Анфас и профиль

 

К 65-летию Победы в Великой Отечественной войне

Cергей КОЗЛОВ

“В небесах мы летали одних...”

Материалы   рекомендуются для подготовки урока-дискуссии по теме
“Участники, итоги и уроки Второй мировой войны”
и ученической конференции по теме “И помнит мир спасённый...”.
9, 11 класс

Фронтовой опыт лётчиков Европы в период Второй мировой войны

Многие из нас ещё хранят в памяти один из лучших советских фильмов о Великой Отечественной войне — ленту “Хроника пикирующего бомбардировщика”. Вспомним один из её эпизодов, когда лётчик, которого блистательно сыграл Олег Даль, обращаясь к своим товарищам, говорит о волнующем его вопросе: что чувствует воюющий с ними немецкий пилот (“какой-нибудь Фриц, или Ганс”): страдает ли он, какие проблемы волнуют его; переживает ли он те же чувства, что и они? Этот вопрос тогда так и остался открытым. Долгие годы после войны не только “массовый” зритель и читатель, но и специалисты не могли найти ответа на него: источники по этой теме были крайне скудны.

Между тем, затронутая здесь проблема имеет очень важное значение — как научное, так и общечеловеческое, универсальное, поскольку мы стремимся понять, в чём же заключались как “точки отталкивания”, так и “точки соприкосновения” между представителями воюющих сторон, в данном случае — между пилотами-фронтовиками.

В последние годы ситуация, к счастью, изменилась к лучшему. Был опубликован целый ряд интереснейших воспоминаний лётчиков различных стран Европы о пережитом ими трагическом военном опыте. Попробуем, опираясь на них, рассмотреть эту сложную тему.

Своеобразным “ключом” для передачи многообразной гаммы размышлений и переживаний военных лётчиков может стать философия экзистенциализма. Почему? — возникает резонный вопрос. Именно путём обращения к постулатам экзистенциализма, а также современного психоанализа можно глубже понять многие особенности мировосприятия лётчиков-фронтовиков. Увиденное и пережитое ими — это, прежде всего, новый духовный опыт в “пограничной”, стрессовой ситуации, — по сути своей, глубоко экзистенциальной. Впервые на это обстоятельство — применительно к изучению психологии человека на войне в рамках современной военно-исторической антропологии — обратила внимание историк Е.С.Сенявская.

Несмотря на жестокое противостояние — военное, психологическое, идеологическое и духовно-нравственное — военных лётчиков, сражавшихся друг с другом (противостояние, во многом обусловленное схваткой двух могучих тоталитарных режимов Европы — сталинского и гитлеровского), всех пилотов сближали общие моменты. В чём же они проявлялись?

Во-первых, лётчиков объединяли сами объективные условия лётного труда: постоянная борьба с природными стихиями, нередко и с непослушной техникой, но, главное, — с самими собой, ибо в воздухе пилоту постоянно приходилось утверждать собственное “я”. Об этом ярко писал А. де Сент-Экзюпери.

Постоянным спутником лeтчика был страх. Известный пилот, Герой Советского Союза Василий Емельяненко — писатель, друживший с Виктором Астафьевым, однажды признался ему: “Если б ты знал, как я вам завидовал, что вы — там, внизу. Подо мною же ничего нет. Я постоянно в страхе. Ну, привык маленько…”

Отметим такой момент, как романтика неба. Это было характерно для всех европейских лётчиков. Так, предвоенные годы прошли в СССР именно под знаком воздушной романтики. Буквально вся страна была увлечена авиацией, а через школу ОСОАвиаХИМа прошли все без исключения советские пилоты. Герой Советского Союза Василий Решетников вспоминал: “Ещё с лётной школы к инструкторам я относился благоговейно, почти с религиозным чувством преклонения… О, как любил я летать! Физически и эмоционально испытывал волнующее чувство огромной радости, почти счастья от каждого полёта… И это на многие годы… было главным аргументом всей моей жизни, её высшим и лучшим проявлением”.

