Анфас и профиль

 

“Мы собрались для жизни…”

Ещё один дом строится. Коммуна “Жизнь и труд”

 

Рассказ и раздумья об истории
одной толстовской коммуны “Жизнь и труд”

(Фрагменты из статьи Б.В.Мазурина)

31 декабря 1921 году несколько молодых людей, решивших вести коллективное сельское хозяйство, заключили с УЗО (Московский уездный земельный отдел) договор на аренду небольшого бывшего помещичьего имения, носившего название Шестаковка. Площадь всех угодий — пашня, луг, парк, сад, кустарник и пруд — всего 50 гектар.

В старом липовом парке стояли два больших деревянных дома, а возле небольшого старенького скотного двора стоял ещё дом, когда-то что-нибудь вроде кухни для скота и для жилья рабочих. Низ был из кирпича (одна большая комната с русской печью), выше был надстроен ещё один убогий этаж из брёвен, а сбоку к кузне был прирублен небольшой флигелёк в три комнаты. Вот в этом-то доме и поселились новые поселенцы.

Шестаковка была совсем недалеко от Москвы, от Калужской заставы, если напрямик, кустами, просёлком, то километров 12, а если по Боровскому шоссе, через деревню Никулино и село Тропарёво — километров 15…

Уезд был Московский, волость — Царицынская, сельсовет — Тропарёвский, год революции — пятый.

До нас там стоял рабочий полк и вёл, очевидно, небольшое подсобное хозяйство, потому что, уходя, они передали нам одну корову — Маруську — и две семнадцатилетних лошади — Ворона и Лыску, у которых были года, кости и на костях голая кожа, потому что шерсть вся повылезла от снадобий против чесотки: из инвентаря была одна военная двуколка (та самая, на которой я как-то ехал в Москву через богатое Тропарёво на лошади без шерсти, с супонью из проволоки и вдобавок чека выскочила и колесо покатилось в канаву, а проезжавшие мимо на рессорных “качках”, на сытых лошадях тропарёвские огородники презрительно говорили: “Вой коммуна поехала”, а я, съёжившись от стыда, пыжился, надевая грязное колесо).

Оставил нам ещё рабочий полк яму с силосом из картофельной ботвы, 70 пудов сушёных веников на корм скота и 500 пудов мороженой картошки. Вот и всё. В стране был ещё голод и разруха. Надо было жить и начинать хозяйство. Средств не было. Начали разбирать один из деревянных домов в парке. Пилили на чурки, кололи на дрова, вязали в вязаночки, запрягали Ворона и везли в Москву. Двенадцать километров ехали иногда целый день, у лошади не было сил. Москва бедствовала топливом, и мы меняли дрова на продукты — хлеб, сухари, фасоль, крупу и т. д. Этим питались.

Приближалась весна, добыли семян овса всего 7 пудов и этими семью пудами засеяли гектара три. Сеяли рядками, рядок от рядка сантиметров 50, и овёс вырос сильный, как камыш. После первого урожая жизнь пошла легче, было вволю картошки, моркови, овощей и молоко понемногу.

Назвали наш коллектив “Жизнь и труд” — так предложил Ефим Моисеевич Сержанов, первый застрельщик всего этого дела. Это был человек необыкновенно энергичный и трудоспособный. Проработав целый день, он мог лечь, не раздеваясь, где-нибудь на дрова за печку и, поспав часа 2—3, вставал и опять брался за какое-нибудь дело. Его товарищ и единомышленник Швильпе, Шильпа, как мы называли его упрощённо, как и Ефим Моисеевич, был душою дела. Оба они были из анархистов... Шильпа любил огородничество и любил возиться с механизмами. Он шнырял по соседним разрушенным хозяйствам, собирал поломанные машины и из них собрал косилку, жнейку-самостроску, ручную молотилку, сеялку, всё это сильно помогало нам в труде. Оба они были вегетарианцами, и с первых дней было решено, что общее питание будет вегетарианское.

Ещё в состав коммуны входили Завадские — большая крестьянская семья, состоящая из стариков — отца и матери, трёх взрослых сыновей и двух дочерей и жены одного из сыновей. Старики были простые крестьяне, а дети все в большей или меньшей степени придерживались коммунистической идеологии и были замечательными, культурными работниками, относились к труду с большой любовью и энергией. От них я многому учился в крестьянском труде.

Ещё работали в коммуне две рязанские девушки Анисья и Алёна. От голода и малоземелья пришли они искать заработков у подмосковных огородников, зашли в коммуну, да так и остались в ней.

Были ещё два подростка из детского дома — Федя Сэпп, эстонец, и Антоша Краснов, чуваш. В дружном, трудовом, трезвом коллективе и они, естественно, вырастали трудовыми и хорошими людьми, да ещё присоединились я и мой товарищ по стремлению на землю, московский школьник Котя Муравьёв.

