Анфас и профиль

Сергей МСТИСЛАВСКИЙ

 

Брестские переговоры

Материалы на с. 31—45 рекомендуется для подготовки урока по теме
«Брестский мир». 9, 11 классы

26 октября 1917 г. на съезде Советов В.И.Ленин зачитал известный Декрет о мире. Это был первый шаг нового большевистского правительства к сепаратному миру с Германией. В ночь с 7 на 8 ноября советское правительство в лице Предсовнаркома потребовало от главнокомандующего русской армией Н.Н.Духонина сделать формальное предложение о перемирии всем воюющим странам. Духонин ответил отказом, в тот же день Ленин объявил его смещённым со своего поста (в скором времени Духонин за свою принципиальную позицию честного русского офицера поплатился жизнью). В день снятия Духонина Ленин обратился по радио к полкам, стоявшим на позициях, с предложением в одностороннем порядке прекратить военные действия и выбирать парламентёров-уполномоченных для переговоров о перемирии с неприятелем. Такой призыв мог иметь своей целью только одно: дальнейший и уже окончательный развал потерявшей свою боеспособность Действующей армии. К 16 ноября 20 русских дивизий заключили в письменной форме перемирие с германскими войсками. Для них война была окончена.

14 ноября германское Верховное командование дало своё согласие на ведение переговоров о мире с советскими представителями. Начало переговоров было назначено на 19 ноября, причём в заявлении от 15 ноября Совнарком указал, что в случае отказа стран Антанты присоединиться к переговорам, «мы будем вести переговоры с немцами одни», т.е. это означало твёрдое намерение подписать сепаратный мир со странами Четверного блока. А ведь совсем ещё недавно, несколько месяцев назад, Ленин клеймил тех политиков, кто выступал за сепаратный, а не всеобщий мир «без аннексий и контрибуций».

20 ноября советская делегация из 28 человек прибыла в Брест-Литовск, который как место для ведения переговоров был выбран германской стороной. Совершенно очевидно, что в сепаратном мире, прежде всего, были заинтересованы Германия и Австро-Венгрия. Это легко объяснимо: немецкое командование готовило переброску войск с Восточного фронта на Западный, прорыв Западного фронта, планировало взятие Парижа и Кале, желая создать непосредственную угрозу высадки своих войск на территории Англии. Германские и австрийские дипломаты хорошо понимали, с кем они собираются вести переговоры и какие цели ставят перед собою русские большевики. «Несомненно, что этот русский большевизм представляет европейскую опасность», — писал министр иностранных дел Австро-Венгрии граф О.Чернин, считавший, что было бы правильнее «вовсе не разговаривать с этими людьми», а «идти на Петербург и восстановить порядок». Но сил для этого у Центральных держав не было.

Мы хотим познакомить наших читателей с уникальным документом: своеобразным отчётом «о командировке» в форме дневниковых записей, написанным сразу же после этого события одним из участников первых переговоров о перемирии в Брест-Литовске 20–22 ноября. Этот отчёт-дневник, предназначавшийся для членов левоэсеровского ЦК, принадлежит Сергею Дмитриевичу Мстиславскому (настоящая фамилия Масловский), левому эсеру, члену президиума II съезда Советов, учёному-антропологу, исследователю Средней Азии, в дальнейшем писателю, автору нескольких интересных романов. Примыкавший к многочисленной в левоэсеровском ЦК группе «решительных действий», целью которой было постепенное отстранение большевиков от власти, С.Д.Мстиславский на страницах партийного органа «Знамя труда» выступал против сепаратных контактов с немцами. Он выдвигал лозунг: «Мир не подписывать, а призывать народ к классовому восстанию». Несмотря на это, 18 ноября, в день отъезда делегации в Брест, была образована «честная коалиция» — правительственный блок между большевиками и левыми эсерами. Поэтому в состав делегации были включены левоэсеровские представители.

В первую Брестскую делегацию входили: от большевиков — председатель делегации А.А.Иоффе, члены политической делегации Л.Б.Каменев, Л.М.Карахан, Г.Я.Сокольников, от левых эсеров — С.Д.Мстиславский и А.А.Биценко. Как представители «революционных масс», в одном вагоне с политиками-революционерами ехали матрос Ф.Олич, солдат Н.Беляков, крестьянин Р.Сташков, рабочий Н.Обухов. К делегации была прикомандирована группа военных экспертов во главе с контр-адмиралом В.М.Альтфатером, участником обороны Порт-Артура, впоследствии первым командующим Морскими силами Советской Республики.