В свою очередь, это рождало особый корпоративный дух, когда большинство пилотов превыше всего дорожили “высокой ценой лётного и боевого мастерства своей профессии”. Указанная особенность отличала и военных лётчиков других стран.

Однако были и примеры обратного рода. Так, в результате массового призыва в советскую авиацию накануне войны туда пришли командиры из других родов войск, даже из кавалерии. Как вспоминал тот же В.В.Решетников, они трудно приживались в новой среде, “ностальгически страдая по марш-броскам, пушечной пальбе и сабельным атакам <...> Летали они без энтузиазма, в состоянии нервного напряжения, избегали каких бы то ни было сложностей”.

Именно понимание общего лётного труда, лётной романтики сближало лётчиков разных стран. В дневнике Хайнца Кноке от 26 февраля 1943 г. в конце тяжелейшего боевого дня он записал: “Я не мог перестать думать об американских лётчиках. Когда придёт наша очередь? Эти люди такие же романтики неба, как и мы. Сейчас мы разделены барьером войны, но после смерти в воздухе мы пожмём друг другу руки”. Эти же мысли мы встречаем и в других свидетельствах фронтовиков. Так, немецкий лeтчик-истребитель Гюнтер Бломертц, воевавший на северо-западе Франции и Бельгии, описал, как реагировали германские пилоты на приглашённого ими на свою вечеринку попавшего в плен английского лётчика Дугласа Бадера (воевавшего, как и наш Маресьев, на протезах). Бломертц пишет: “Странность ситуации и размышления о сбитом противнике вызывали у всех одинаковые мысли. Лётчики проклинали войну и судьбу, которая бросает человека после его рождения в обществе… Почему каждый из них не родился в Англии? Тогда эта страна получила бы ещё много классных пилотов. Почему англичанин, сидевший у камина, не был немцем? Вероятно, он мог бы стать нашим командиром <…> Вдруг стало совершенно непонятно, как люди с одинаковыми чувствами, желаниями и нуждами могли уничтожать друг друга”. А об одном из воздушных боёв с английским спитфайром он писал так: “Каждый из нас боролся за свою жизнь и за жизнь другого. Я посмотрел на кабину спитфайра и увидел его, выпускника Оксфорда или клерка, или кем он раньше был… Почему мы должны стрелять друг в друга? Почему мы не могли приземлиться, пожать друг другу руки и сыграть партию в скат?”

Справедливости ради отметим, что подобные взгляды были характерны, в основном, для пилотов Западной Европы: давали о себе знать общие “цивилизационные корни”. Для советских же людей, как и для пилотов люфтваффе, как правило, на переднем плане были чувства неприязни и ненависти к врагу.

Вместе с тем и советских, и французских, и английских, и германских лётчиков отличали такие общие черты, как влюблённость в авиацию, бойцовский дух, незаурядная воля. Изучая их систему жизненных ценностей, невольно поражаешься тому, что некоторые качества, присущие нам сегодня (включая конформизм — современную “духовную болезнь”, у лётчиков-фронтовиков никак не проявлялись. Эгоцентриков (“самодостаточных” людей, чем многие ныне гордятся) среди них практически не было, — хотя большинство пилотов-комбатантов были ярко выраженными пассионариями (по терминологии Льва Гумилёва), однако всё же пассионариями-коллективистами.

У зарубежных лётчиков индивидуализм был выражен более ярко, чем у советских, однако и они умели подчинять личные интересы коллективным. Это относилось и к представителям аристократических семей. Английский пилот-ас Гибсон так описывает одного из своих боевых товарищей во время первого боевого вылета: “Мой хвостовой стрелок капитан Элджернон Тревор-Рупер, кавалер Креста за лётные заслуги, родился в знатной семье. Ему 28 лет, и всё соответствует происхождению — Итон, Оксфорд, 65 вылетов. Он один из лидеров нашей эскадрильи. Вечером он может отправиться вместе с парнями в паб, надраться до потери сознания, но утром будет в полном порядке”.

