Рецензия

Колонизация по-сталински

Красильников С.А. Серп и Молох.
Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 2009 — 344 С.

Одна из глав книги новосибирского историка Сергея Красильникова «Серп и Молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы» начинается с цитаты из В.О.Ключевского: «История России есть история страны, которая колонизуется».

Придавая этой фразе (в свете своих дальнейших рассуждений) несколько иронический подтекст, Красильников посвятил книгу одной из наиболее трагических страниц этой истории — осуществлённой в 1930-е гг. масштабной высылке «кулаков» из родных сёл в разные районы Западной Сибири. Сегодня, когда чуть ли не модно стало говорить о «рациональности» сталинских репрессий, труд, вышедший в серии «История сталинизма», проливает свет не только на цену «эффективного менеджмента» тех лет, но и на степень его реальной экономической целесообразности. Разумеется, для учащихся старших классов, особенно специализирующихся на предметах гуманитарно-обществоведческого цикла, некоторые сведения из книги Красильникова будут чрезвычайно интересны.

В первой части автор рассказывает об историографии проблемы. Основное внимание уделено, естественно, постсоветскому, вроде бы «деидеологизированному» периоду. На поверку деидеологизация оказывается довольно поверхностной: рецидивы старой, сталинской схемы встречаются то тут, то там. Здесь же автор вводит понятия, которыми он предлагает оперировать, работая над поставленной им проблемой.

Во второй части книги — «Серп» — речь идёт о крестьянском сопротивлении «раскулачиванию».

Третья повествует о том, как осуществлялась высылка «кулаков», четвёртая — об их правовом статусе на новом месте. Наконец, в пятой, с красноречивым названием «Рабсила», Красильников уделяет внимание экономическим результатам труда бывших «кулаков» в Сибири.

Слово «кулак» не случайно, как вы уже могли заметить, берётся нами в кавычки. Именно так поступает сам автор, в самом начале книги поясняющий, что термин «раскулачивание» и вовсе лишён смысла, и его дальнейшее использование означает, что исследователь продолжает находиться среди научных, а не пропагандистских категорий, придуманных ещё в сталинскую эпоху.

«В качестве базовой категории, — поясняет Красильников, — необходимо использовать, по нашему мнению, понятие раскрестьянивание… Представляется бесспорным, что в ходе форсированной и насильственной по своей сути и методам коллективизации разорению и высылке подверглись значительные массы крестьянства, не имевшие подчас ничего общего с наиболее зажиточным слоем деревни».

По мнению Красильникова, это не просто спор о терминах, за ним стоит глубоко укоренившаяся в науке традиция восприятия проблемы.

В качестве примера он приводит одну из вполне современных монографий, где «определение раскулачивания как антигуманной и реакционной акции сталинского режима в отношении крестьянства “мирно уживается” с несколько переиначенным печально известным тезисом о “трудовых успехах спецпереселенцев в освоении Севера”».

По словам С.Красильникова, в рассматриваемой им книге (и это отнюдь не единичный случай!) «партийные органы всех рангов, крайне негативно характеризовавшиеся автором при описании разорения и высылки крестьянских хозяйств, затем превращаются в “радетелей” спецпереселенцев».

По мнению Красильникова, подобного рода парадоксальные сочетания свидетельствуют о том, что в головах многих отечественных учёных более или менее устоявшееся в перестроечные и постперестроечные годы представление о преступном характере сталинского режима совершенно не вытеснило старого советского взгляда на экономическую прогрессивность его мероприятий. В конце концов, кто сказал, что прогресс всегда гуманен?

Да, действительно, аргументы знакомы, они то и дело доносятся из многих телепередач, появляются в популярных газетах, но, что самое неприятное, нет-нет да и проникают на страницы школьных учебников. Книга Красильникова тем и ценна, что в ней, пусть и на локальном материале, но зато с научной скрупулёзностью показана не только цена такого «прогресса», но также и то, что, строго говоря, и о «прогрессе»-то говорить не приходится.

Речь идёт даже не о последствиях «раскрестьянивания» для деревни — эта тема лежит за рамками исследования Красильникова — речь о пресловутых «трудовых успехах» спецпереселенцев, о которых подробно рассказано в последней части книги. По словам автора, не стоит «отрицать или принижать труд переселенцев», результаты которого «по некоторым параметрам даже превзошли ожидания».

Однако у этих успехов была и оборотная сторона — 16 детских домов, в которых к 1937 г. было размещено 3 300 сирот — детей спецпереселенцев.

Чудовищная смертность — такова цена освоения Сибири по-сталински.

Но дело не только в этом. По словам С.Красильникова, «хозяйственная деятельность спецпереселенцев в большинстве отраслей носила затратный характер». «Долг неуставных артелей государству, — пишет Красильников, — с годами не уменьшался, а лишь возрастал, о чём свидетельствуют постоянные ежегодные ходатайства руководства спецпоселений в директивные органы с просьбой об отсрочке погашения долгов».

Экономическое управление Нарымским краем, о котором идёт речь, с середины 1930-х гг. было полностью передано в руки ОГПУ, а значит, подобные результаты чекистского хозяйствования означали провал плана карательной колонизации Западной Сибири.

«Принудительный труд в силу своей природы не мог быть результативным, эффективным», — справедливо рассуждает Красильников.

В этих словах, кажущихся очевидными (хотя, надо сказать, далеко не для всех исторических периодов), — ключ к пониманию того, как государство относилось к вчерашним крестьянам (напомню, у главы весьма красноречивый заголовок — «Рабсила») и к каким последствиям это привело.

Весьма интересны размышления автора о степени исторической преемственности сталинской политики колонизации Сибири.