Документ публикуется в отрывках.

 

ИЗ ДНЕВНИКА

<Ночь 18 ноября. 19 ноября 1917 г.
Двинск — Брест-Литовск>

Первоначально поезд был назначен на два часа дня, потом перенесён на восемь часов; на деле мы выехали только в двенадцать. Ночной путь до Двинска прошёл почти без сна. Собранная с крайней поспешностью, организовавшаяся в буквальном смысле слова «на ходу» — делегация, естественно, должна была хоть в общих чертах сговориться, условиться — до перехода окопов. В курсе дела были, собственно говоря, только три представителя большевиков, первоначально намеченные в состав делегации: они имели определённые инструкции от Совета Народных Комиссаров. Остальные шесть членов «политическойсекции», равно как и прикомандированные к делегации офицеры — не знали даже в точности пределов заданий и полномочий, которыми облечена была делегация. В силу этого совещания делегации начались с самого момента отхода поезда; а так как по пути, в Пскове, к нам присоединились новые спутники, назначенные в состав военной миссии — и их пришлось немедленно же ввести в курс дела — до самого утра, в поезде, уносившем нас к Двинску, «не было сна».

<…> В Двинске пришлось задержаться на несколько часов. Здесь заседал армейский съезд V армии, и делегации пришлось выступить на нём. Лишь около 2-х часов дня удалось тронуться дальше. Так как состояние дорог исключало возможность выехать, как предполагалось вначале, непосредственно из Двинска на автомобилях, — решено было проехать в поезде оставшийся ещё неразрушенным участок железнодорожного пути за Двинском, а там, до передних окопов — доставляться, «как Бог поможет».

Поезд наш остановился на «513-й» версте; дальше путь был уже частью разобран, частью разрушен неприятельскими снарядами... Глубокие, странно спокойные воронки — виделись, с высокой площадки переднего вагона, — на ровной линии уходившего в холмы и перелески полотна. Мы слезли.

В десятке шагов от насыпи, за ненужным ставшим шлагбаумом, грузно осев всем корпусом в расползающуюся, дождём напоённую глину — стоял сиротливый автомобиль. Один — из четырёх, высланных сюда от Двинска: остальные не добрались и до этого переезда. Да и этот, единственный, «пробился сквозь грязь» к месту нашей высадки, казалось, только для того, чтобы засвидетельствовать готовность армейского комитета V армии «сделать невозможное» для облегчения делегации её пути: пользоваться автомобилем для передвижения — в непролазной грязи грунтовой дороги, двоившей путь к передовым окопам, рядом с полотном, — было явно немыслимо. Мы захватили багаж — благо он был несложен: мало у кого были даже маленькие чемоданчики, у большинства всё снаряжение вместилось в портфелях да свёртках, — и пешком, один за одним, далеко растягиваясь на обходах вырытых снарядами оврагов, потянулись по полотну, стараясь держаться настила уцелевших шпал.

Идти пришлось долго. Только в сумерках вступили мы в лабиринт траншей, проволочных заграждений и засек, составляющих передовую оборону выбранного для перехода делегации участка. Мы шли теперь — уже не узкой, длинной цепью, но настоящей толпой: на всём пути нашем, из землянок — подземных щелей каких-то, сумрачных, зловещих, как провалы могил на заброшенном кладбище — выходили нам навстречу, примыкали к нам — солдаты, «окопники». Только немногие из них заговаривали с нами: и те бросали лишь короткие, односложные вопросы; остальные — молчаливой толпой смыкались вокруг нас, когда путь ширился, и рассыпались далеко вокруг, влево, вправо, без дороги, по мокрым, ослизлым кручам, через проржавевшую колючую проволоку выходя на переймы нашей колонне. В этих сосредоточенных, молчаливых взглядах, с которыми скрещивались наши глаза — чувствовалась глубокая, душевная дума: такая большая, такая «самоотречённая» — иначе я сказать не умею, — что с горечью жгучей припоминались наветы на этот — изболевшийся по миру, по жизни — изголодавшийся, истомлённый фронт.