Для воюющих друг с другом лётчиков были характерны близкие эмоционально-психологические установки и очень сходное поведение в бою. Имеется в виду не так называемый “лётный почерк”, который у каждого был индивидуален, а исходная мотивация, общее отношение к войне: с одной стороны, как к жестокой и неоправданной бойне, а с другой — как к вынужденной мере защитить своих близких, свой народ, свою страну.

Лётчик Георгий Захаров описывает следующий эпизод войны, когда пилоты, подъезжая к Слуцку, увидели следы недавней воздушной бомбардировки, страшную картину расстрелянной в упор колонны беженцев: “Лётчики полка уже встречались с противником в бою, но здесь… впервые поняли, с каким врагом они вступили в бой… Николай Козлов стоял как вкопанный и всё смотрел на маленькую девочку лет трёх, чудом уцелевшую после налёта. Девочка теребила за рукав женщину, лежавшую на земле, плакала и не могла понять, почему мама не встаёт и не идёт дальше”. Этот момент стал переломным в военной судьбе Николая Козлова, впоследствии — генерала авиации. “Он дал мысленную клятву — сбивать бомбардировщики. Только бомбардировщики! Первый таран он совершил в сентябре 1941 г., второй — под Сталинградом. К лету 1942 г. на его боевом счету было больше десяти сбитых, из которых большинство составляли бомбардировщики”.

А вот свидетельство немецкого лётчика Хайнца Кноке: “Сейчас я лечу над Гамбургом… Целые районы лежат в руинах. Около 100 000 человек погибло… На небе ни облачка. Огромные столбы дыма поднимаются в лазурное небо. Ужас происходящего потряс меня. Это ужасная картина человеческих страданий. Я немедленно хочу вернуться в бой, несмотря на раненую руку”.

Итак, налицо попытки дать нравственную оценку войне; при этом на передний план выходили её разрушительные, антигуманные начала. Можно условно назвать это явление “феноменом фронтового пацифизма”.

Авиация нередко воспринималась в годы войны как воплощение демонического начала. Писатель Василий Гроссман приводит трагедийно-курьёзное свидетельство, когда человек, уткнувшись лицом в землю, бормотал во время бомбёжки: “Как правильно сделал Иоанн Грозный, когда сбросил этого холопа с колокольни…”

На войне постепенно размывалось различие между нормой и патологией, что часто вело к тяжёлым нервно-психологическим срывам: фрустрациям, фобиям и посттравматическому синдрому. В современных масс-медиа часто используется термин “клиповое сознание”. Абстрагируясь от исторического контекста, отметим, что эта особенность восприятия была характерна и для психологии лётчика во время воздушного боя, воспринимавшегося его сознанием и органами чувств как ряд микроэпизодов, импульсов-вспышек сознания, каждый из которых мог закончиться уходом в небытие…

Особенно остро переживали пилоты смерть своих боевых товарищей.

Александр Покрышкин: “Горечь о погибших лётчиках лежала на сердце. Она звала в бой, вызывала ярость”. Хайнц Кноке: “Мы храним в памяти их жесты, походку, голос, смех… Они остались в облаках — наших облаках, которые мы знаем и любим. Разве мы не стремимся к ним, измучившись в этом безумном мире?..”

