Анфас и профиль

 

 

Даниил ФИБИХ

 

Мы узнали самих себя

 

Свидетельства фронтового журналиста

Писатель и публицист Даниил Владимирович Фибих (Лучанинов) (1899—1975) детство и юность провёл в Нижнем Ломове, сотрудничал в первых пензенских советских газетах. Потом стал корреспондентом «Известий», часто публиковался и в других центральных изданиях. Он автор повестей «Святыни», «В снегах Подмосковья», романов «Угар», «Родная земля», исторического романа «Судьба генерала Джона Турчина», пьес «Поворот», «Звонкий ключ», «Снега Финляндии».

Во время Великой Отечественной войны добровольцем ушёл на фронт, героически сражался с врагом. Работая корреспондентом в армейской газете, часто оказывался на передовой линии Северо-Западного фронта в самые тяжёлые 1941—1942 гг. Его ратные подвиги отмечены боевыми орденами и медалями. Им написано немало рассказов и очерков на военную тему. Произведения Д.В.Фибиха отличаются документальностью, глубоким знанием жизни.

В июне 1943 г. за острые критические высказывания в своём личном дневнике Д.В.Фибих был арестован по доносу и осуждён на 10 лет «за антисоветскую агитацию и пропаганду». Реабилитирован и восстановлен в правах только в 1959 г.

Уже в наше время, когда гриф секретности был снят с ряда дел репрессированных, внучка писателя М.Дремач получила из архивных фондов ФСБ несколько его тетрадей-дневников. Эти искренние записи, сделанные как наброски будущих очерков и новелл, а также записки личного характера как нельзя лучше раскрывают события и обстановку военных лет, то, что происходило непосредственно перед глазами писателя Даниила Фибиха.

Мы публикуем несколько отрывков из его военных дневников.

 

ТЫЛ

Январь 1942 г.

Новогодний подарок: утром радио сообщило о нашем десанте в Крыму — заняты Керчь и Феодосия. Это значит — освобождение Крыма, разгром и уничтожение всей Крымской группировки противника. В час ночи, когда мы втроём — я со своими старичками — сидели за скромным новогодним столом, по радио было передано известие о взятии Калуги и о разгроме армии ген. фон Клюге. Разбито 16 дивизий. Наш ответ на самоназначение Гитлера верховным командующим.

31-го, к Новому году, в Москве стали выдавать вино, в магазинах творилось что-то несусветное. Мама целый день стояла на морозе в очереди, зато принесла литр портвейна.

Москвичи живут впроголодь и в холоде. Папа с мамой как иждивенцы получают по 400 гр. хлеба в день, по 200 гр. масла в месяц, по 200 гр. сахара и 200 гр. конфет, по 600 гр. мяса и по 4 килограмма картошки. Служащим полагается немного больше. Лучше всего рабочим: 800 гр. хлеба, 1200 гр. мяса и т.д. О рабочей карточке мечтают…

Квартиры с центральным отоплением топят прилично, на складах есть дрова, но всё же холодно в московских домах. Во-первых, часть квартир пострадала от бомбёжек — выбитые стёкла, наспех, кое-где зашитые фанерой, треснувшие стены; во-вторых, много народа выехало кто куда, и их помещения сейчас совершенно не отапливаются, от чего страдают оставшиеся соседи.

Призрак годов военного коммунизма уже витает над Москвой. Скудность, неряшество, запущенность. В ресторанах мясные блюда и хлеб дают только по талонам. Я обедаю либо у мамы, либо в столовой Центрального дома Красной армии. Чистые скатерти на столиках, длинные дорожки, рыжие плюшевые портьеры на окнах. Обеды очень дешёвые — 3—4 руб., но больше двух блюд не отпускают. Из мясных блюд — котлеты и сосиски с картофельным пюре.

Совершенно нет табака. Курят чай, шалфей, ромашку, липовый цвет. Махорка — заветная мечта москвичей.

