желал стоять на условных подмостках, где нарисован на заднике лес; можно сказать, что он был слишком деятелен для действа. В его театре подмостки оживали, всё выходило на авансцену, всё освещалось огнями рампы. Каждый предмет становился персонажем, действующим лицом. Вот почему как поэт он прямо противоположен пантеисту. Он не звал природу матерью; он звал братом вот этого осла, сестрой — вот эту ласточку. Если бы он назвал пеликана дядюшкой, слониху — тётей (а он мог бы), это значило бы, что пеликан и слониха — особые создания, которым творец отвёл особое место, а не смутные проявления силы, которая зовётся эволюцией. Именно здесь его мистицизм необычайно близок здравому смыслу ребёнка. Ребёнку ничуть не трудно понять, что Бог создал кошку и собаку, хотя ему не представить, как создают собак и кошек из ничего. Но никакой ребёнок не поймёт вас, если вы слепите из кошек, собак и других зверей многоногое чудище и назовёте его природой. Святой Франциск был мистиком; в мистификации он не верил. Как мистик, он был смертным врагом тех мистиков, которые растворяют очертания вещей, растворяют суть в «атмосфере». Он был мистиком света и тьмы, но не мистиком сумрака, и прямо противоположен тем восточным визионерам, которые бегут в мистику, потому что слишком скептичны для материализма. Святой Франциск был реалистом в самом реальном, средневековом смысле, как и все лучшие умы его века, победившего номинализм XII столетия. Вот почему живопись тех времен кажется символической, как геральдика. Для Франциска птицы и звери действительно подобны геральдическим животным не потому, что он считал их мифом, а потому, что он считал их фактом, ярким, несомненным, точным, независимым от иллюзий атмосферы и перспективы. Он видел чёрную птицу в лазурном поле, серебряную овцу — в зелёном. Но геральдика смирения богаче геральдики гордыни, ибо каждое творение Божие было для него много драгоценней и неповторимей, чем гербы надменных вельмож. Из глубин поношения возник самый пышный титул тех столетий, затмивший лавры Цезаря и корону Ломбардии. Крайности сходятся: маленький нищий человечек, который ставил себя ниже всех и считал ничем, присвоил титул, который венчает тщеславие раззолочённых восточных тиранов, назвал себя братом луны и солнца.

Для Франциска всё выделялось, всё поражало его, и это очень важно, потому что это показывает, как он жил. Для него всё участвовало в действе, участвовал и он. Надо ли напоминать, что он был поэт и понять его можно только как поэта? Но у него было преимущество, которого нет почти ни у кого; в этом смысле он единственный счастливец среди несчастных поэтов Земли. Вся его жизнь была поэмой. Он был не столько певцом, распевающим свои песни, сколько автором пьесы, играющим главную роль. То, что он говорил, было поэтичней того, что он писал. То, что он делал, было поэтичней того, что он говорил. Путь его через жизнь состоял из сцен, и каждую из них ему удавалось довести до высшей точки. Разговоры об «искусстве жить» звучат в наше время искусственно; но святой Франциск обратил свою жизнь в произведение искусства, хотя совсем об этом не думал. Многие его поступки покажутся нам нелепыми и непонятными. Но это поступки, а не объяснения, и значили они всегда то, что он замыслил. Он запечатлелся так ярко в памяти и воображении человечества ещё и потому, что мы всегда видим его как бы на сцене. С минуты, когда он бросил к ногам отца свои одежды, и до минуты, когда он лёг крестом на пол, вся его жизнь состояла из непреднамеренных поз и внезапных жестов. Нетрудно заполнить примерами страницу за страницей; но, следуя методу столь краткого очерка, я возьму один типичный пример и остановлюсь на нём немного подробнее, чем дозволил бы перечень, надеясь, что всё станет тогда яснее. Это случилось в конце его жизни, но любопытным образом связано с началом. Здесь сходятся концы, и снова нас поражает целостность этого романа о вере.