Фронтовое братство как объединяющее начало у всех лётчиков было очень сильным. Один из наиболее ярких примеров — гибель французского лeтчика Дюссена вместе с русским механиком Копыловым, когда француз отказался прыгать с горящего самолёта, поскольку у нашего механика парашюта не оказалось. Дружба же советских лeтчиков, отмечал в 1944 г. пилот В.Емельяненко, “по своей прочности и благородству напоминала дружбу сказочных витязей из древних русских былин”. Характерными чертами этой дружбы были крепость, возвышенность и чистота. Сегодня, в наш рационально-прагматичный век, мы можем улыбнуться подобным ассоциациям, однако, они имели под собою вполне реальные основания. Советский менталитет, который сегодня так сурово критикуется (зачастую оправданно), в годы войны проявил свои лучшие качества. Наших лётчиков (как мужчин, так и женщин) отличали удивительная скромность, отзывчивость, прямота и бескомпромиссность суждений, жизнерадостность и вера в победу. Женя Руднева, погибшая в 1944 г., писала в своём дневнике 22 февраля того же года: “Огонёк молодости и задор свободного сына (или дочери, подумаешь — разница!) нашей Родины у нас, коммунистов, должен быть всегда, независимо от возраста!”

Описания лётчиками пережитых ими стрессовых ситуаций в ходе боёв очень схожи. Это особые, пограничные состояния, в которых оказывались и душа, и тело, порой балансировавшие на зыбкой грани галлюцинации, сна и здравого смысла. Сверхперегрузки тела и психики вызывали мощное потрясение. Вот как описывает Гюнтер Бломертц своё состояние после приземления на парашюте: “Руки и ноги в крови… Я больше не чувствую боли, и знаю только одно: несмотря на то, что огромная опасность угрожала мне всего тридцать секунд, я стал старше на несколько лет. С усилием я кричу привет стоящему вдалеке крестьянину. Да, он из этого мира. Это я прибыл из другого”.

Настоящим шоком для многих становилось первое совершённое ими убийство человека. Раскаяние по поводу этого приходило позже. Бломертц: “С какой радостью я жал руки моих друзей! С каким сияющим лицом я выпрыгнул из кабины в то время, когда душа покинула ещё тёплое тело убитого мной человека. Какая гордость распирала меня до того, как по пилоту, которого я сбил, зазвонил колокол”. Ещё Ницше (идеи которого широко использовались идеологами Третьего рейха) отмечал, что жестокость и насилие порождают мощный психологический освобождающий эффект. Как мы видим, для личности, не утратившей совести и чести, этот эффект носил кратковременный характер.

Сближало многих пилотов и то, что они не воевали по шаблону, а творили рисунок боя, проявляя нередко удивительную изобретательность и хитрость. Почему это было так важно? Об этом точно написал Решетников: “Настоящая мера радости, а то и счастья — в преодолении. В нём — счастливейшие из мгновений жизни. Но без риска потерять всё его осязания не постичь”.

Таким образом, для наиболее остро чувствующих лётчиков именно фронтовая жизнь с её удивительным экзистенциальным трагическим опытом обретений, побед, смертей и утрат стала источником для глубоких философских и даже отчасти метафизических выводов о сущности самого человеческого бытия; о добре и зле. Конечно, таких пилотов — сумевших подняться над военной повседневностью — было немного. К ним, в частности, принадлежал один из лётчиков “Нормандии-Неман” капитан де Форж. Это был человек “с философским складом мышления”, который “смотрел с перспективой, выходя за рамки своего времени, пытался прогнозировать, как изменится мир после войны…”. Больше всего думал и писал об этом, безусловно, А.Сент-Экзюпери…

На более “приземлённом” уровне указанный процесс нашёл выражение в целом ряде свидетельств лётчиков Второй мировой войны. Так, погибшая в 1943 г. штурман звена Галина Докутович писала в своём фронтовом дневнике: “Иногда мне кажется: и война, и всё, что я сейчас вижу, — это быстро пройдёт, и потом всё это вспомнишь, как полузабытый сон. И всё-таки вместе с этим думаешь и о другом: что сейчас здесь видишь лучшее, на что способна человеческая душа…” В то же время глубинная запрятанность военных переживаний требовала воплощения в форме “поэтизации” военной повседневности лишь у наиболее остро воспринимающих трагедию жизни и смерти фронтовиков. Примечательно, что у женщин это качество проявлялось ярче и острее, чем у мужчин, что, видимо, было связано с особенностями женской психики, — более гибкой, сложной и противоречивой.