Москва понемногу оживает. Возвращаются кое-какие издательства, учреждения. Работает Московское бюро писателей — филиал ССП. Дикая паника 16 октября у всех свежа в памяти. «Volkischer Beobachter», который мы читали на фронте, недаром говорил о сценах на московских вокзалах, напоминающих рисунки Гойя или Дорэ. Страшная опасность, нависшая над столицей, рассеялась, но обыватель всё ещё побаивается: а вдруг немцы опять начнут наступление? С тревогой ждут весны.

Заметно усилился антисемитизм. Обыватель возмущается тем, что евреи бросились бежать из Москвы в первую очередь, вместо того, чтобы остаться защищать её.

Уже сложился своеобразный быт военной Москвы. Хотя налёты стали гораздо более редкими, многие регулярно ночуют в бомбоубежищах. Здесь завязываются знакомства. Убежища превратились в своеобразные клубы. Много квартир пустует. Управдомы и коменданты стремятся вселить в них новых жильцов. В частности, такая попытка была сделана нашим новым комендантом и в отношении моей квартиры.

ФРОНТ: ПЕРЕДОВАЯ

26 февраля 1942 г.

Всё, что я видел и перенёс за полгода фронтовой жизни — детский лепет по сравнению с впечатлениями последних дней. Вот когда мне стало понятно, что такое война!

Пишу по порядку.

Снова в пути. Белый снег, серые избы, чёрный ельник. Древняя новгородская Русь. Опять следы бомбёжек. Часто мелькают столбики с надписью: «Карантин». В домах сыпняк.

Вечером останавливаемся в деревне, носящей странное название Вдаль. Улица забита машинами. Здесь должна размещаться редакция и типография, но помещений нет — впору ночевать на улице. У домов средние танки. В стороне под деревьями огромный КВ. В тёмном небе — гул, разноцветные движущиеся огоньки: наши патрулирующие самолёты. Прожектор за чёрными избами шарит по небу, описывая огромный круг. Вот упал на избу, озарил часового, стоящего под навесом.

Мы с Ковалевским находим пристанище в караульной роте. Командиры играют в домино, стучат костяшками. Два свободных места на нарах — роскошный ночлег!

Утром нас, два дня почти не евших, не спавших, везут дальше: сначала в 1-й эшелон, в политотдел, а оттуда на передовую за материалом. Едут человек десять. Политотдел в Давыдове — километров 30—40, фронт ещё дальше.

Ужасная дорога. Всё время пробки. Машина поминутно вязнет в сыпучем снегу... Толкаем, вытаскиваем, везём на себе. За сутки сделали всего 20 километров. Справа и слева стрельба. Бесконечным потоком идут на фронт лыжники в белом. Молодёжь, лица серые, усталые. Шесть дней в пути. Умоляют подсадить их, цепляются за машину, прикрепляют сзади свои волокуши, на которые садятся сами. Один, больной дизентерией, всё-таки умолил нас посадить его. Тонкое лицо, почти мальчик, длинные загнутые ресницы. Навстречу этому потоку тянется другой — с фронта. Раненые. Большинство раненых в руку.

Весь этот путь подвергается непрерывным бомбёжкам. Немецкая авиация хозяйничает как у себя дома. Общий голос:

— Бомбит — спасу нет.

Бессонная ночь в грузовике, в дороге. Горючее вышло. Мы останавливаемся в дер. Юрьево. Вымолили у какого-то шофёра литров 10 бензина, достали ведро ячменной каши, поели тут же, на улице, в темноте, сидя вокруг ведра на корточках. Два дня не ели, жевали сухари — и какой же вкусной оказалась эта горячая каша!

Заправили машину, двинулись дальше, на рассвете и это горючее вышло. Оставив нашу полуторку в лесу, мы пешком продолжаем свой тернистый путь.

Под вечер добрались до Давыдова. Немец то и дело бомбит деревню, и поэтому политотдел расположился в ближайшем лесу, в шалашах. Днём на морозе, вечером возвращаемся ночевать в Давыдово. Ночью немцы не летают.

Сюда приехала труппа артистов ленинградского театра им. Кирова (Мариинский), эвакуированных в своё время в Пермь. Все в чёрных ватниках, в ушанках. Со скандалом устраиваемся на ночлег вместе с ними, нас трое-четверо. Утром нам вручают документы, инструкции. Я вместе с нач. отдела пропаганды Максимовым направляемся в 129-ю дивизию, приданную 1-ой Ударной. Срок командировки десять дней, с 15 по 25 февраля. Дивизия в наступлении. Остальные товарищи по одному, по двое направляются в другие части. Газете срочно нужен материал.