<...> Сумерки сгущались настойчиво и быстро. Скользкой тропой огибая замутившийся от дождя, широко расплывающийся пруд, мы поднялись по крутому, колючей засекой ощетинившемуся откосу, опять на то же железнодорожное полотно, к разбитому немецкими снарядами блиндированному вагону. В потёмках, — его развороченные стены, с отогнутыми далеко в стороны, избитыми в решето, железными листами — казались особенно как-то сказочно огромными и тяжёлыми. От вагона — в полусотне шагов — сплошной сетью перекидываясь с бугра на бугор, между пнями скошенных «тяжёлым» огнём деревьев — проволочные колючие сети. Они обрывались — резким рубежом. А за ними, в двух-трёх сотнях шагов — темнела неподвижная, сгрудившаяся, слитной казавшаяся в сумерках — толпа: пятном резким вился над нею белый флаг.

Дошли...

Мы пролезли, цепляясь полами шинелей за проволоку — сквозь узкий проход между заграждениями. Толпа провожавших рванулась было за нами, но члены армейского комитета отвели её опять назад, за железную сеть. «Таково условие».

Почти на полпути к белому флагу, дрожавшему над ожидавшей нас германской «встречей», мы были остановлены громким, нервным окриком — на чистом русском языке: «Не ходите дальше, пожалуйста». Из-под тёмного полога — дождя и спустившейся ночи — вынырнула низенькая фигура, в плаще и остроконечной, закрытой чехлом каске. За ней мелькнуло несколько таких же касок; прорезал темноту нестерпимо-острый луч ручного электрического фонаря.

Нас подвели к настилу через глубокую рытвину. У всхода на него — нас встретил дивизионный генерал — той дивизии, на участке которой мы переходили. Он сказал несколько приветственных слов — по-русски, но с сильным акцентом, — попросил предъявить список входящих в состав делегации лиц и, под лучом фонаря, защищая плащом от дождя переданную ему бумагу, — стал выкликать по ней фамилию за фамилией. По мере того, как мы выходили из ряда, — нас пропускали через настил на ту сторону рытвины. Когда перешёл последний — высланы были солдаты принять оставленный нами у «нашей линии» багаж, а нас — свели по деревянной лесенке в передовой окоп, перемешав со встречавшими нас офицерами.

В отличие от русских траншей, причудливых в формах их изгибов и переломов — германская траншея, по которой мы шли, казалась выровненной по линейке. По глубине — она казалась, в меньшей мере — раза в три глубже наших. По дну — уложены мостки: узкие, решётчатые, обведённые перилами из проволоки; несмотря на то, что дождь идёт уже несколько часов — в траншее сухо: вода, не задерживаясь, стекает по многочисленным — буквально на каждом шагу ответвляющимися от траншеи — водосточным канавкам... Мимо бетонных укрытий и блиндажей, аккуратных, чистеньких, как на показ, с чёткими надписями, и не менее чёткими фигурами часовых у каждой двери, на каждом повороте, мы выходим (минут через пять ходьбы) к вагонам узкоколейной дороги.

Приходится подождать немного — пока поднесут багаж. Германский офицер, отрекомендовавшийся «назначенным для нашего сопровождения», извиняется за ожидающее нас неудобство переезда до станции: состав делегации предполагался гораздо более малочисленным — в вагонах узкоколейки придётся потесниться.

Места, действительно, — мало: части делегации приходится разместиться даже на тормозных площадках двух маленьких, игрушечными кажущихся, вагонов. Впрягают лошадей — и мы трогаемся.

Гудя, подпрыгивая на стыках рельс, — трясутся вагоны. Темень такая, что не видно толком даже непосредственно перед нами стоящего на тормозе — между вагонами, на буферах — солдата. Он резко выделяется из мглы только тогда, когда откуда-то спереди доносится резкий, отрывочный крик, повторяемый идущими около вагонов солдатами:

«Bremsen!» (нем. — Тормозить! — Ред.)

Тогда мы видим торопливо вертящие ручки тормоза руки и балансирующее тело. Методично, через точно размеренные промежутки времени, вправо и влево от нас — вспыхивают и медленно гаснут высоко, высоко в воздухе ракеты. Реже, но также методично и размеренно, — обшаривает облака и землю прожектор, И в эти короткие минуты перед нами вскрывается панорама широкого шоссейного пути, окаймлённого бараками, насыпями, перелесками; людей — не видно: ни «вольных», ни солдат. И в резко падающей после такой вспышки света темноте — дальше бегут и стучат колеса...