Женщина острее ощущала несправедливость самой войны как взаимного смертоубийства: не случайно видный английский биолог Десмонд Моррис отмечает, что войны, чаще всего, — результат мужской коллективной солидарности, а не личной агрессии.

Многим из лётчиков было свойственно на войне предвкушение смерти, которая наконец-то придаст истинный смысл их жизни. В основе этого лежали как патриотические, так и христианские духовные начала, загнанные в период войны и социумом, и государством, и самой личностью (особенно в СССР) в глубокие тайники подсознания.

Отметим такой интересный момент, как восприятие природы на войне. С одной стороны, природа воспринималась пилотами как мир красоты, и одновременно — как мистическое, даже сакральное явление, противостоящее миру насилия и убийства. Решетников: “Полная луна… так ярко освещала ночную землю, что трудно было побороть соблазн приблизиться к земле… над тихими степями, речками, деревнями и рощами, залитыми мерцающим зеленоватым светом… как у Куинджи. Что-то было во всей этой подлунной картине сказочное, таинственное… Казалось, будто и нет на свете человеческих страданий, жестокостей, а есть тихий покой… где жизнь плывёт в доброте и разуме”. В этом ярко проявилась тоска комбатанта по высшей гармонии, интуитивно угадываемой человеком в природе.

С другой стороны, зачастую именно природные стихии преграждали путь к цели. Решетников: “Не обороной был в ту ночь страшен Будапешт, а диким разгулом над Карпатским хребтом фронтальной грозовой стихии. К стене огня с потоками воды и снега страшно было приблизиться”.

Пилотов объединяли и общие бытовые привычки, и общие суеверия, на которых стоит остановиться отдельно. Среди лётчиков (в том числе советских) бытовали такие поверья: перед боевым вылетом не бриться, фотографий в полёт не брать, при вылете не прощаться с товарищами…

Как писал известный лётчик Девятьяров, “если бы следовать всем этим приметам, то и летать было бы некогда”.

Вместе с тем, источники свидетельствуют, что даже те, кто говорил об этих приметах, зачастую сами не верили в них: получали приказ и летели бритыми или небритыми, с фотографиями и без них — и в итоге побеждали.

Всех военных пилотов сближало и общее трепетное отношение к технике, к самолёту, от “поведения” которого часто зависела их жизнь. Выделим тенденцию к “одушевлению”, или “антропоморфизации” техники. Об этом много писал Сент-Экзюпери. Позже этой же теме была посвящена знаменитая песня Владимира Высоцкого о “Яке-истребителе”.

Что касается лётчиков СССР, Франции и Англии, то их сближало общее понимание того, что они сражаются за справедливое дело; и не только за своё национальное, но и за общечеловеческое, — ибо борьба с фашизмом была борьбой за существование самой мировой цивилизации. Захаров: “Разговаривая с французскими лётчиками, я часто думал: до чего же бывает красив и внутренне раскрепощён человек, когда знает, что борется за правое дело! В них словно вливалась часть той силы, которая сделала непобедимым наш народ”.

Немецкие лётчики, видимо, всё же осознавали, что они воюют лишь за “фатерлянд”. Конечно, и это было для них мощным стимулом, но, видимо, не таким глобальным, как для лётчиков стран антигитлеровской коалиции, как правило, осознававших свою священную общечеловеческую миссию в этой битве с фашизмом.

Поэт-фронтовик Марк Соболь писал:

В дни боёв, побед, недосыпаний —
Путь один, святой и непреложный…

Многие немцы, напротив, ощущали свою вину перед другими народами. Так, Геринг признался Галланду, командующему истребительной авиацией люфтваффе: “Немецкий народ воспринимает налёты англичан как наказание Господне”. “Так оно и было”, — заключил Галланд.