Бывал и ещё народ приходящий и временный. Жили весело, трудились с большим подъёмом. Чуть свет вставали, ложились, когда уже совсем темнело.

Частенько, бывало, за вечерним столом сговаривались, кому сегодня дежурить ночь — кормить лошадей, подчищать у коров, собирать молоко, везти в Москву, разбудить и помочь запрячь возчику, разбудить доярок, да и вообще караулить ночью, и кто-нибудь дежурил до утра, пробыв без сна целые сутки. Разбудив доярок, в 4 часа ложился спать, а часов в 10 уже выходил на работу, причём никто его не будил…

Но всё это тогда не тяготило, и хозяйство быстро шло в гору.

Уже с начала 1923 года хозяйство стало товарным, мы снабжали молоком 2-ю Градскую больницу и детские ясли фабрики Гознак, причём молоко было всегда отличного качества и доставлялось на кухни ежедневно в течение более семи лет аккуратно рано утром.

Все дела обсуждались сообща за столом в завтрак, обед, ужин. Никто не был официальным руководителем.

Наоборот, мы стремились, чтобы все члены коммуны были всегда в курсе всех дел, и решили, что все по очереди, сменяясь каждый день, будут руководить текущими работами — дежурить.

Вначале нас совсем никто не касался. Мы не знали ни прописки, ни устава, ни налогов, ни разных сельскохозяйственных инструкций и т.д. А дело шло хорошо.

Единственным недостатком (как я это теперь вижу) было чрезмерное увлечение трудом. Труд поглощал всё время, все силы, всё внимание. Это, конечно, было ненормально, а может быть, этого требовало само время, надо было стране выходить из разрухи и голода каким-то чрезмерным усилием...

Надо было привлечь новые силы. Для этого сложились очень благоприятные условия.

Существовало Московское Вегетарианское общество им. Л.Толстого, там почти ежедневно происходили какие-нибудь собрания, доклады, беседы, но по субботам вечером бывали наиболее значительные и многолюдные собрания, и я после трудового дня, закончив немного пораньше, бежал в Москву, в Газетный. Там я встречался с многими людьми, с разных концов страны. Многие из них стремились жить на земле трудами рук своих, но они не имели за что ухватиться, не было ни средств, ни земли, и вот они узнавали, что есть и земля, и дело начато, и товарищи есть, и к нам потянулся народ.

К этому времени нами уже был принят и зарегистрирован в земельных органах устав коммуны. Но здесь получилось расхождение с семьей Завадских.

Мы хотели роста коммуны, не ограничивать число желающих вступить в неё.

Завадские же были сторонниками небольшой, но сработавшейся, почти семейной коммунки. И они вышли, найдя себе участок ещё поменьше и с меньшим количеством людей. Имущество выходящим мы выдали без всякого спора пропорционально вложенному по времени труду, и осталось у нас опять очень бедное хозяйство. Но энергии было много, навык уже был, организация уже сложилась.

Мы заняли в банке 600 рублей и поехали вдвоем с Мишей Поповым в Тамбовскую область, на его родину. Там у крестьян был хороший молочный скот и хорошие лошади. Мы закупили коров, привезли к себе и быстро восполнили и расширили стадо.

Молочное дело поставлено было хорошо. Луговое и клеверное сено, корнеплоды — турнепс, свёкла, брюква в изобилии, жмых и отруби не переводились. Кормили, придерживаясь подбора кормовых единиц, согласно удою и весу...

К 1925 году мы уже жили вполне обеспеченной жизнью. Питание было общее, бесплатное, также жилище, освещение, отопление, а на одежду и обувь выдавали каждому ежемесячно 25 рублей на расходы по его усмотрению.

По вечерам иногда пели песни русские, народные, а иногда и плясали до отрыва каблуков. Я узнал тогда, что когда человек работает с горячим желанием, то он может легко преодолевать большие трудности, и наоборот — немилый труд иногда бывает для человека так невыносимо тяжёл, что он может по-настоящему заболеть и надорваться.

Тогдашнее наше самочувствие я попытался выразить в стихе “Сенокос”.

