Анфас и профиль

 

 

Отец Миссии

Фрагмент книги Киприана Керна «Антонин Капустин»

Вид на Иерусалим от церкви Доминус Флевит (Господь плакал)

 

Разноплемённый и многоязычный Иерусалим захватывает всякого пришельца шумом и красочностью своего пёстрого содержания. Бедуины и феллахи в нарядных бурнусах, евреи в лисьих шапках, лапсердаках и с пейсами, армяне в своих острых монашеских кукулях, копты с татуированными руками и синими кистями на фесках, темнолицые эфиопы, чистые сердцем дети далёкой Абиссинии с доверчивым и грустным взглядом светлых глаз, пёстрое латинское воинство белых доминиканцев, коричневых фратров из «Кустодии», тёмных бенедиктинцев, чёрных иезуитов, англиканские priest’ы в тропических шлемах, спокойно-величественные, полные невозмутимого достоинства в своих крылатых рясах греки — полновластные и исконные хозяева святых мест, вынесшие изумительную, беспримерную в истории борьбу за них… Все эти племена и языки, рясы, сутаны, кумбазы, фески и камилавки наполняют храмы, базары и кривые закоулки Иерусалима. Но картина не была бы полна, если не вспомнить тех, кто искренней и глубже их всех, со всей силой порыва возлюбил Христа и Его Матерь, Его землю и Его пути и тропинки в ней, — а именно русского паломника, тысячами ежегодно шедшего в Палестину, в лаптях или босого, посконного, заплатанного, с клюкой и котомкой, с горением веры в наивном сердце и бездонной печалью в глазах.

«Некоторые города имеют свою душу, — говорит Иован Дучич, — это те города, которые имеют своё прошлое. Этим города похожи на людей...».

Иерусалим, бесспорно, имеет и прошлое, и душу. Иерусалим — святыня, если и не всего человечества, то во всяком случае Святой Град трёх великих восточных отраслей его: христиан, евреев и мусульман. И ритм религиозной жизни этого святого города подчиняет себе личную жизнь каждого, кто в нём живёт. Для христиан регулятором религиозной жизни является центральная наша святыня, храм Гроба Господня. В большие праздники по его кривым галереям и стёртым ступеням его тёмных лестниц усиливается никогда не умолкающий молитвенный шёпот и разноязычное пение всех, кто себя не стыдится исповедовать учеником распятого Царя Иудейского. Каждую ночь с субботы на воскресение перед озарённым свечами и лампадами Живоносным Гробом горит и ликует пасхальный восторг. Сотни паломников спешат на молитвенное стояние к месту, где некогда был сад Иосифа с новым гробом. Православную полунощную литургию заменяет литургия армянская, чтобы, в свою очередь, дать место латинской мессе. Вопреки всем каноническим прещениям, несмотря ни на какие догматические ограничения пределов Церкви, на одном и том же мраморном надгробии, наряду с православной апостольской литургией совершается воспоминание Господней Вечери латинами и монофизитами-армянами. По-видимому, самое воспоминание о некогда тут почившей сном великого покоя Божественной Любви полагает предел крайним проявлениям нетерпимого фанатизма... Пение православной утрени в Кафоликоне часто смешивается с густыми звуками латинского органа из францисканского придела, и их низкий речитатив перебивает носовые мелодии греческих псалтов и гармонических триоли русских «матушек»-паломниц.

Торжественные и многолюдные процессии во дни Воздвижения, в неделю Православия, в Вербное Воскресение наполняют шумом празднующих и пением ликующих все закоулки Воскресенского храма. Особенно, конечно, он оживает в Страстные дни и на Пасху. В четверг, при стечении народа на площади перед храмом, патриарх омывает священникам ноги. В пятницу повторяется с плащаницей, усыпанной лепестками роз, путь Иосифа, Никодима и мироносиц с Голгофы к Камню помазания и ко Гробу. В субботу при несметном стечении народа ожидается сошествие «нура», благодатного огня, когда в неудержимом кипении религиозного экстаза вопиет всё множество разноплеменных молящихся, когда неподражаемыми трелями гортанных голосов, словно горлинки, восторженно заливаются сирианки, возбуждённо жестикулируют смуглые, оливковые копты, умилённо крестятся русские мужички, умываются неопаляющим пламенем благословенного огня и радуются больше, может быть, чем в самую пасхальную ночь.