А что же разъединяло лётчиков Второй мировой войны?

Во-первых, их принадлежность к различным, воюющим друг с другом державам; к различным тоталитарным режимам; к разным идеологиям.

Во-вторых, у лётчиков разных стран ярко проявлялись особенности национального менталитета, что находило отражение и в бою, и в бытовавших воинских традициях, и в отношении к противнику.

У многих советских лётчиков проявлялось такое типично национальное качество, как русская удаль — безграничная смелость в бою, причём иногда неоправданная. Немцы превыше всего ценили агрессивность, волю к победе, психологию победителей. По их мнению, именно благодаря этим качествам они долгое время сохраняли своё господство в воздухе. В то же время, характерное для советских лётчиков самопожертвование большинство немецких пилотов считало фанатизмом либо глупостью.

Примечательно, что подавляющее большинство случаев уважительного отношения к противнику со стороны пилотов люфтваффе имело место по отношению либо к англичанам, либо к американцам, но отнюдь не к советским пилотам, которых немцы, напротив, люто ненавидели. Уважали, как правило, лишь асов — таких, как Покрышкин. Наши пилоты, разумеется, отвечали им тем же. Впрочем, были и исключения — как с той, так и с другой стороны. Так, Гюнтер Ролль (занесённый в книгу Гиннесса как третий по счёту пилот, сбивший наибольшее количество самолётов противника — 275) рассказал саратовскому бизнесмену Кузнецову (собравшему уникальный военный архив) такой случай: “Бой был под Архангельском. Я летел на “Фоккевульф-190”. Зашёл к русскому самолёту в “мёртвую зону” — чуть сзади и левее крыла… Русский ничего сделать не может. Он — в моей власти. Вдруг пилот на меня оглянулся — такой молодой, симпатичный мальчишка. И хоть рука у меня лежала уже на гашетке, я дал очередь в небо, развернулся и улетел”.

Итак, даже в условиях боя находилось место отдельным случаям милосердия. “Мужество в открытом бою, человечность к побеждённым! — вот истинная формула человеческой, а не звериной борьбы”, — отмечал ещё писатель и публицист Владимир Короленко.

К сожалению, стереотипы восприятия образа врага оказались очень живучими. Так, не секрет, что в ФРГ за некоторыми кладбищами советских военнопленных ухаживают даже лучше, чем за могилами местных жителей. На это выделяются немалые деньги. У нас же запущенных и заброшенных немецких кладбищ ещё очень много, а попытки говорить о моментах, сближавших фронтовиков СССР и Германии, порою воспринимаются как “антипатриотичные” даже в научной среде.

Резко отрицательными были отношения между немцами и французами. Попавших в плен французских пилотов, как правило, расстреливали.

Характерно, что, отвечая на вопрос ведущего программы “Русский век” Андрея Караулова о том, ощущали ли они, что воюют против фашизма, один из ветеранов “Нормандии-Неман”, Герой Советского Союза Ролан ле ла Пуап ответил: “Мы сражались против немцев всё время, и когда мы сбивали самолёт, мы радовались, что убили немца”. Это было не случайно: до войны французы считали, что немцы — вежливый, цивилизованный народ; никто не мог поверить, что они могут пойти на такие зверства, отсюда — и ненависть, и даже презрение к немцам в годы Второй мировой войны. Однако у воевавших на Западном фронте французских лётчиков взгляды были иными, чем у мирного населения: несмотря на жестокое военное противостояние, французских и немецких пилотов всё же сближала общецивилизационная общность западноевропейской культуры.

Если советские пилоты воевали и за себя, и за своих близких, и за страну в целом, при этом совершенно не думая о наградах и деньгах, то у лётчиков других стран ситуация была иная. Так, в 1940 г. один из англичан, участвовавших в минировании фарватера, необоснованно открыл огонь потому, что “решил отработать полученные деньги”. Дело в том, что стрелки были рядовыми 2-го класса, набранными из наземных служб, и для них лишние 6 пенсов за полёт были огромной суммой.