Скульптура св. Франциска Книга изречений Франциска Ассизского
Скульптура св. Франциска
Книга изречений Франциска Ассизского

Слова о том, что он брат луне и солнцу, воде и огню, взяты, конечно, из его прославленных стихов, которые зовутся Песнью Творения или Гимном Солнцу. Он пел их, странствуя по лугам в самую радостную пору своей жизни, когда возносил к небесам страсть стихотворца. Стихи эти очень характерны для него, и многое о нём мы могли бы узнать, если бы знали только их. Хотя они прямы и просты, как баллада, в них выразилось тонкое чутьё к различиям. Посмотрите, к примеру, как точно ощущает Франциск пол неодушевлённых предметов, гораздо точнее, чем требует условный грамматический род. Не случайно называл он братом сильный, яростный, радостный огонь, сестрой — чистую, прозрачную и незамутнённую воду. Вспомните, что Франциску не помогал и не мешал тот греческий и римский политеизм, застывший в аллегориях, который нередко вдохновлял европейских поэтов и слишком часто становился для них простой условностью. Худо ли, хорошо ли было его пренебрежение учёностью, ему и в голову не приходило сопоставлять воду с нимфами, пламя — с циклопами или Вулканом. Здесь мы снова видим то, о чём уже говорили: францисканское Возрождение не возрождало язычества; оно начинало и создавало то, о чём язычество забыло. Конечно, это придавало ему особую первозданность. Святой Франциск создал новый фольклор, но легко отличал в своих сказках волшебников от волшебниц. Он создал мифологию, но никогда не путал богов с богинями. Это точное чутьё не единственный пример чутья, столь свойственного поэтам. Благодаря тому же счастливому свойству он обращается к солнцу чуть торжественней, так, как один король мог обращаться к другому, приблизительно: «Господин наш брат». Мы слышим здесь полунасмешливый отзвук того первенства, которое принадлежало солнцу в языческих небесах. Рассказывают, что какой-то епископ, жалуясь, что нонконформисты называют апостола Павла просто Павлом, говорил: «Ну хоть бы называли его мистером Павлом!» Святой Франциск ни за что на свете не стал бы славить или пугаться господина и бога Аполлона; но в своих небесах, подобных детской, он радуется мистеру Солнцу. У него был тот вдохновенный дар, который можно найти только в детских стишках и сказках. Так, в историях о Братце Лисе и Братце Кролике человека с неясным, но здравым почтением называют «Господин Человек». Эта песнь, полная юношеского восторга и детских воспоминаний, проходит через всю его жизнь, как припев, и непрестанно прорывается в речи. Может быть, в последний раз её особый язык проявился в сцене, которая очень трогает меня и, во всяком случае, ясно показывает ту приверженность к жесту и к действу, о которой я говорю. Такие впечатления — дело впечатлительности и в этом смысле дело вкуса. Бессмысленно спорить о них, ведь в том и суть, что они — за пределами слов, а если слова и встретятся, куда важнее почти ритуальное действие, скажем — благословение или удар. Возьмём самый высокий пример: «Вы всё ещё спите и почиваете?» Здесь есть то, чего никак не выразишь, словно бы мановение руки, чья могучая тень усугубляет тьму Гефсимании. Однако бывают люди, которые пытаются расширить историю Страстей.

Рождественский вертеп — у истока этой традиции находится живая картина Рождества, устроенная св. Франциском и его братьями в лесу близ Гречо Рождественский вертеп — у истока этой традиции находится живая картина Рождества, устроенная св. Франциском и его братьями в лесу близ Гречо
Рождественский вертеп — у истока этой традиции находится
живая картина Рождества, устроенная св. Франциском
и его братьями в лесу близ Гречо