На Воздвижение и в Великую пятницу эфиопы со своими тонкими высокими жезлами, митрами не только у священников, но и у диаконов, и мальчиков — прислуживающих, со своими огромными зонтиками и музыкальными инструментами совершают особые богослужебные ритмические шествия-пляски у купола на так называемом абиссинском дворике.

Каждый караван католических паломников представляет собой миниатюрный смотр латинским силам в Иерусалиме. Руководимые братиями какой-нибудь конгрегации или ордена, с хоругвями и знамёнами своего каравана впереди, они все несут на своих плечах особый, нарочно для того сколоченный огромный деревянный крест, очень подчеркнуто аффектируя своё следование под его тяжестью по пути слез — «Via Dolorosa». <…>

Исключительно живописно мусульманское торжество «Неби-Муса» (пророка Моисея), учреждённое некогда в противовес христианским празднествам Страстной недели. В пятницу шестой недели Великого поста из Омаровой мечети несутся в монастырь Неби-Муса около Иерихона разноцветные знамёна отдельных арабских племён под назойливое, ноющее пение, раздирающую уши музыку, танцы с саблями и прочие декорации арабской «фантазии». Этот праздник — одно из наиболее ярких пятен и сочных мазков на общем пёстром фоне Иерусалима.

По пятницам вечером по кривым улочкам старого города торопятся характерные фигуры евреев в лисьих шапках, с пейсами, чтобы поплакать у Стены Плача. Кто наблюдал эти сцены, и особенно и лучше всего в будние дни, когда у Стены Плача вместо обычной субботней сутолоки только несколько старых евреев и старух, вплотную прижавшись к этим Соломоновым камням, раскачиваясь и всхлипывая, плачут, тот не забудет этого настроения, всей той неизбывной исторической драмы этого народа, которая так остро и щемяще перебивается в слезах, орошающих тысячелетиями эти древние, серые, огромные, мёртвые камни.

Вот на всём этом фоне, шумном, пёстром складывалась повседневная жизнь отца архимандрита Антонина. Впрочем, о жизни пусть лучше расскажут близко знавшие его друзья и сотрудники. Вот как описывает профессор Дмитриевский жизнь о. Антонина в иерусалимские годы:

«И в своём изолированном положении, представленный сам себе, он не сидел сложа руки, но весь день и большую часть ночи посвящал неустанному, напряжённому труду. Двери его келий с раннего утра до позднего вечера не закрывались: рано утром он принимал туземцев-арабов, решая их споры, давая полезные советы, оказывая им материальную помощь предметами первой необходимости и деньгами. Их сменяли учители и учительницы основанных им школ, члены Миссии, испрашивая его советов и распоряжений. В каждую минуту свободно и доверчиво шли к нему русские паломники: сановники, купцы и крестьяне, богатые и бедные, стараясь найти у него разрешение волновавших их недоумённых вопросов, и о. Антонин подолгу и охотно беседовал с каждым, чем успел многих из них привлечь на свою сторону и расположить быть активными пособниками ему в том деле, которому он отдался всей душой. Только поздним вечером он оставался один, но не одиноким: друзьями его и собеседниками были любимые им книги. В это время до позднего часа ночи он сидел то над какой-либо старинной рукописью или фолиантом, то вёл учёную археологическую работу, то корреспондировал в газеты и к частным лицам, то, вооружившись лупой и имея под руками капитальные нумизматические издания, напрягал все усилия своего зрения над чтением какой-либо старинной римской или греческой монеты (о. Антонин был страстный нумизмат), то удалялся на устроенную им над Миссией обсерваторию, чтобы провести несколько времени, изучая дивную твердь небесную с её неисчислимым разнообразием светил, то садился за свою «повесть временных лет», поверяя ей думы, чувства, мысли и впечатления прожитого трудового дня и таким образом давая будущему историку нашего времени весьма ценный материал для характеристики, то, наконец, вооружившись иглой, штопал свою ветхую рясу или дырявый чулок... Шум самовара на столе и «любимое питие дальней отчизны» — чай, вот что составляло непременное дополнение в его кабинете при этой его вечерней работе... После такого делового дня нередко рано утром его видели уже выезжающим с русских построек в сопровождении своего верного драгомана Якова Халеби, как говорили шутники: «в разъезд по епархии», т.е. для обозрения каких-нибудь построек, земельных участков, любимого Бетджальского приюта или приютов в Хевроне, Горней, в Иерихоне и др. местах. Кто из бывавших в Палестине до 1894 г. не помнит кавалькады из двух всадников: отца архимандрита в старенькой ряске и чёрной камилавочке, с распущенными по ушам длинными серебристыми пейсами, под зонтиком, лёгкой перевалкой едущего на сивом ослике, и за ним его верного слугу — драгомана на гнедой лошади...» (Дмитриевский А.А. Начальник Р.Д. Миссии архимандрит Антонин. СПб., 1904. С.33—35).