«Bremsen!» <...>

 

<20 ноября 1917 г. Брест-Литовск.>

В Брест мы приехали на следующее утро. На вокзале нас встретил комендант с целой свитой офицеров, и в автомобилях — «по трое» — мы были доставлены в крепость, где разместились в двух флигелях — бывших «казённых квартирах» штата крепостного управления Брест-Литовска. В Петербурге участники отступления от Бреста рассказывали, что кроме крепости — в Брест-Литовске не осталось никаких построек. Город выгорел дотла, жители выселены. И на деле мы не видели на пути от вокзала до крепостных ворот никаких строений, кроме разрушенного, искалеченного корпуса какой-то фабрики, громоздкие развалины которой не поддавались даже «германской» уборке. Остальное же пепелище, по-видимому, «убрано». По крайней мере, окрестности крепости не имели ничего зловещего, ничего, что говорило бы о жестоких днях, пережитых «бывшим городом».

<...> Официальные заседания конференции начались в самый день нашего прибытия, под вечер. Перед открытием работ состоялась встреча делегации с «официальным» руководителем германской делегации принцем Леопольдом Баварским. Пишу — «встреча», так как по выраженному делегацией — в соответственно «дипломатических» формах — желанию избежать «представлений» или — вообще какого-либо церемониала, могущего получить характер политической демонстрации — вдвойне неприемлемой для нас — и как для социалистов, и как для представителей воюющей с Германией страны, предполагавшийся, поскольку можно было понять, первоначально официальный приём заменён был «встречей» делегации с Леопольдом Баварским по пути к зданию, в котором должны были открыться заседания конференции. Леопольд обратился к членам делегации со следующей по-немецки произнесённой речью:

«Господа! Я приветствую вас, как уполномоченных представителей Правительства Российской Республики, делегированных сюда для заключения перемирия. Я надеюсь, что общими усилиями ваша работа приведёт к желанной цели.

Германское верховное командование в согласии с нашими союзниками уполномочило меня руководить переговорами о мире. Я поручил начальнику моего штаба генерал-майору Гофману председательствовать от моего имени на совещании. Ещё раз я приветствую вас и надеюсь, что вы будете хорошо себя чувствовать в моей Ставке».

На это председатель русской делегации А.А.Иоффе ответил — на русском языке — следующим «ответным словом», текст которого был нами коллективно выработан:

«Господин главнокомандующий армиями Восточного фронта! Мы явились сюда в качестве представителей народов Революционной России, которая исполнена твёрдой решимости положить конец всеобщей войне общим миром, соответствующим справедливым стремлениям демократических масс всех воюющих стран. В надежде, что эта задача получит своё осуществление, я имею честь, господин главнокомандующий Восточного фронта, благодарить вас от имени нашей делегации за ваше приветствие!»

Этим ограничилась «этикетная» часть: мы вошли в дом, отведённый под заседания конференции.

<...> Отбыв «встречу» с Леопольдом — мы поднялись по начисто подчищенным ступенькам крыльца в тесную прихожую, где — около вешалки стоял в полной походной форме, при оружии и в каске, дежурный германский офицер. Чёрточка мелкая, но любопытная для характеристики германской армии, её внутреннего, дисциплинарного уклада. Как выяснилось в последующие дни — эта прихожая была «обычным», «нормальным» местом дежурства назначаемых в помещение конференции офицеров... Когда бы мы ни заходили туда (иногда поздней ночью, в 2—3—4 часа, для переговоров по юзу), каждый раз мы заставали у вешалки, загромождавшей почти полкомнаты, туго затянутую в мундир фигуру, с каской в руке, при оружии... И как характерно вяжется это — «дежурство в прихожей» — с «помпонной идеологией», типичнейшими представителями которой мы привыкли считать прусских Jeutenant’ов.

По русскому обычаю, мы несколько запоздали: при входе нашем в зале уже находились представители остальных делегаций: не было только генерала Гофмана, назначенного общим председателем делегаций «четырёх держав». Обменявшись поклонами, мы заняли места.

Русская делегация разместилась по правую (от входа) сторону стола: в центре — председатель делегации А.А.Иоффе, рядом с ним — справа, Каменев и остальные члены политической делегации, слева — я и члены военной делегации. Напротив Иоффе занял место генерал Гофман, около него — с одной стороны представитель германского морского генерального штаба капитан Горн, с другой — майор прусского генерального штаба Бринкен. Рядом с Бринкеном — турецкий уполномоченный Цекки-паша, приземистый, коренастый, с золотыми, зажгученными лепёшками массивных эполет на плечах, вздёрнутых к оплывшему лицу, изрытому морщинами и частым, жестоким бритьём. По правую его руку — как и быть должно — представитель Болгарии подполковник Ганчев, воспитанник нашей Военной Академии; за ним — до конца стола, германские офицеры генерального штаба.