Святой Франциск умирал. Мы могли бы сказать, что он был старым к той поре, когда произошёл этот случай, но состарился он рано, ибо умер, не дожив до пятидесяти, изнурённый борьбой и постом. Когда он спустился с высот немыслимой аскезы и немыслимых откровений Альверно, он был обречён. Я расскажу позже, что не только болезнь и слабость укоротили его жизнь. Незадолго до того рухнуло важнейшее его дело — он не смог положить конец крестовым походам, обратив сразу весь мусульманский мир. Ещё больше страдал он от того, что в собственном его ордене проявлялись признаки компромисса и возникал практический, а то и политический дух. Последние свои силы он потратил на споры. И тут ему сказали, что он слепнет. Если я хоть немного показал вам, что значили для него красота и слава земли и небес, геральдическая яркость и чёткость птиц, зверей и цветов, вы поймёте, чем была для него слепота. Но лечение могло оказаться страшнее самой болезни. Ему посоветовали (по всей вероятности, неверно) прижечь живой глаз, не унимая боли, раскалённым докрасна железом. Вряд ли могли быть хуже те пытки, которым он завидовал, читая Жития, и которых он тщетно искал в Сирии. Когда кочергу вынули из печи, он встал, вежливо поклонился и сказал: «Брат мой Огонь, Бог создал тебя прекрасным, и сильным, и полезным. Прошу, будь милостив ко мне!»

Если и впрямь существует «искусство жить», это, по-моему, один из его шедевров. Немногим поэтам дано было вспомнить свои стихи в такую минуту, тем более их исполнить. Даже Уильям Блейк растерялся бы, если бы, читая прекрасные строки «Тигр, о, тигр, светло горящий», он увидел большую тигриную голову в окне. Он подумал бы, прежде чем поклониться, особенно же прежде чем дочитать тигру стихи. Когда Шелли хотел превратиться в облачко или листок, гонимый ветром, он мог бы выказать удивление, обнаружив, что медленно кувыркается в воздухе высоко над морем. Даже Китс, знавший, что дни его сочтены, мог бы растеряться, убедившись в том, что источник вдохновения действительно содержит усыпляющее снадобье и в полночь он умрёт без страданий. Франциска никто не усыплял; Франциска ждали страдания. Но прежде всего он подумал о стихах своей молодости. Он вспомнил время, когда огонь был ярким и весёлым цветком в Божьем саду. И когда тот вернулся орудием пытки, Франциск приветствовал его как старого друга и назвал его дружеским, нет, крестным именем.

Это только один случай, а было их много. Я выбрал этот отчасти потому, что здесь так отчётлива тень жеста, театрального жеста южан, отчасти же потому, что жест этот вежливый, а сейчас я хочу поговорить о вежливости. Народное чутьё святого Франциска и его любовь к идее братства никогда не понять, если мы представим себе то, что зовут панибратством, хлопаньем по плечу. Очень часто от врагов, слишком часто от друзей демократии мы слышим, что панибратство от неё неотделимо. Равенство понимают как равную невежливость, в то время как оно должно означать, что все люди одинаково вежливы друг к другу. Как бы то ни было, святой Франциск Ассизский искал равенства, основанного на вежливости.

