Рецензия

 

Уроки Смуты: реальные и мифические

И.Л.Андреев, В.Н.Козляков,
П.Михайлов, В.А.Токарев, Ю.М.Эскин.
День народного единства.
Биография праздника.
М.: Дрофа, 2009.

Рассказывающая о Дне народного единства книга с подзаголовком «Биография праздника», вообще говоря, должна бы повествовать вовсе не о событиях начала XVII в. Скорее уж о том, зачем современной российской власти вдруг понадобилось вытащить со страниц школьных учебников и узкоспециальных научных трудов события, которые явно не входят в первую тройку «хит-парада» народной памяти, и объявить их главным национальным праздником. Надо сказать, что его появление — само по себе поучительная история о том, как прошлое порой почти по случайному совпадению (речь в данном случае о близости дат 4 ноября и годовщины Октябрьской революции) начинает служить политике. Профессиональных историков, меньше всего желающих становиться конъюнктурщиками и слугами властей, в таких случаях особенно жалко. Остаётся ли у них возможность и в таких условиях сохранить научную добросовестность? Рецензируемая книга доказывает — да, остаётся.

Предисловие настоятельно советую пропустить — ничего кроме информации, которую с лёгкостью можно раздобыть в «Википедии», цитаты из Владимира Путина в первом же абзаце и банально-пафосных слов в последнем, там всё равно не найти, — зато другие части книги заслуживают самого пристального внимания.

О последних годах Смуты рассказывает В.Н.Козляков, раскрывающий некоторые весьма интересные подробности из истории первого и второго Ополчений и избрания на престол Михаила Фёдоровича Романова. Возможно, кому-то эти подробности покажутся «штрихами», нисколько не меняющими общей торжественной картины национального освобождения. И всё же, думается, что для людей со вкусом к «исторической живописи» они будут весьма и весьма любопытны.

Так, например, выясняется, что перед тем, как один из главных героев Смуты Иван Сусанин отдал жизнь за царя Михаила Фёдоровича Романова, другой не менее знаковый персонаж, князь Дмитрий Пожарский, заочно этому подвигу всячески препятствовал. Не потому, конечно, что переживал за костромского крестьянина, а потому что совсем не хотел, чтобы Михаил Фёдорович становился царём — освободитель Москвы рассчитывал пригласить на русский престол младшего брата шведского короля Карла-Филиппа. Да и с подвигом Сусанина не всё так просто, потому как «ляхи», которых он завёл в непроходимые болота, похоже, были совсем не польских кровей — те попросту не дошли до Костромы.

Зато и туда, и дальше дошли запорожские казаки — те самые, которые впоследствии приобретут в официальной историографии репутацию исконных защитников Русского государства, — и именно один из этих отрядов, по предположению В.Н.Козлякова, сгинул в костромских лесах. А вот их дальние «родственники» — казаки из тех холопов, которые ещё в начале века бежали от крепостного гнёта (чтобы стать участниками движения Ивана Болотникова, потом главной боевой силой Лжедмитрия II и, наконец, по большей части банальными грабителями) — настояли на избрании молодого Романова, не пользовавшегося авторитетом даже среди собственных родственников.

Об этом не любили вспоминать ни сами Романовы, не очень-то желавшие быть благодарными за свою власть «лихим людям», ни впоследствии советские историки, которым было совсем уж неудобно говорить о том, что ненавистная романовская династия пришла к власти благодаря усилиям «эксплуатируемого» народа.

Все эти изложенные в работе В.Н.Козлякова хитросплетения Смуты лишний раз свидетельствуют о том, что ни о какой однозначности в трактовке событий начала XVII в. говорить не приходится. Главное, что реальная история Смутного времени не укладывается в полумифологическое представление в стиле голливудского боевика — будто это была борьба безусловно «хороших» (русских людей) с безусловно «плохими» (иностранными интервентами). На самом деле, всё значительно сложнее и трагичнее: перед нами гражданская война, война всех против всех, в которую не без воли противоборствующих группировок оказались вовлечены и иностранные державы.

По прошествии долгого исторического времени часто становится распространённым своеобразный «оптический обман», когда события и герои прошлого — сознательно или нет — «выпрямляются» и ставятся в одну линию. Между тем очищенные от пропагандистской шелухи герои оказываются не так уже близки друг другу, а враги не столь уж далеки.

О Пожарском, не желавшем шапки Мономаха для Михаила Фёдоровича, уже говорилось, не менее интересно и то, что среди польских «интервентов» было немало православных воевод, чьи предки служили ещё киевским князьям. И неудивительно, что борьбу за московский престол они воспринимали как борьбу за воссоединение Русского государства.

---

В настоящее время не вполне понятно, что именно будут вспоминать россияне 4 ноября?

---

В отличие от первой, вторая часть книги — созданная Ю.М.Эскиным биография князя Дмитрия Пожарского — интересна не столько с историко-публицистических, сколько с методологических позиций. Ведь интерес к биографической реконструкции отдельной личности, особенно такой выдающейся, не угасал никогда, а в последние десятилетия, с развитием в исторической науке антропологического направления, только усилился.

Об этом в самом начале вскользь упоминает и сам автор, сетуя на то, что нередко авторов биографии занимает не столько сам её герой, сколько исторические обстоятельства, в которых ему приходилось жить.