С косогора зелёного,
Гладко сбритого косой,
Прогремим на телеге подмазанной
На широкий луг большой.
Жарко! Лыска рыженький,
Озорной, в скачки бежит...
Мы с телеги ноги свесили,
Сердце радостью дрожит…

Коммуна достигла хозяйственного расцвета. Хорошо питались. Все были обуты и одеты. Помню, как в холодный, грязный, осенний день я увидел Сергея, работающего возле скотного в новых, добротных сапогах, и это было так необычно и радостно — ведь мы привыкли видеть его лазящим по глубокой, вязкой грязи босым. Справили мы и рессорную качку возить молоко. Завели хороших лошадей. И раз мне случилось ехать в Москву через Тропарёво, и как раз в том месте, где когда-то, в первые дни коммуны, соскочило колесо с моей двуколки. Я сидел на козлах хорошей повозки, одежда моя — поддёвочка и высокая чёрная шапка — напоминала подмосковного огородника, а сытая, красивая, серая в яблоках лошадь, с высоко подтянутой под дугу головой, говорила за то, что мужик едет богатый, и шедший навстречу старик с седой, длинной бородой издали снял шапку, приветствуя, очевидно, кого-то, достойного уважения, а увидев меня, досадливо отвернулся.

Окрестные мужики стали стремиться взять у нас на племя хорошую тёлочку. Стали приходить брать попахать двухлемешный саковский плуг (а пахали тогда под Москвой больше сохами), то веялку попросят (веяли лопатой), то молотилку (молотили палкой по бочке).

Но самым ярким признаком нашей победы был запомнившийся мне случай: уродился хороший хлеб. Достали мы в одном совхозе, в Черёмушках, напрокат сноповязалку. Наладил её Прокоп. Я запряг тройку добрых коней и поехал по кругу. Ровно ложились связанные снопы. Переставляя регулятор, я делал их больше или меньше — как надо было. За дорогой было тропарёвское поле. Низкие, изреженные хлеба их не могли равняться с нашими. Два тропарёвских крестьянина, остановившись, наблюдали за моей работой. Я остановился. Поздоровались. “Да, — сказал один из стариков, — ваше дело идёт вверх, а наше — вниз”, — показал он на свои хлеба.

Понемногу ознакомились с окрестным населением, и отношения сложились хорошие, несмотря на уклад нашей жизни, совсем другой, чем у них…

Задумали мы как-то провести в Тропарёве беседу о Толстом и его мировоззрении. Обратились к председателю сельсовета Рубликову, серьёзному мужику, коммунисту.

Рубликов любил всякие доклады, лекции и беседы, охотно разрешил и оповестил мужиков.

Собрались в чайной. Чайная была в селе своего рода клубом, сидя за чайником дешёвого чая, мужики беседовали о своих делах, о базаре и т.д. Туда и явились мы — мой отец, Николай Васильевич Троицкий и я.

Народу собралось много — исключительно мужики, в большинстве старые, бородатые и серьёзные.

Отец говорил о евангелии Толстого и читал выдержки. Сначала его встретили суровыми окриками: “Не смешивай духовного со светским” и т.д., но потом слушали со вниманием и по окончании просили заходить и беседовать ещё. Особенный успех выпал на долю Николая Васильевича, он прочёл известное письмо Толстого крестьянину о том, “долго ли будут многомиллионные серые сермяги тащить перевёрнутую вверх колёсами телегу”.

Я притащил целую кипу брошюрок Толстого — “Истинная свобода”, “Проезжий и крестьянин”, “О войне” и другие издания “Посредника”, и у меня их все раскупили. Звали нас ещё приходить с беседой, но больше не пришлось…

Пришёл к нам белокурый, тихий человек — Клементий Красковский… Для него коммуна стала дорогим, родным домом, тем более что родных у него никого не было. Он весь ушёл с головой в её жизнь и заботы и таким и оставался до своей трагической гибели в 1937—1938 годах...

Происходил он из бедных крестьян Смоленской (кажется) губернии. Окончил четырёхклассную школу, и поэтому, когда началась война (1914 г.), его направили в школу прапорщиков, и вскоре он оказался на фронте. Верил он тогда наивно, так, как говорили ему в школе сельской и потом в военной. Верил, что немцы — враги, что надо защищать родину, царя и веру православную…

Ему (да и многим другим нашим коммунарам) впоследствии часто приходилось слышать от представителей власти упрёк: “А за царя ты воевал, а теперь оружия брать не хочешь!”

Да, они воевали, воевали честно до тех пор, пока верили, что так надо. Но страдания войны, революция и могучее, правдивое слово Л.Толстого открыло им глаза, разбудило сознание, подтвердило то, что смутно говорила им совесть, и эти люди навсегда сменили свой путь, отказались от насилия...

Если первые годы наша коммунальная жизнь шла, можно сказать, стихийно, то со временем начали появляться у коммунаров потребности осмыслить и ясно выразить, почему, зачем мы живём коммуной, и высказывались мнения, не всегда совпадавшие одно с другим.

Были среди лиц, близких по взглядам к Л.Толстому, и такие, которые прямо отрицали нужность коммуны...