Дорога тянется глубоким оврагом по льду замёрзшей реки. Синее небо, в холодном воздухе чувствуется предвесенняя талость. Движение слабое. Изуродованные конские трупы — очевидно, погибли на минах или от бомб. У одного из них крестьянин с мальчиком и с салазками отрезает куски конины. Труп немца с отрубленными ногами. Говорят, отрубают ноги бабы, чтобы снять валенки. Везут раненых. Вижу впервые трупы наших.

То на подводе, то усевшись на прицеп к гусеничному трактору, то в закрытой полуторке эр-эсовцев («Катюша»), а большей частью пешком, добираемся до дер. Соколово, в районе которой расположился штаб 129-й дивизии. Деревня полуразрушена. Жителей нет. Я вижу страшную картину: на выжженном пустыре груда исковерканных машин, наших и немецких, а вокруг лежат растерзанные мертвецы. Наши. Стоит танк, около него лицом в землю полуобгорелый чёрный труп с голой розовой спиной. На одной ноге уцелел валенок.

За деревней лес, через него пролегала прямая шоссейная дорога на дер. Бородино. За Бородино все эти дни шёл жестокий бой. Мы справляемся по карте. Где-то в лесу должен быть политотдел дивизии.

Едва выходим из деревни, как наверху появляется стервятник, идёт прямо на нас. Ложимся в придорожную канаву. Под снегом вода, моя левая нога попала туда, валенок промок. В нескольких шагах от меня лежит убитый красноармеец. Окоченелая рука указывает в небо.

Гул мотора над самой головой, стрекочет пулемёт, мимо вжикает пуля, затем вторая… Когда шум мотора стихает, поднимаемся и идём к лесу.

Как забыть это! Редкий лес по обеим сторонам пустынного шоссе, розово-жёлтый ясный зимний закат, отдалённые группы деревьев в голубой морозной дымке, тишина, покой… И конское мёрзлое, растерзанное мясо на шоссе, и воздух, наполненный зловещим гудением, и дальний грохот взрывающихся бомб… Кружат убийцы и бомбят, бомбят непрерывно.

Мы проходим мимо огромной воронки у самой дороги. Совсем свежая. Валяющаяся на дороге лошадь ещё поводит боками, но глаза наливаются смертной голубизной. Когда, спустя некоторое время, мы снова проходим по этому месту, лошадь уже издохла.

Расспрашивая редких встречных бойцов и командиров, долго ищем штаб. Наконец, в глубоких сумерках находим его.

Политотдельцы в шалаше, греются у костра. Нас встречают более чем прохладно: даже кружкой горячей воды не угостили. Ночевать предлагают устроиться в Соколово. Первый раз за всё время фронта я натыкаюсь на такой приём.

Делать нечего. Измученные, голодные, подавленные всем виденным, бредём назад в мёртвую страшную деревню. Выбираем наиболее уцелевший дом. В темноте натыкаюсь на что-то, лежащее у самого порога. Убитый. На втором этаже избы в разгромленной холодной комнате двое бойцов. Лица закопчены, вид неряшливый. Самодельная коптилка на столе, рядом кусок сырой конины. Печь разрушена, окна кое-как заткнуты соломой, вход за перегородку завален брёвнами, досками. Холод как на улице. У бойцов непривычно культурный язык. Оказывается, студенты из Ташкента. Были автоматчиками. Тон горечи, упадничества. «Получили диплом, а теперь приходится шагать по человечине».

Предлагают жареной конины. Не могу есть — после бесчисленных виденных мною разорванных на части лошадей. Мой разговор со студентами — о войне, о необходимости всё перенести. Что-то подозрительное в поведении студентов: их обособленность от других, опустившийся вид. Может быть дезертиры? Тягостно было в этой разгромленной холодной избе, в обществе с этими отщепенцами. Мы ушли.