Любопытно, что и Эскин не вполне избежал той опасности, о которой говорит, — и это заставляет читателя задаться вопросом — а есть ли опасность вообще?

Ведь источники того времени таковы, что дают крайне мало информации о личных качествах людей, даже самых выдающихся — и неудивительно, что самые лучшие страницы данного раздела посвящены не столько личности Пожарского, сколько его времени.

Например, Эскин весьма подробно анализирует устройство местнической системы, игравшей весьма значительную роль в политической жизни Московского государства XVI—XVII вв. и упоминаемой при этом в школьных учебниках почти вскользь.

Зато те фрагменты текста, где Эскин реконструирует личность Пожарского — его характер, нрав, привычки — выглядят значительно слабее. Это, как уже сказано, — неизбежное следствие специфического характера имеющихся источников.

Но нельзя не заметить и того, что образ, который рисует Эскин — вольно или невольно — напоминает мифологическую фигуру князя, как будто только что сошедшего с постамента на Красной площади, эдакий рыцарь без страха и упрёка.

С одной стороны, это понятно — тот же В.Н.Козляков в своей работе с некоторой грустью констатирует: «У историка практически нет шансов повлиять на историческое сознание там, где действуют законы мифологии».

С другой, ведь даже факты, изложенные самим Эскиным, — бесконечные местнические споры Пожарского, странная его болезнь, напоминавшая депрессию и то и дело дело скашивавшая его во время многочисленных войн, — чем не повод поразмышлять, каким же всё-таки в реальности был этот главный герой Смуты?

Небольшая статья В.А.Токарева «Возвращение на пьедестал», рассказывающая о Смуте в советской историографии и культуре 1930-х гг., на первый взгляд кажется немного неуместной в этом сборнике, посвящённом всё же истории начала XVII в. Это впечатление только усиливается по прочтении первых строк, в которых выясняется, что «консервативные дореволюционные историки намеренно заслонили», а «советская власть расторгла сусальный союз»…

Однако при дальнейшем чтении легко понять, что статья Токарева весьма поучительна именно в контексте «биографии праздника народного единства», поскольку в ней речь идёт о том, как история Смутного времени уже однажды оказалась заложницей политических игр.

Пока главным врагом советской власти была «проклятая контра», Демьян Бедный предлагал снести с Красной площади памятник Минину и Пожарскому, проложившим Романовым путь к власти (о решающей роли казаков тогдашние историки скромно умалчивали).

Когда внимание сталинских пропагандистов сместилось на «враждебное западное окружение», Смута вновь, как и при царях, оказалась национально-освободительной войной против интервентов с элементами классовой борьбы (о «народной монархии», которой эта борьба закончилась, лишний раз не упоминали). Тут как раз подоспела кульминация противостояния с Польшей, и, когда в результате совместных действий Германии и СССР она прекратила существование в качестве независимого государства, это представляли как наказание спесивым панам за события более чем трёхсотлетней давности. Судьба историков была, ясное дело, незавидна: либо выполнение «госзаказа», либо репрессии.

Сегодняшним учёным последние, к счастью, не грозят, да и государственный нажим, даже несмотря на учреждение праздника, значительно слабее: главной целью было всё-таки, вероятно, не «вспоминание» Смуты, а «забывание» Октября.

Однако от историков всё равно ждут некоторых выводов, причём в лучшем случае публицистического, а чаще — откровенно пропагандистского характера (ознакомиться с этими выводами можно в последних абзацах предисловия к сборнику).

Тем не менее И.Л.Андреев в послесловии с красноречивым названием «Уроки Смуты» не рассуждает пространно о «народном единстве».

По его мнению, главный итог Смуты состоит в том, что русский народ впервые выступил как самостоятельная и, в конечном итоге, ответственная политическая сила.

Однако новая династия, пришедшая к власти только благодаря своему народу, вместо того, чтобы воспользоваться этим и опереться на него, предпочла попросту реставрировать старые порядки с привычным деспотизмом и самовластием, разве что без «перегибов» Ивана Грозного.

В результате, отмечает Андреев, вместо создания эффективного механизма диалога между властью и обществом — бесконечные бунты середины XVII в., своеобразные парафразы гражданской войны его начала. Долгосрочные последствия и того тяжелее, ведь «бунташный век» кажется чуть ли не детской сказкой по сравнению с революционными бурями прошлого столетия, произошедшими, в конечном счёте, также из-за нежелания власти наладить диалог с собственным народом.

...Трудно спорить, что День народного единства — праздник, по большому счёту, искусственный. Высока вероятность, что будущее его будет незавидно: для старшего поколения он навсегда останется лишь удачной (или не очень) заменой 7 ноября, а для современных школьников, хоть и превратится в привычный «красный день календаря», но будет играть роль ещё одного внепланового выходного.

Такова уж судьба исторических событий, которые не только не извлечены из почти забытых глубин народной памяти, но, так сказать, вяло туда засунуты.

И тем не менее шанс на то, что этот праздник через несколько десятилетий действительно станет настоящим, остаётся.

И именно сегодня решается, что именно будут вспоминать россияне 4 ноября: народную трагедию или придуманное единение, становление народа как реальной государственной и политической силы или очередной триумф самовластия.

Большую роль в этом решении могут сыграть учителя истории. И книга «День народного единства. Биография праздника», несомненно, станет для них весомым и надёжным подспорьем.

Дмитрий КАРЦЕВ