Влево от Гофмана, за Горном — места австрийской делегации: подполковник Покорный, подвижной, с открытым и живым лицом чех, затем майор, затем — ротмистр и опять прусские штабные. Весь этот ряд — поблёскивает разноцветной эмалью крестов, полумесяцев и звёзд на тёмных походных мундирах. И, отрываясь глазами от этого ряда, перенося взгляд на «нас», — «чувствуешь» в буквальном смысле «глазами» — глубокое различие двух — лишь узкой полосою стола разделённых в этой комнате — миров. Разве не «символичны» — в высшей мере — хотя бы только эти — точно нарочно друг против друга посаженные — старый, сивый весь, до прозелени, крестьянин Сташков, в зипуне и рубахе — и австрийский ротмистр, в невозможной высоты жёлтом воротнике, весь усеянный побрякушками, унизанный кольцами — от мизинца до большого пальца.

Заседание открылось в 4 ч. 10 мин. по германскому времени (т.е. по-нашему — в 6 часов), коротким «словом» генерала Гофмана, выразившего надежду, что переговоры приведут к благоприятному для обеих сторон концу.

Затем последовало заявление о том, что предъявленные русской делегацией полномочия признаны правильными, и германцы — со своей стороны предъявили полномочия своей делегации и делегации австрийской. Болгарские и турецкие уполномоченные не успели ещё получить письменные «доверенности» от своих правительств, и нам предложено было удовлетвориться на первое время лишь телеграфными сообщениями о назначении их на конференцию.

Из этого факта можно сделать вывод, что Цекки и Ганчев находились в ставке Леопольда независимо от приезда русской делегации — вероятно, в качестве военных агентов.

После обмена полномочиями — генерал Гофман предложил русской делегации высказать свои пожелания.

Все сразу как-то подтянулись и сосредоточились: поединок начался.

<...> Смертным виделся мне, поэтому, завязывавшийся поединок. И — открыто, прямо говоря — я ждал его с затаённой тревогой. Потому что силы двух сошедшихся на этот поединок станов казались слишком явственно, слишком вопиюще неравными. Русская делегация, собранная наспех, из элементов далеко не «одинаковой тактики» и — главнее всего — совершенно не успевших столковаться между собой, не искушённая в искусстве дипломатического «двуязычия», обречённая фактически на «импровизацию» там, где на весу — в буквальном смысле — каждое слово, должна была состязаться с противником, опытным, заранее обдумавшим свои ходы. Недаром перед каждым из германских и союзных им делегатов лежали аккуратно отлитографированные листки с какими-то инструкциями, замечаниями, меморандумами. А перед нами лежали только — теми же немцами заготовленные, в чистеньких синих папочках, чистые листы бумаги...

Правда, делегация — отвергнув «приёмы старой дипломатии» — предлагала германцам померяться силами, как будто, новым методом, исключавшим преимущества «прежней подготовки» противника. Но вся беда в том, что существо всякого рода «преимуществ» — не в самих приёмах, но в опыте.

То, что Ленин и Троцкий незаслуженно громко назвали уничтожением приёмов старой дипломатии, — на деле является лишь уничтожением старых шаблонов. Существо же дипломатии осталось неизменным, и даже нимало не очищенным от прежних скверн; иначе — не может и быть: ибо политика — всегда есть и останется политикой. И как была она — по чистой совести говоря — sale besogne (фр. — грязное дело. — Ред.) — во все времена, так и останется таковой же — при самом даже «революционнейшем» правительстве; вплоть до того момента, как утвердится Интернационал, Мир Новый, новый уклад общения людей.

С этим — ничего не поделаешь. И когда, до приступа к «поединку», т.Иоффе — многозначительно указал ген.Гофману на «особенность» наших дипломатических приёмов, совершенную прямоту заявлений и полную гласность каждого произносимого здесь слова, — председатель немецкой делегации «принял это к сведению» с совершенным спокойствием, — в котором светилась твёрдая вера, что... политика останется политикой, даже когда её ведут «санкюлоты»...

И, памятуя это, я, повторяю, неспокойно, сосредоточенно, — ожидал предстоявшего дипломатического состязания. И, оглядывая соседей, ближних и дальних — я видел на лицах их то же, неспокойное, сосредоточенное выражение, которое бывает у людей, когда они выходят «к барьеру»...