Спустились в подвал. Глубокая яма, на дне которой разложен костёр. Дым клубами валит из двери. Несколько человек. Трое спят прямо на земле, четвёртый, охая, возится у костра. «Осторожно, я раненый». Видимо, тоже дезертиры. Мы посидели несколько минут и с трудом вылезли наверх, полузадохшиеся и ослепшие от дыма. Не было сил оставаться.

— Ад, — сказал Максимов, очутившись на улице.

В подвале следующего дома, куда мы заглянули, битком набито. Латыши из латвийской дивизии, хозкоманда. Гостеприимные, вежливые, культурные, милые. Предложили ночлег, угостили горячей похлёбкой из гречихи. Разговоры о Риге, о будущей советской Латвии. «Нас теперь осталось немного…». Действительно, их дивизия только называется латвийской: латыши перебиты в боях под Нарофоминском, а комплектование сейчас идёт за счёт русских.

Наконец, мы нашли ночлег, выспались.

Когда мы на обратном пути из 129-й дивизии снова проехали через Соколово, на месте нашего ночлега была растерзанная груда брёвен. Фашистские лётчики вторично разбомбили деревушку. Что стало с милыми латышами?

Утром, придя в лес, мы получили в походной кухне котелок горячего супа, достали в АХО, расположенном под навесом из веток, буханку замёрзшего хлеба, выпили по 100 гр. и зашли в шалаш комендантской роты позавтракать. Занесённый снегом чум из хвойных веток, внутри вокруг костра ребята в белых халатах, похожие на бедуинов.

Подогрели суп, оттаяли хлеб на огне, выпили по кружке кипятка (растопленный снег) — позавтракали. Среди бедуинов нашёлся парикмахер, который ухитрился тут же нас побрить. Бритьё проходило под гуденье немецких самолётов и грохот взрывов. Стервятники кружились над головой, бомбили и пулемётным огнём прочёсывали лес.

Наконец, стало тихо.

Мы двинулись в полки дивизии. Всё та же прямая, как струна, дорога через лес с воронками, с конскими и человеческими трупами. Чем ближе к Бородину, тем всё больше и больше их было.

Никогда я не забуду этой дороги смерти, дороги нашего наступления от Соколово до Бородино. Белый, искрящийся на солнце снег, лазурное небо и трупы, трупы, трупы… Все наши. Они лежали по обеим сторонам шоссе, застывшие в самых разнообразных позах, в растерзанной белой одежде. Некоторые вдавлены в снег — по ним проезжали сани, грузовики. Запомнился мне один — пожилой, в шинели без шапки. Он лежал, приподнявшись на локтях, и стеклянными глазами глядел вдаль в сторону Бородина, в сторону врага. Так и застала его смерть. Вся дорога усыпана винтовками, дисками, патронами, сумками от противогазов, самими противогазами, окровавленным тряпьём — трагический мусор войны. На снегу розовели мёрзлые пятна крови. Действительно, политая кровью земля. Так на протяжении двух, трёх километров. Тут наступала Латвийская дивизия.

На душе камень. Какие потери! И сколько ведь таких дорог…

Бородино за глубоким оврагом. Позиция для врага идеальная. Дымятся свежие пепелища. Бродят бойцы. На обгорелом срубе сидит рыжеусый человек в белой рубахе, в белых штанах. Глаза отсутствующие. Он ещё не пришёл в себя после боя. Подсаживаюсь, заговариваю. Он — ярославский текстильщик.

Немцев убитых почти не видно. Говорят, уходя, фашисты либо сжигают, либо захватывают с собой своих убитых. Лишь поодаль валяется один. На восковой руке на пальце блестит обручальное кольцо.

Идём дальше по оврагу. Деревня Ширяево — там штаб 1-го полка. На скате убитый обер-ефрейтор. Голова повязана чёрным платком, обут в валенки. Лежит ничком, закрыл лицо руками. В нескольких шагах от него мёртвая старуха. Полы овчинного кожуха задрались, ноги раскинулись, будто бежит.

В Ширяеве мы знакомимся с командиром полка Банюком и комиссаром Винокуром, и останавливаемся на двое суток.