По словам Красильникова, несмотря на использование большевистским правительством депортации как средства для изгнания из деревни зажиточного крестьянства, сформировавшегося в столыпинское время, «было бы неверным абсолютное противопоставление двух исторических типов переселения в Сибирь — столыпинского и сталинского».

По мнению исследователя, в этих мероприятиях можно обнаружить несколько любопытных параллелей. Не забывая, разумеется, о наличии определяющей разницы: при Столыпине миграция была добровольной, при Сталине — принудительной.

Так, и при Столыпине, и при Сталине власти не слишком заботились о том, чтобы обеспечить переселенцам необходимые условия для освоения новых земель. Впрочем, когда столыпинское правительство столкнулось с проблемой «обратных переселений», оно быстро поменяло приоритеты политики, что выразилось в лозунге: «Заселение важнее переселения». У сталинского руководства проблемы возвращения переселенцев возникнуть не могло (не считая, конечно, беглецов), и оно не считало нужным заботиться об устройстве жизни людей на всём протяжении 1930-х гг.

Как и в начале века, в этот период поток переселенцев значительно опережал возможности разведанных фондов Сибири. Но если при Столыпине это компенсировалось тем, что поселенцы, как правило, надолго не задерживались в непригодных для жизни местах, то при Сталине их удерживали насильно.

Нетрудно заметить — хотя параллели между переселением в Сибирь при Столыпине и при Сталине есть, различия принципиальны. То, что в начале века было, в основном, издержками, связанными с пионерским характером переселения, при Сталине стало государственной политикой, принципиально игнорировавшей ценность человеческой жизни. «Главный вывод сопоставительного плана очевиден, — пишет Красильников, — добровольные миграции рациональны, принудительные — иррациональны».

К слову, Красильников возражает против наметившейся в последние годы в историографии тенденции рассматривать сталинскую принудительную экономику как уникальную, противопоставляя ей сибирскую ссылку в дореволюционное время. Но, к сожалению, никаких аргументов в пользу наличия преемственности, кроме того, что при царе политические ссыльные тоже привлекались сельскому труду, он не приводит.

Не менее любопытна глава, посвящённая реакции крестьянства на начало «раскулачивании» и выселения в Сибирь.

По словам С.Красильникова, период между 1929 и 1933 гг. можно назвать «квазигражданской войной». Войной — потому что на всём протяжении этого периода то тут, то там вспыхивали более или менее масштабные вооружённые столкновения между крестьянами и советской властью, приводившие порой к тому, что представители последней на какое-то время изгонялись.

Гражданской — потому что налицо осознанное противостояние между сталинским режимом и российским крестьянством. Наконец, квази — потому что речи о равноценном противостоянии не шло. «Возможно, что противостояние осуществлялось прежде всего и главным образом в социальной сфере, на поведенческом и бытовом уровнях». Кроме того, в основе своей противостояние было искусственным, спровоцированным режимом, а не объективными социально-экономическими предпосылками.

К сожалению, на этой констатации автор и останавливается. Понятно, что исследование вопроса об альтернативных вариантах решения крестьянского вопроса (или того, существовал ли этот вопрос в реальности) лежит за рамками его исследования, однако, кажется, что было бы весьма любопытным хотя бы в общих чертах пояснить, как сосуществовало крестьянство и советское государство в 1920-е гг. Всё-таки Красильников во введении сам отмечает, насколько глубоко вошёл в ментальность сталинский взгляд на крестьянскую проблему, а между тем, если не отказаться от него, борьба с крестьянством не кажется столь уже «спровоцированной» режимом.

Быть может, стоило бы чуть подробнее остановиться и на идеологических воззрениях большевиков в отношении крестьянства в целом. Известно, что они традиционно рассматривали его исключительно в качестве младшего, да ещё и не очень-то любимого, брата пролетариата. Союз с крестьянством был шагом, в общем, тактическим.

Возможно, это отчасти объясняет изложенные в книге многочисленные факты, как сотрудники карательных органов и местных администраций сквозь пальцы смотрели на то, что репрессиям подвергались далеко не только зажиточные крестьяне, но и их порой небогатые односельчане.

Впрочем, возможно, тут дело и в психологии нового, советского чиновничества. Было бы чрезвычайно любопытно узнать, кто были те люди, что непосредственно осуществляли высылку, а потом и следили за спецпереселенцами. Где они родились? Выходцами из каких классов были? Как оказались в соответствующих органах?.. Ответов на эти вопросы в книге,
к сожалению, нет.

Наконец, отдельного пристального интереса заслуживает глава, посвящённая воззрениям крестьян в начале процесса «раскулачивания».

В рамках поставленных исследователем задач эта глава выглядит почти вставной, однако как раз на уроках истории представленные в ней документы могут оказаться весьма полезными.

Так, очень любопытно было бы рассмотреть вопрос о сочетании традиционного для русского крестьянства наивного монархизма с проникновением в деревню слухов о новейших событиях в мире.

Вот пример: листовки с уверением в том, что Сталин лично разрешил не вступать в колхозы, сочетались с листовками с фашистской символикой.

К слову, появившиеся после выхода статьи «Головокружение от успехов» листовки заставляют вспомнить, что в своё время многие крестьяне после выхода «Манифеста о вольности дворянской» были убеждены, будто аналогичный Манифест по поводу их судьбы утаили помещики…

Главный вывод книги, в общем, очевиден: в начале 1930-х гг. власть развернула масштабную войну против огромной части собственного народа, и депортация в Сибирь была лишь одним из её эпизодов.

Такую войну нельзя оправдать даже экономической целесообразностью.

Но источники свидетельствуют о том, что и её в тех трагических событиях не было: не обращая внимания ни на хозяйственные нужды, ни уж тем более на моральные соображения, сталинское правительство действовало с неумолимой и тупой решительностью маньяка.

Дмитрий КАРЦЕВ