В ответ на предложение ген. Гофмана — ознакомить конференцию с сущностью русских пожеланий, А.Иоффе огласил выработанную нами «вступительную» декларацию:

«Полагая в основу переговоров о перемирии принципы демократического мира, выраженные в декрете Всероссийского Съезда Советов Рабочих и Солдатских Депутатов и подтверждённые чрезвычайным Съездом Крестьянских Депутатов, мы ставим своей целью скорейшее достижение всеобщего мира без аннексий и контрибуций, с гарантией права на национальное самоопределение. В целях достижения такого всеобщего мира, мы уполномочены обсудить условия перемирия на всех фронтах с присутствующими здесь полномочными представителями Германии, Австо-Венгрии, Болгарии и Турции.

Мы предлагаем поэтому немедленное обращение ко всем не представленным здесь воюющим странам с предложением принять участие в ведущихся переговорах. Мы полагаем, что принятие этих обоих пунктов является необходимой предпосылкой для немедленного вступления в обсуждение условий перемирия на всех фронтах».

Иоффе читал по-русски. Так как Франция — в числе воющих, было решено при переговорах отказаться от традиционного языка дипломатов; по тем же основаниям признано неудобным прибегнуть к английскому языку. Условились, что каждая делегация будет говорить на своём родном языке — и «обмен мнений» будет идти через переводчика.

Гофман ответил на декларацию одним — коротким, но бьющим прямо в цель вопросом:

«Уполномочена ли русская делегация говорить и от имени её союзников?»

Уже самый вопрос этот ставил — на путях наших деклараций — определённую, «реально-политическую» грань: в переводе на очищенный от «тайной дипломатии» русский язык это звучало так: «поскольку здесь присутствуют одни русские революционеры — мы можем говорить только о перемирии с русской революционной армией; только об этом мы можем говорить серьёзно».

Но делегация — иначе смотрела на дело: совершенно необходимым казалось ей — до полной рельефности выявить своё лицо, расшатать уверенность германцев в том, будто у нас, приехавших, все мысли, и мечтания, и стремления направлены к «сепаратному перемирию» и сепаратному миру. Поэтому она не подняла оброненного Гофманом намёка — «сразу» исчерпать поставленную ею тему «об установлении принципов, которые должны лечь в основу всеобщего демократического мира».

Генерал Гофман вторично попытался отмахнуться от продления «бесцельного», с его точки зрения, разговора формальной ссылкой на отсутствие у него и у остальных членов союзных Германии делегаций «политических полномочий». «Здесь не случайно — одни только военные. Мир — дело доброе, все мы одинаково жаждем его. И мы больше готовы к нему — чем коалиция, к которой принадлежит Россия, ибо вы видите, — делает Гофман широкий и плавный жест, — союзники Германии все здесь, за одним столом, готовые говорить о прекращении военных действий. А ваши союзники? — Где они?..»

«Но в данный момент речь не об этом. Говорить о мире — можно только остановив кровопролитие. В этом очередная задача: и именно ради неё, ради обсуждения военно-технических условий её и заседает ныне конференция. Дальше этой военной техники он, Гофман, и другие представители союзных армий — как солдаты, и только солдаты — говорить не призваны...А потому... давайте говорить о перемирии».

Но русские делегаты не хотят удовольствоваться и формальным отводом: они снова настаивают. И с явной неохотой, чтобы «двинуться» всё же с места — генерал Гофман делает ссылку на политические заявления Чернина и Кюльмана.

Но и этой ссылкой — не удовлетворяется делегация. — Т.Каменев произносит две программного характера речи, которые германцы выслушивают с каменными лицами, неподвижные, как на параде. И каждый раз, как Каменев заканчивает, мы слышим от Гофмана — всё тот же, но всё более и более настойчивый «refnain», смысл которого: «давайте говорить о деле»...

В коротких, уклончивых — но так определённо-уклончивых ответах ясно и томительно-настойчиво слышалось: «Довольно же! Ну, мы понимаем, что этот “обряд” заявлений о мире всего мира — необходим, обязателен для вас, социалистов и революционеров. Мы подчиняемся: декларируйте, заносите в протокол, но — ради Создателя — не затягивайте этой обрядности. Ведь вы же не только революционеры — вы и политики: должны же вы понимать, что всё это для нас — “милитаристов и империалистов” — только “кимвал бряцающий” и притом бряцающий отнюдь не мелодично. Не злоупотребляйте же “революционной дипломатией”: кончайте декламацию — и переходите к делу — к переговорам о сепаратном перемирии»... <…>

 