Мне хотелось сказать, что коммуна — это только слово, а есть люди и отношения между людьми, и как можно быть против того, что люди чувствуют близость и доверие друг к другу, стремятся к единению, объединяются для общего дела, такого нужного всем людям, как земледельческий труд.

Приходилось иногда слышать среди нас и такое мнение, что в коммуну надо идти ради духовных целей, ради духовного единения, что в коммуне единомышленников лучше условия для духовного совершенствования, что в коммуне отпадают собственнические инстинкты и т.д.

Я не был согласен с таким мнением, я думал:

1. Стараться соединяться со всеми людьми в хорошем мы можем и должны всегда и везде, не только в коммуне. Единение же только с членами коммуны есть сектантство, значит, не это приводит людей свободных в коммуну.

2. Мы не сторонники монастырей, ухода от жизни со всем её злом и добром, страданиями и радостью. Именно среди потока жизни должны мы стремиться быть лучше, быть людьми, так что не лучшие условия совершенствования привлекают нас в коммуну.

3. Собственность, хотя и коммунальная, остаётся всё же ещё собственностью, и вступить в коммуну — это ещё не значит, что мы уже перешагнули эту черту.

4. Я думал, что идея коммуны — не христианская идея, не в том смысле, что она противоречит христианству, а в том, что человек, живя или не живя в коммуне, остаётся всё тот же, с теми же слабостями, какие у него есть, и с тем же стремлением быть лучше, и коммуна в смысле духовной жизни значения не имеет. Не это собрало нас здесь. Мы собрались вокруг земли, вокруг труда, вокруг хлеба.

Мы считаем, что нести каждому человеку свою долю тяжёлого, но необходимого физического труда по добыванию хлеба, постройке жилища, добыче топлива и одежды — есть естественный закон жизни. Исполнение его легко и радостно и в то же время даёт человеку огромные преимущества, делая его физически здоровым, живущим в общении с природой, не допускает изнеженные, превратные, извращённые представления о жизни, способствует правильному воспитанию детей, делает людей независимыми и равными членами общества…

Я уже говорил, что нам приходилось слишком много работать. Это начинало сказываться.

Не раз раздавались среди нас голоса: “Мы собрались здесь не ради хозяйства, а ради братской жизни”, “Работай, работай, как вол, даже почитать некогда, разве это жизнь? Разве затем мы собрались здесь?”, “Коммуна “Жизнь и труд” — труд-то есть, а жизни нет”, и на эти справедливые замечания мы отвечали себе так: да, мы собрались не для одного труда, но и для жизни, но жизни без труда не может быть, трудиться надо. Хозяйство нужно. И налаженное, в нормальных условиях, оно будет занимать немного времени, не будет тяжким бременем.

Сельское хозяйство, а особенно при организации коммуны (обычно из ничего), требует много сил и труда. Не желаешь видеть, что всё рушится, зарастает, расползается, не ладится — работай, не жалея сил, и всё наладится.

Работай не ожесточённо, а с любовью и желанием, это ослабит тяжесть труда.

И мы работали, не жалея сил.
И это было видно и со стороны.
И это нас, очевидно, спасало.

Наступил 1927 год.

Времена начали меняться.

Деспотизм, бюрократизм, нетерпимость вступили в силу.

Постановлением государственных органов была ликвидирована “Тайнинская с.-х. артель” в Перловке. Поводом послужило якобы слабое хозяйство. Но повод всегда найдётся.

Когда шёл разговор о ликвидации Новоиерусалимской коммуны имени Л.Толстого, им ставили в вину то, что они не брали кредитов — “финансовая замкнутость”, когда хотели ликвидировать нашу коммуну, нам ставили в вину то, что мы когда-то брали кредит на покупку коров…

Но в 1929 году была ликвидирована и Новоиерусалимская коммуна. Хозяйство там было хорошее, но нашлись другие причины, по крыловской басне “Волк и ягнёнок”. Оттуда и нам прибавилось ещё несколько членов…

Жизнь в коммуне пошла полнокровней, больше людей, больше разных интересов, больше детей. Появились песни не только народные, но и близкие по содержанию нашим взглядам.

К этому времени мы построили большой коммунальный дом с водяным отоплением, общей кухней и столовой и десятью жилыми комнатами, и ещё две летние комнаты на втором этаже.

Трижды в день собирались все коммунары за столом, здесь обсуждались все хозяйственные и текущие дела, без потери особого времени на совещания, а вечером, по окончании всех работ, желающие выходили из своих комнат в общую залу — шли беседы, музыка, песни, чтение писем от друзей и т.д.

Питание было хорошее. Работали весело и уже не так напряжённо. Так текла наша жизнь, пока не подошла коллективизация…

Текст и фотографии коммун взяты из книги
“Воспоминания крестьян-толстовцев.
1910—1930-е годы”. М., 1989 г.