Даже в волшебной стране его мечтаний о цветах, зверях и неодушевлённых предметах он сохранял безукоризненную вежливость. Один мой друг говорил, что кто-то способен попросить прощения у кошки. Франциск действительно попросил бы прощения у кошки. Однажды, собираясь проповедовать в лесу, где пели и чирикали птицы, он вежливо обратился к ним: «Сестрицы мои птички, если вы сказали, что хотели, дайте сказать и мне». И все птицы смолкли, чему я охотно верю. Поскольку цель моя — писать понятно для обычных нынешних людей, я поговорю особо о чудесной силе, которой, вероятней всего, обладал святой Франциск. Но и помимо чудесных сил такие внимательные и добрые к животным люди очень часто могут на них влиять. Влияние святого Франциска всегда выражалось в утончённо вежливой форме. Много раз то были символические шутки, благочестивые пантомимы, призванные подчеркнуть, что он не только любит, но и глубоко почитает Бога в любых Его творениях. В этом смысле он всегда был готов просить прощения не только у кошки или у птиц, но и у стула, на который сядет, и у стола. Все, кто ищет случая посмеяться над безобидным безумием, легко могли счесть его одним из тех, кто кланяется каждому столбу или снимает шляпу перед деревом. Так проявлялось его безукоризненное чутьё; все жесты его значимы. Часть своего великого урока он излагал на каком-то Божьем языке глухонемых. И если он был безукоризненно вежлив с предметами, вежливость его доходила до крайности в главном деле его жизни, в общении с человечеством, а точнее, с людьми. Я говорил, что святой Франциск намеренно не видел леса из-за деревьев. Ещё вернее и важнее, что он не видел толпы из-за людей. Этого истинного демократа отличает от демагога то, что он никогда не обольщался иллюзией «воздействия на массы». Любил он сказочных чудищ или нет, он никогда не видел перед собою многоголовой гидры. Он видел образ Божий, повторённый много раз и всегда неповторимый. Для него человек всегда был человеком и не терялся в густой толпе, как не потерялся бы на равнине. Он почитал всех, другими словами — он не только любил, он и уважал каждого. Своей исключительной силой он обязан тому, что всякий, от папы до нищего, от султана в расшитом шатре до последнего вора в лесу, глядя в тёмные, светящиеся глаза, знал и чувствовал, что Франческо Бернардоне интересуется именно им, именно его неповторимой жизнью от колыбели до могилы. Каждый верил, что именно его он принимает в сердце, а не заносит в список, политический или церковный. Это нравственное и религиозное воззрение можно выразить только вежливостью. Разглагольствованиями его не выразишь, ибо это не абстрактный энтузиазм; не выразишь и снисходительной мягкостью, ибо это не просто жалость. Нужно одно — особая манера, которую мы вправе назвать хорошими манерами. Мы можем сказать, если хотим, что в предельной простоте своей жизни святой Франциск позволил себе роскошь — манеры придворного. Но при дворе — один король и сотни придворных, а он был придворным для сотни королей, ибо относился к толпе как к сообществу коронованных особ. Конечно, только так можно затронуть в человеке то, к чему стремился воззвать он. Здесь не помогут ни золото, ни даже хлеб — все мы знаем, что щедрость слишком часто граничит с пренебрежением. Не поможет и время, и даже внимание — филантроп и приветливый бюрократ уделят нам и то и другое с куда более холодным и страшным пренебрежением в душе. Никакие планы, предложения, преобразования не вернут сломленному человеку уважения к себе и чувства равенства. Особый наклон головы, особый жест — вернёт.

Икона св. Франциска
Икона св. Франциска

Именно так ходил среди людей Франциск Ассизский; и вскоре оказалось, что в жесте этом, в наклоне есть особая сила, как бы чары. Только надо помнить, что он ничуть не притворялся, не играл, он был скорее смущён. Представьте себе, что он быстро идёт по миру с тем нетерпеливым вежеством, с каким человек поспешно и послушно преклоняет на ходу колено. Живое лицо под бурым капюшоном говорило о том, что он всегда спешит куда-то; не только следит за полётом птиц, но и следует за ними. Он двигался — и основал движение, совершил переворот, ибо то, к чему я сейчас перейду, подобно извержению вулкана или взрыву, с которым вырвались наружу силы, копившиеся десять столетий в арсенале монашества. В хорошем, а не в дурном смысле можно сказать: что собрал Бернард, расточил Франциск; но ведь там, где речь идёт о делах духовных, зерно, лежащее в житницах, рассыпается по земле семенами. Слуги Божьи были осаждённым гарнизоном, стали армией в наступлении. Дороги мира сего словно гром сотрясал их шаг, а далеко впереди от непрестанно растущего воинства шёл человек и пел так же просто, как пел он в зимнем лесу, когда гулял один.

Перевод Н.Л.ТРАУБЕРГ

 

Известная переводчица Наталья Леонидовна Трауберг говорит: «Главное в переводе сделать так, чтобы воздействие твоего текста было равно воздействию оригинала». И это ей в полной мере удаётся. Уже с 1950-х гг. она переводит произведения западных писателей. Благодаря ей русскоязычному читателю стали известны имена Честертона, Грема Грина, Толкиена, Льюиса. Все они были не только писателями в обычном смысле слова, но и религиозными мыслителями. Их религиозные произведения, совсем неизвестные у нас, переводила Наталья Леонидовна. И это была очень трудная работа, которую переводчица делала для души, не думая о материальной стороне дела. Разумеется, о публикации их в советские времена не могло быть и речи, читателями этих переводов были в основном близкие и друзья Натальи Леонидовны. Но в постсоветское время все эти книги увидели свет, и стали расходиться большими тиражами.
Сердечно поздравляем Наталью Леонидовну с 80-летием!

TopList