Обстановка такова. Полк, развивая наступление, ведёт яростные атаки на сильно укреплённый район. Опорный пункт противника дер. Сыроежкино. Подступы к нему находятся под тройным перекрёстным огнем. Три раза батальоны бросались в атаку и все три раза должны были отойти назад. Раз удалось ворваться в деревню, но немцы выбили оттуда. У нас большие потери.

— Воюют, как испанцы, — говорит о красноармейцах Батюк — красный, красивый здоровяк с сиплым голосом. — Не хотят маскироваться. Это про испанцев сказано, что умирают стоя?

«Раиса» дала залп по Сыроежкину. Перелёт. Второй залп. Недолёт. Третий залп. В штабе переполох, телефонные звонки. «Раиса» ошиблась на несколько сот метров и задела наш батальон. Хороша ошибка!

Страницы фронтовых дневниковых записей

Всю ночь под окнами штаба визг полозьев, шелест сена и стоны тяжело раненых. «Умираю!» — стонет кто-то. Везут, везут… Выйдешь на улицу — яркие звёзды, стукотня пулемётов, тёмные фигуры людей, лошади, запряжённые в сани.

В самой штабной избе толчея, теснота, спящие в углах, на полу командиры. Попискивает полевой телефон, тускло светит коптилка. Тревожное настроение. Ожидают, что немцы перейдут в контратаку. Я забираюсь на горячую печку и, поджариваемый снизу, кое-как засыпаю.

Утро, как обычно, начинается отдалённым грохотом бомбёжки. Где же наши самолёты?

Максимову нужно в 1-й батальон, за каким-то материалом для себя. Идём вместе. Выясняется, что 1-й батальон всё ещё в бою. По дороге густо встречаются раненые. Каждого, даже имеющего лёгкую рану, провожают не менее двух его товарищей. Тяжело раненых везут на лыжах или на салазках трое — третий сзади подталкивает штыком. На плащ-палатке протащили одного — голова вся обмотана бинтом, красная от крови. Раненый храпит — не хрипит, а именно храпит. Довезут ли?

— Вот, даже салазок нет. Правильно это? — с горечью спрашивает нас один из везущих.

Вдоль изгороди, вдоль дороги устроены немцами ячейки из снега, пол устлан соломой, сеном. Пиу! Пиу! — начинает свистеть над ухом. Всё ещё идёт бой за Сыроежкино. Батюк в белом халате, в белом колпачке, надетом на ушанку, бегает по дороге, по полю.

— Г…ая деревушка, а взять нельзя, — говорит он нам. — Нет снарядов. И снова куда-то уносится.

Нет ни снарядов, ни мин. Артиллерия наша молчит. Недаром немцы беспрерывно бомбят коммуникации.

Посидев некоторое время в снежном гнезде, направляемся обратно. Сейчас не до сбора материала.

— Плохо воюем, — вырывается у Максимова. Это суховатый, замкнутый, некрасивый человек в очках, ленинградец, типичный средний партийный работник. Педант. Действительно, скверно воюем. Партизанщина, кустарщина.

В штаб приносят раненого комиссара 1-го батальона Шайтанова. Пулями перебита нога. Потом приводят арестованного начальника разведки. Он спрятался во время боя. Кроме того, по его вине в штаб армии были доставлены неверные сведения. В результате наша рота, думая, что деревня свободна от немцев, наткнулась на сильный огонь и отошла с потерями. Молодой развязный парень врёт, что всё время был в бою.

— Трус! Мерзавец! — кричит комиссар Винокур, замахиваясь — Я расстреляю тебя.

— Пожалуйста, — нелепо отвечает арестованный. Его уводят. Комиссар на прощание даёт ему по шее. Через пять минут в избу входит нач. штаба, кап. Уткин, кладёт на стол кобуру с револьвером и ремнями, и совершенно спокойно заявляет:

— Истратил один патрон.

— ???

— Расстрелял. Сам.

Вот и всё. Просто и быстро.

На печке кто-то спит, видны только валенки. Его будят, дёргают за ногу — никакого внимания. Нач. штаба вынимает пистолет, лезет на печь и стреляет над самым ухом неизвестного. Тот же результат. Сначала смех, потом опасение: может быть мёртвый? Человека стаскивают за ноги, и только тогда он приходит в себя, усаживается, мутно глядит на нас. Это офицер связи. На него набрасываются — как он смеет отсыпаться здесь и не передавать приказания на батарею? Немедленно идти. Выполняйте приказ.