<22 ноября 1917 г. Брест-Литовск>

<...> Заседание конференции было назначено на 2 ч. 30 мин., так как раньше не мог быть изготовлен и размножен перевод русского «ответа». Вследствие этого мы встретились с германской делегацией ещё до заседания на завтраке в Собрании, и т.Иоффе счёл необходимым предупредить Гофмана о предстоящем перерыве. Сидя насупротив, я видел через стол, какое неприятное впечатление произвело на Гофмана это сообщение. Но — как и в предшествовавших аналогичных случаях — он очень быстро овладел собой и сказал флегматично: «Впрочем, я был почти уверен, что так оно и случится…»

Видимо, в связи с этим сообщением — открытие заседания несколько замедлилось: представители «4-х держав» имели сепаратное совещание. Зато на самом заседании они с совершенной невозмутимостью выслушали наше заявление, «доводившее до сведения их о необходимости перерыва для некоторых совещаний в Петербурге в связи с обнаружившимися разногласиями по отдельным пунктам проекта перемирия и различия в характере полномочий делегаций». Декларация предлагала возобновить переговоры через неделю, уже на нашей территории, причём пунктом встречи намечался Псков.

Генерал Гофман ответил, что союзным делегациям, хотя и с некоторым сожалением, — приходится подчиниться решению делегации русской. Он находит, однако, необходимым настаивать, чтобы вторая встреча состоялась опять-таки в Бресте. Псков неприемлем, так как никто из представителей «4-х держав» не может оставить главной квартиры, пока война не прервана на всех фронтах. Россия же может без ущерба для себя — выслать в германскую главную квартиру необходимых для переговоров лиц.

Вместе с тем он предложил сейчас же выделить из состава делегации специальную комиссию, которая занялась бы выработкой условий приостановки военных действий на Восточном фронте — до следующей встречи уполномоченных и — чтобы использовать остающееся время (так как поезд раньше вечера не может быть предоставлен делегации) заслушать замечания нашей делегации на германский контрпроект.

Предложение было принято. Адмирал Альтфатер огласил составленную военной комиссией «записку».

Неприятельские делегации выслушали её — не только с сосредоточенным вниманием — но, я сказал бы, с видимым «профессиональным» удовольствием. После «политических» разговоров — разговоров, «изводивших» штабных профессионалов, сидевших против нас, они, видимо, «отдыхали» на близкой им, профессиональной теме. Наши «военные эксперты» не даром провели ночь. Впечатление оглашённого Альтфатером документа было несомненно: германцы оценили по-достоинству — и его деловитость, и «профессиональную» военно-техническую отделанность его. Генерал Гофман — почти что ласково глядел на читавшего Альтфатера, несмотря на то, что «ответ» — пункт за пунктом — задевал германцев... вплоть до оставшегося во всей неприкосновенности пункта о Моонзунде.

Он счёл, однако, своим долгом — снова принять строгий и неприязненный вид, как только адмирал закончил чтение. «Он с сожалением должен констатировать, что весь контрпроект русской делегации проникнут глубоким недоверием к тем обещаниям и обязательствам, которые германское и союзные главные командования включили в пункты своего проекта. При отсутствии такого явного недоверия — естественно отпали бы многие возражения, которые теперь фигурируют в русском ответе. Против такого подозрения, и вообще против мысли о том, что германское командование заключает перемирие с тем, чтобы его нарушить, он, Гофман, считает необходимым резко и настойчиво протестовать. Тем не менее он полагает полезным — пересмотреть ещё раз русскую записку по пунктам, дабы установить окончательно предел возможных взаимных уступок».

Первые два пункта — не дебатируются: о них говорилось достаточно на предыдущем заседании. И если тогда второй пункт (о переброске войск и т.д.) остался открытым, то тем менее данных прийти на нём к соглашению — теперь; именно в этом пункте Гофман усмотрел (и не без оснований) максимум «недоверия». После беглой реплики Гофмана конференция переходит к обсуждению 3-го пункта. Военно-техническая часть его не встречает существенных возражений; но в нём имеется и «политическая» часть: разрешение «организованных сношений между войсками обеих сторон» — то есть, попросту говоря, «братание».

Германцы категорически против братания; они настаивают на том, чтобы во время перемирия солдатам строжайше было запрещено переходить линию проволочных заграждений. Гофман подчёркивает, что перемирие — ещё не мир, и несение войсками службы должно продолжаться с неослабной строгостью. Он оспаривает помимо того и самую целесообразность братаний: по его мнению, сношения, которые велись и ведутся — несмотря на запреты — солдатами обеих сторон за последние месяцы, отнюдь не способствуют установлению тех дружеских — а тем паче «братских» — связей, о которых говорит русская «записка». «На практике — взаимные посещения чаще всего заканчиваются ссорами, нередко даже драками. Бывали случаи, что драки эти принимали характер настоящих побоищ, так что дерущихся приходилось разнимать... пулемётами. В силу этого — в обоюдных интересах — отказаться до начала мирных переговоров — от всякого общения».