В ходе войны чётко проявились различия между советскими и французскими лётчиками. Французы вначале проявляли в воздухе излишний индивидуализм. Как писал Захаров, “воздушный бой они понимали… как стихию, в которой каждый может вытащить печальный жребий. Если тебя постигла неудача — значит, сам в этом виноват”. Потребовалось немало усилий, чтобы убедить их в достоинствах группового боя. И здесь Захаров использовал следующий наглядный приём. Он выдернул прутик из валявшегося под ногами берёзового веника и переломил его пополам. Лётчики посмотрели на него с удивлением. Затем он дал одному из них веник и попросил переломить его целиком. Лётчик старался, но из этого ничего не получилось. Наконец французы поняли и заулыбались: слишком наглядным оказался для них пример, почерпнутый из старой русской сказки.

Разумеется, и советских лётчиков отличали индивидуальные качества, ярко проявлявшиеся в бою. Многие асы ещё при жизни становились легендой. К ним относился командир 2-го истребительного авиаполка Иван Троян, который воевал безоглядно и рискованно. Характерно, что его друзья даже слагали о нём (ещё до того, как он погиб) стихи и песни. Таким же был и первый командир “Нормандии-Неман” Жан Тюлян. Пьер Пуйяд, заменивший его на посту командира полка, писал, что Тюлян был всецело поглощён войной; он казался несчастным, когда бои утихали. “Можно ли удивляться тому, что он погиб? — задавал вопрос Пуйяд — и отвечал: У него была репутация безрассудно смелого и удачливого лётчика, а это не могло продолжаться долго”.

Таким образом, налицо был отказ личности от общепринятых правил и устоев, выдвижение на передний план не рационального, а интуитивного начала, что также было обусловлено психологией войны. Энергия смерти и хаоса, излучаемая войной, неодолимо и властно притягивала таких людей к себе. Сыграло свою роль и разочарование в обыденной жизни.

Организованный индивидуализм также был необходим в воздушном бою. Не случайно в лексиконе лeтчиков-штурмовиков присутствовал термин “охота”, или “свободная охота”. Кадры “охотников” составляли золотой фонд нашей авиации. 176-й гвардейский истребительный авиакорпус в войну называли “маршальским”, и это был негласный резерв наших лучших лётчиков, который направлялся на те участки фронта, где обнаруживалась большая концентрация немецких асов. Обученные приёмам “свободной охоты”, наши лётчики на равных им противостояли. А для этого, как писал Емельяненко, “охотник” должен был быть мастером бреющего полeта, обладать — цитирую: “выдержкой подлинного охотника, умеющего выслеживать и бить наверняка дичь, причём такую, которая имеет особую цену”. Весьма красноречивая лексика!..

Понимание воздушного боя как “охоты” (только не на зверя, а на человека) было характерно и для лётчиков Первой мировой войны. Прославленный немецкий ас Манфред фон Рихтгофен (погибший в 1918 г.) писал: “Сбивая англичан, я обычно испытывал чувство полного удовлетворения. Мой охотничий азарт после этого притуплялся… Не сразу смог я преодолеть свой инстинкт и стать мясником (так называли лётчиков, убивавших ради удовольствия)”.

Специального анализа требует психология лётчиков-инвалидов — Алексея Маресьева, Захара Сорокина, англичанина Дугласа Бадера и других. Выделим их исключительную веру в себя, что приобрело в условиях войны огромное воспитательное и мобилизующее значение.