О скромности и неприхотливости о. Антонина в жизни личной говорят все оставшиеся ещё в живых его современники и сотрудники. Ветхая одежда, крайне скудная трапеза, состоящая очень часто из одного блюда, излюбленного арабского «фули» (большие, тёмные бобы) и никогда не сдабриваемая столь обычным и дозволенным у монашествующих на Востоке мясом, отличали обиход отца начальника Миссии (Покровский Ф.Я. Путешествие в Св. Землю летом 1886 года // Труды Киевской духовной академии. 1888. Апрель. С. 673). Он не боялся уронить престижа и достоинства своего официального положения скромной жизнью и трудом. Не раз его заставали незнакомые люди прибирающим свою келию и, принимая его за келейника, просили доложить отцу архимандриту и немало потом удивлялись и смущались, когда перед ними являлся тот же келейник в греческой широкой рясе и уже в облике самого Отца Начальника Миссии.

Несмотря ни на скромную жизнь и на отсутствие декорации, ни на органическое отвращение к пышности и этикету, откровенность и прямоту перед Патриархией, авторитет его всё же стоял на недосягаемой высоте. Поколебленный потом, он уже не мог никогда быть восстановлен, несмотря на все усилия и искусственные попытки нашей Миссии перед войной.

Исключительная доброта, соединённая с отзывчивостью к чужому горю, отличали внутренний облик о. Антонина. Сибирское хлебосольство также было характерной чертой его. Выросши в бедности и нужде, он и сам умел и любил помогать бедному и нуждающемуся, нарочито же детям и жаждущей образования молодёжи. Ещё в бытность в Афинах он брал на воспитание и отдельных нуждающихся бедных детей, и целые семьи сирот. <…> Как раз эта-то христианская добродетель о. Антонина послужила пищей и для памфлета на него («Пейс-паша»). Но испытавшие доброту его до конца дней своих благословляли его имя и оставались особенно верными его памяти: П.Н.Нищинский, Мангель и семья Апостолиди-Костанда. Эти же чувства пастырской любви и сострадания сказывались и в его заботах об арабской детворе, в устройстве для них школ, врачебной и материальной помощи. Только по кончине его увидели, сколько слёз вытиралось его рукой, сколько скорбей облегчалось и какая громадная сила сострадательной любви и участия таилась в сердце этого учёного монаха.

Кстати, и о монашестве! О. Антонин пришёл к нему не под влиянием эмоциональных порывов и разочарования или каких-либо эстетических увлечений уставностью и внешним монашеским благообразием, и опять-таки, не из побуждений карьеры и расчёта. Постригся он уже в зрелых годах (28 лет), вполне сознательно, придя к этому шагу после долгих размышлений и всем существом почувствовав в нём для себя путь спасения. Пережитое им в те годы сильное и большое чувство оставило глубокий след в его душе. Любовь к Надежде Яковлевне (девушка, которую он любил в молодости. — Ред.) сохранилась в нём как лучший дар молодости и постепенно преобразилась в высшую одухотворенную любовь к человеку, к человечеству, ко всему миру. Эти сильные переживания посланы ему были не напрасно, они явились подготовкой к его духовному монашескому подвигу. Они освободили его сердце от узкости и ригористического уклона, так свойственного молодым проповедникам и новоначальным инокам. Широко образованный, а потому и свободный от предвзятых формул и взглядов, он пришёл из мира в монастырь без какой бы то ни было нетерпимости или пренебрежения к миру, его слабостям и грехам, а даже наоборот, сохранив родственную любовь к мирскому человеку. В своём отречении от «красных мира сего» он, прежде всего, не видел никакой заслуги своей, в монашестве не искал цели, а лишь путь к вечному, в мирянине находил не недостойного иноческой славы грешника, а прежде всего человека и брата...

Из книги: Архимандрит Киприан (Керн)
«Антонин Капустин, архимандрит и начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме (1817—1894 гг.)», М., Изд-во Крутицкого подворья, 2005 г.