— Есть выполнять приказ, — отвечает офицер связи и не трогается с места. Человек выбился из сил. Сколько ночей он не спал?

Потом, выйдя в сени, я увидел его. Он стоял, прислоняясь к столбу, и спал.

И весь этот калейдоскоп событий, смесь трогательного, страшного, смешного на протяжении часа, не больше. <...>

21 марта 1943 г.

Вчера Губарев рассказывал нам о первых днях войны. Его часть была в Литве, он редактировал дивизионную газету.

Страшный, внезапный удар немцев. Все растерялись, оглаушены. Хаос. Дивизия окружена, генерал, командовавший частью, убит, комиссар и начдив исчезли неизвестно куда. В лесу, в овраге все собрались, что делать? Куда идти? Какой-то капитан берёт на себя командование дивизии, инструктор по информации вызывается стать комиссаром. Идут по шоссе. Кругом всё горит, пожары. Брошенные машины, орудия, конские трупы. Пятая колонна: то и дело ракеты, бросают откуда-то гранаты в машины. Двух неизвестных мужчин поймали и расстреляли тут же на месте. Бомбёжка. Парашютные десанты. Люди рыдают, сходят с ума. Сумасшедший врач — ему кажется, что он уже в плену. Пришли наши танки и моточасти — весёлые, уверенные, танкисты с гармошками. Двинулись навстречу немцам и полегли все до одного.

Ночью переправа через бурную реку. Пушки на руках. Вода уносит людей, лошадей, каждый заботится сам о себе. Переправились на тот берег — и дивизия растаяла. Совершенно голые бойцы, кто пешком, кто на лошади — бельё их унесло водой.

И всё же, несмотря на панику, уверенность в победе не покидала людей. «Ну, ещё немного отойдём, соберёмся с силами — а там будем наступать».

Об этом непременно надо писать. Крушение иллюзий, горькое и тяжёлое похмелье, и возникновение новой армии, новой России, решившей бороться за своё существование. Великий перелом.

ФРОНТ: БУДНИ

18 января 1942 г.

Оказывается, наша армия на время отводится в тыл для окончательного формирования. В бой она была брошена не будучи вполне сформированной — не до того было. Сейчас она выполнила свою основную миссию — разгромила нависший над Москвой с севера фланг немцев, отбросила их далеко за Дмитров и Яхрому и может немного отдохнуть. Куда нас теперь направят? Всё говорит за то, что на север — выручать Ленинград.

Поздно ночью приезжаем в Клин и располагаемся в домиках рабочего посёлка имени Х Октября — наши квартирьеры нашли тут квартиры.

И тут снова направляют меня и Белкина к гвардейцам. Таинственный поход бригады закончился у Клина. Отсюда до нового местонахождения гвардейцев километров 8–10. На завтрашний день у них должно было состояться торжество вручения гвардейского знамени. Редактор предложил нам отправиться пешком.

— Транспорт — у нас больной вопрос.

Сотрудники мне рассказывали, что им приходилось делать, добывая материал, по 30, по 50 километров пешком. Как это отражается на качестве работы, можно судить.

Был уже вечер, темнота, и я осторожно сказал редактору, что гораздо целесообразнее было бы отправиться нам завтра, с раннего утра. Однако он мягко, но решительно заявил, что отправиться нужно именно сегодня. Спорить нельзя. Что ж, двинулись к гвардейцам ночью, пешком по незнакомой дороге. Хорошо, что ночь было светлая. Добрались, наконец, до села Селинского — расположение бригады. Нас встретили уже как старых знакомых.

На другой день с 11 часов утра батальоны выстроились для парада на площади перед белой каменной церковью. С одной стороны из-под снега торчали две высоких печных трубы — всё, что осталось от школы, с другой — виднелись изуродованные немецкие автомашины. Всё село завалено ими, есть даже брошенные пушки. Мороз свирепый. Усы, бороды, ресницы людей, меховые опушки шапок — всё седое от инея. Над рядами бойцов стоит непрерывный топот ног и хлопанье руки об руку — народ греется как может. Все ждут прибытие высокого начальства. Но никакого недовольства, досады. Наоборот, люди как будто радуются морозу — каково немцам сейчас? А нам-то что, мы — народ привычный, перетерпим как-нибудь...