С русской стороны — Каменев не менее категорически заявляет, что запретить братание русское командование не может: оно входит — входило и раньше — в систему революционной борьбы за мир. И если это допускалось русскими даже во время военных действий, то — тем паче — не может быть воспрещено во время перемирия. Необходимо только принять решительные меры к искоренению установившейся на передовых линиях «меновой торговли» и вывести алкоголь из обихода братания.

«Меновую торговлю» — Гофман обходит молчанием; что же касается алкоголя, то он отмечает, что в Германии воспрещения спиртных напитков нет, что германский солдат привык к «умеренному употреблению» спирта — и лишить его обычной винной порции не представляется возможным; в особенности же — на передовой линии, где для солдата не малым облегчением суровости обстановки траншейной жизни — является возможность подлить в чай несколько капель рома или коньяка. В этом отношении — не видится возможности установить какой-либо общей нормы для обеих армий, так как... «в России ведь строжайше и совершенно запрещено употребление спирта в каком бы то ни было виде».

Прения о братании затягиваются надолго, т.к. обе стороны на уступки не идут. Тщетно пытается генерал Гофман побудить Каменева «отступиться» — ссылкой на то, что приказ, запрещающий братание, — на практике всё равно не будет соблюдаться войсками. «Опыт показывает! Уж на что строго мы запрещали — а на деле наши пытаются брататься даже там, где ваши солдаты встречают их выстрелами». — Но Каменев не сдаётся: и в конце концов — германская делегация соглашается на «организованное общение» — с тем только ограничением, чтобы оно происходило не по всему фронту, а лишь в заранее определённых, точно установленных пунктах.

<...> По окончании обсуждения «ответа» — т.Каменев внёс дополнительное — «не военное» — предложение о разрешении германцами пропуска нашей литературы в Германию и — транзитом — на французский, английский, итальянский фронты. Гофман, как всегда, забронировался «отсутствием полномочий» и обещал сообщить своему правительству. «Ответ нашего правительства — прибавил он, улыбаясь, — я, впрочем, и теперь уже могу предугадать: на французский и английский фронты мы, конечно, разрешим провоз — с полной готовностью; что же касается Германии, то предложение ваше наверное будет отклонено».

Каменев указал, что литература, о которой идёт речь, направлена к пробуждению стремления к миру и братства народов и потому ему неясно, почему Германия могла бы воспретить распространение её — если Германия действительно так искренно желает мира, как здесь заверяют.

«Именно поэтому, — отпарировал Гофман, — что мы и так готовы к миру. Для нас — такая литература не нужна. А вот ваши союзники — другое дело... Им проповедь мира была бы как нельзя более кстати. Возьмите хотя бы нашу конференцию. Германия и её союзники — здесь, все до одного... А ваши союзники?..»

На этом — пункт о литературе, естественно, был исчерпан.

Этими указаниями фактически закончились немецкие соображения на русский «ответ» — и конференция перешла к обсуждению условий десятидневной приостановки военных действий, выработанных комиссией, о которой упоминалось выше.

В основу этого соглашения — фактически легли пункты «длительного перемирия», только что разработанные нами. Ввиду этого, особых споров «десятидневное соглашение» не вызвало: пришлось продебатировать только те параграфы, которые «остались открытыми» в предшествующих переговорах: главным образом опять-таки параграф о перебросках и о демаркационной линии на Балтийском море. Отчасти был затронут и вопрос о братании, так как германцы, ссылаясь на краткосрочность приостановки — ещё упорнее отказывались допустить его — в каких бы то ни было формах.

В конечном счёте — установлен был текст, удовлетворивший русскую военную комиссию в важнейшем пункте — т.е. о перебросках на Запад. В редакции, на которую согласились германцы, — он обеспечивал в достаточной мере от массового отвлечения сил германцев на Запад: большего — в сложившихся условиях достичь, конечно, не представлялось возможным.

Подписание этого соглашения состоялось после обеда в Собрании без всякой торжественности. Через час после подписания — мы были уже на станции.

Предисловие, публикация и подготовка текста
Алексея САВЕЛЬЕВА