По-разному относились лётчики отдельных европейских стран к женщине на войне. На первое место можно условно поставить галантных французских пилотов (что признавали и русские женщины); на второе — советских, как правило, относившихся к женщинам на войне с уважением, состраданием и любовью. Решетников писал в своих мемуарах: “Святые женские души, наши незабвенные мадонны того сурового времени…”

Англичане же и немцы относились к представительницам прекрасного пола (имеются в виду, конечно, не родные и близкие, оставшиеся дома) в массе своей весьма потребительски. Но, с другой стороны, как верно подчеркивал Виктор Астафьев, немцы почти не брали женщин на фронт, а если и брали, — то заботились о них гораздо лучше. Это относилось не только к авиации, но и ко всем родам войск. Долгие годы у нас не принято было об этом ни говорить, ни тем более писать по идеологическим соображениям.

Запретные темы касались и многих других вопросов. Тот же Виктор Астафьев в одном из своих последних интервью отмечал, что новые наши самолёты, “Илы”, были беззащитны, без обороны.

У стрелков-радистов была такая зона обстрела, что для того, чтобы попасть во врага, обязательно надо было отстреливать себе хвост. И немцы это прекрасно знали, даже издевались над нашими стрелками: заходили сзади и пальцами показывали: давай, мол, Иван, я с тобой воевать буду. Как вспоминал Астафьев (видимо, основываясь на свидетельствах Емельяненко, летавшего на Ил-2), “ребята некоторые не выдерживали. Подпустят его к хвосту и говорят:

— Командир, всё!

И раз его в упор. И пошли к земле… Экипажа нет, и самолёта тоже!”

Писать о том, что немецкие пилоты были гораздо лучше защищены в бою (что отражалось и на психологии лётчиков) могли позволить себе лишь такие асы, как Покрышкин и Кожедуб. Так, например, Покрышкин в книге “Познать себя в бою” так описывал захваченный немецкий самолёт “Ме-109”: “Особенно заинтересовало переднее бронестекло. Жаль, что подобных стёкол… нет на наших самолётах. Интерес вызывала и радиостанция. Кнопка передатчика была вмонтирована в секторе газа. Как нам не хватает всего этого на истребителях! Наличие передних бронированных стёкол в фонаре кабины могло спасти жизнь не одному советскому лётчику. А насколько увереннее мы бы чувствовали себя в бою. Отсутствие радиостанции делает нас глухими в полётах”. Как говорится, комментарии излишни…

Итак, можно сделать вывод, что экзистенциальный опыт войны нашёл весьма многостороннее отражение в документальных свидетельствах фронтовых лётчиков Европы, что позволяет нам лучше понять трагическую историю Второй мировой войны. Великий итальянский режиссёр Франко Дзеффирелли точно описал роль Войны в развитии человеческой личности: “…теперь я что-то должен, потому что зачем-то же я остался в живых. Ты начинаешь ценить деревья вокруг себя, небо, землю, людей. Ты начинаешь ценить то, что происходит внутри тебя… Ты остаешься одиноким, но тебе не страшно”. Подобный путь прошли многие фронтовые пилоты.

Философ Альбер Камю в работе “Миф о Сизифе” отмечал, что на войне “всё человеческое приобретает особый смысл. Строгие лица, братство в опасности, крепкая и целомудренная дружба — таковы истинные ценности. Они истинны, потому что не вечны…” Экзистенциальный фронтовой опыт привел к созданию гуманистической системы ценностей и новой исторической памяти; открыл человечеству безграничные возможности человеческого духа.

Советуем прочитать

Покрышкин А.И. Познать себя в бою. Новосибирск, 1995.

Война, авиация, жизнь… М., 2000.

Спик М. Асы союзников. Пер. с англ. Смоленск, 2000.

Кноке Х. Я летал для фюрера. Дневник офицера люфтваффе. 1939—1945. Пер. с англ.М., 2003.

Бломертц Г. Следующая остановка — небеса. Откровения офицера люфтваффе. Пер. с англ. М., 2004.

Клостерман П. Большое шоу. Вторая мировая глазами французского лётчика. Пер. с франц. М., 2004.

Сергей КОЗЛОВ,
доктор исторических наук

Фото немецких летчиков http://www.anti-gorod.com/index.php?newsid=4645