Наконец, пять часов продержав бойцов на морозе, прибыло высокое начальство, и парад начался. Спрашивается, к чему было гнать нас сюда именно вчера, именно ночью? Приехали сам командующий армией Кузнецов и бригадный комиссар Колесников. Привезли покрытое чехлом знамя.

— Здравствуйте, товарищи гвардейцы! — крикнул, закидываясь от натуги назад, маленький генерал, при последнем слове даже подпрыгнул, будто выстрелил им.

— Р-ра! — ответили ряды.

Колесников залез на полуторку, где стоял столик, и произнёс речь. Говорил с волнением, побагровел. Затем короткие речи командующего армией и полковника Безверхова, церемония передачи знамени и бригада, перестроившись, рота за ротой проходит церемониальным маршем. Ничего гвардейского не было в этих мешковатых, нестройно шагающих бойцах. Большинство из них башкиры, удмурты — новое сырое пополнение. Основные кадры пехоты полегли под Яхромой и Дмитровым. Некому было вручать ордена — награждённые в земле или в лазаретах. Во сколько человеческих жизней обойдётся нам эта война?

Признаться, в простоте душевной, я надеялся, что и нас, корреспондентов, пригласят на обед по случаю такого торжества, но не тут-то было. Большое начальство отправилось обедать на квартиру командира и комиссара, а к услугам нашим и прибывших кинооператоров была предоставлена столовая Военторга. Мы скромно пообедали вместе с политработниками супом-лапшой и гречневой кашей.

Вечером в темноте, оставив Белкина, я двинулся в обратный путь — нужно было срочно сдавать материал. Назад шёл тоже пешком. Ночные снежные поля, лунный серп в морозной дымке, тишина и скрип снега. Неудобно шагать вот так в валенках...

И всё же что-то патетическое было в этом скромном и суровом параде, происходящем в морозную стужу, в селе, где всё хранило память недавних кровавых боёв.

ГОСПИТАЛЬ

6 января 1943 г.

Несколько дней провёл в госпитале №2202 у добряка Милославского. Госпиталь от нас в шести километрах. Я пришёл 31-го под Новый год, но скоро понял, что о новогоднем вечере здесь и не думают! Спешно заканчивались работы по оборудованию армейского Дома отдыха, завтра должна была прибыть первая партия отдыхающих.

Милославский, военврач 1-го ранга, орденоносец, старый харьковский хирург. Неугомонный, подвижный старик, вечно не бегу, вечно озабоченный. Прекрасный организатор, ловкий хозяйственник, добряк. Госпиталь его для тяжело раненых, которых нельзя транспортировать в тыл. И, несмотря на это, процент смертности здесь только 0,9. Милославский и его врачи делают чудеса, возвращают в строй умирающих. Основное — уход и питание.

В бревенчатых бараках, раскиданных по лесу, проведено электричество. Столбы обвиты гирляндами хвои, украшены цветами, сделанными из деревянных стружек. Делали сандружинницы. Мелочь, но очень характерная.

Эти дни я жил, как бог. Поселился в маленькой уютной землянке Милославского. Электричество, отдельная койка с чистым бельём. Обедать нам приносили. Горячий завтрак и ужин с кофе, обед их трёх блюд, хлеб не чёрный, а серый. Три раза в день, садясь за стол, пили то водку, настоянную на дубовом листе, то вино. Отказаться от приглашения радушного хозяина не было возможности. М-кий рассказывал много интересного из своей практики. То и дело срывался, летел куда-то по делам. Милейший старик.

На открытие Дома отдыха прискакал сам Горохов, ныне генерал-майор. Средних лет, круглолицый, простоватый на вид. Говорит культурно, умно, обнаруживает хорошее знание психологии бойца. На психологию вообще напирает. То и дело откашливается.

Старик М-кий сменил свою синюю ватную куртку на английскую шинель, затянулся с моей помощью в боевые доспехи и побежал дежурить к воротам в ожидании машины большого начальства. Сильно волновался, нервничал. Зато, проводив Горохова, вернулся сияющий, успокоенный: генерал остался доволен всем виденным.

Госпиталь рассчитан на 500 коек. Дом отдыха — на 100. Соорудили Дом отдыха — шесть комнат — в течение всего-навсего двух недель. Строили, главным образом, сами работники госпиталя. Бревенчатые стены палат обиты чистыми простынями. Белоснежное бельё, уют, порядок. Питание изумительное: творог, сливочное масло, сгущённое молоко, рис, свежая баранина, сладости.

Молодые командиры даже растерялись, попав в такую обстановку.

— С первых дней войны не спали на такой постели, — сказал мне один из них.

Я несколько раз заходил к ним в палату. Шутки, смех, заигрывание с молоденькими санитарками. Весёлое, жизнерадостное настроение. А в нескольких шагах отсюда, в других бараках — бредят тяжело раненые, стонут и умирают от менингита, в операционной происходит ампутация ноги.

Жизнь. Война.

Между прочим, к ампутации М-кий прибегает лишь в самых исключительных случаях. Здесь стараются сохранить раненому не только жизнь, но и руку, ногу. Какая тяжёлая работа у военного врача!

РАЗМЫШЛЕНИЯ

2 января 1942 г.

Был на кинофильме «Парад на Красной площади». Сталин говорил речь. Я смотрел на его слегка обрюзглое непоколебимо-спокойное, холодное лицо с чёрными, строгими и проницательными глазами. Ни тени волнения. Ни малейшего намёка на то, что всего в нескольких десятка километров отсюда разъярённая гитлеровская армия изо всех сил рвётся в Москву. Что за нечеловеческая выдержка, спокойствие и уверенность! Гигант. Поистине он имеет право с великолепным сарказмом и презрением называть тех, перед которыми дрожит весь мир — «самовлюблёнными берлинскими дурачками» .

Не только Германия, но и вообще Европа, никогда не знали, не понимали и всегда недооценивали потенциальные силы русского народа. Буржуазные политики и государственные деятели обычно упускают из виду такой громадного значения фактор, как психология, дух, сердце народа.

Англичане были потрясены тем, что Красная армия не рассыпалась после первых ударов бронированной германской машины, а продолжала успешно сопротивляться. Даже этого они от нас не ожидали. Черчилль глубокомысленно высчитывает, что только к концу 43-го года силы союзников будут превышать силы Германии и её вассалов. У нас на сей счёт иное мнение. Если наступление будет продолжаться в том же темпе, летом нынешнего года, я уверен, Германия капитулирует. Главное — сломать дух гитлеровской армии. А это уже не за горами.

Прошедший 1941 год был годом великих испытаний. Мы перенесли их с честью. Мы многое выстрадали, многое узнали, многому научились. И прежде всего — мы узнали самих себя.

1942 год будет годом победы.

 

23 января 1943 г.

В свободные часы, в перерывах между солдатскими анекдотами и такого же рода остротами говорим о перспективах войны. Настроение приподнятое. Мы уже избаловались — каждый вечер ждали «последнего часа» — сообщения о новых взятых нами городах и крупных пунктах.

Рассуждения о будущем устройстве Европы. Возможна ли социальная революция? Я первый высказал предположение, что сейчас не исключена возможность своеобразной диффузии — каких-то новых форм государственного устройства, постепенного перерастания западноевропейской демократии в советские республики. Два года назад эта точка зрения была бы расценена как контрреволюционная ересь. Сейчас наши редакционные политики вполне согласились со мной.

Что осталось от большевистской доктрины? Рожки да ножки. Мне кажется, что партия, выполнив историческую роль, теперь должна сойти со сцены. И сходит уже. Мавр сделал своё дело. Война ведётся во имя общенациональной, русской, а не партийной идеи. Армия сражается за родину, за Россию, а не за коммунизм. Вождь и народ, Сталин и Россия. Вот что мы видим. Коммунисты всего-навсего организующее начало. Стоит ли вступать в партию?

Вступление и публикация
Марии ДРЕМАЧ