|
 |
Путь через пустыню |
По выходе из этого древнего
необъятного кладбища мы видим белый дом. Это
Эль-Мензель, южная контора Энфиды, где кончается
наш дневной переход.
Мы долго засиделись после обеда, увлекшись
беседой, и нам пришла охота немного прогуляться,
прежде чем лечь спать. Яркая луна озаряла степь, и
свет ее, проникая между лапчатыми листьями
огромных кактусов, росших на расстоянии
нескольких метров от нас, придавал им
сверхъестественный вид стада адских животных,
которые вдруг лопнули и раскидали во все стороны
круглые части своих безобразных тел.
Мы остановились поглядеть на них, как вдруг слух
наш поразил какой-то отдаленный непрерывный
могучий гул. То были бесчисленные пронзительные
и низкие голоса всевозможных тембров, свист,
возгласы, призывные крики, невнятный и страшный
рокот обезумевшей толпы, бесчисленной
нереальной толпы, которая сражается неизвестно
где, не то в небесах, не то на земле. Напрягая слух,
поворачиваясь во все стороны, мы наконец
убедились, что эти звуки доносятся с юга. Тут
кто-то воскликнул:
— Да это птицы с озера Тритона!
|
|
Мечеть Сиди-Сахаб |
Интерьер мечети Сиди-Сахаб |
На следующий день нам действительно
пришлось проезжать мимо этого озера площадью в
десять-тринадцать тысяч гектаров, которое арабы
называют Эл-Кельбия (сука); некоторые современные
географы видят в нем остатки древнего
внутреннего моря Африки, местоположением
которого до сих пор считали окрестности шоттов
Феджедж, P’apca и Мельр’ир.
Действительно, это было крикливое племя водяных
птиц, расположившееся, как разноплеменная армия,
на берегах озера, отдаленного от нас на
шестнадцать километров; они-то и подняли ночью
весь этот гам, потому что там тысячи птиц разных
пород, разной величины, разной окраски, начиная с
плосконосой утки и кончая длинноклювым аистом.
Там можно видеть целые армии фламинго и журавлей,
целые эскадры турпанов и морских рыболовов,
целые полчища нырков, зуйков, бекасов и
пресноводных чаек. В мягком свете луны все эти
птицы, радуясь чудной ночи, вдали от человека,
который еще не построил себе жилища близ их
обширного водяного царства, резвятся, верещат на
все голоса, наверно, переговариваются на своем
птичьем языке и наполняют ясное небо
пронзительными криками, на которые откликается
только далекий лай арабских собак да тявканье
шакалов.
14 декабря
Проехав еще несколько равнин, местами
распаханных туземцами, но большей частью не
тронутых плугом, хотя и вполне пригодных для
обработки, мы замечаем слева длинную водную
поверхность озера Тритон. Мы постепенно к нему
приближаемся, и нам кажется, что на нем виднеются
острова, множество больших островов, то черных,
то белых. Это целые птичьи племена, сплошными
массами плавающие на его поверхности. Берегом
прогуливаются по двое, по трое, ступая на длинных
ногах, огромные журавли. Другие виднеются на
равнине между кустами аристотелии, над которыми
торчат их настороженные головы.
Это озеро, глубина которого не превышает
шести-восьми метров, совершенно пересохло
прошлым летом после пятнадцатимесячной засухи,
которой не запомнят тунисские старожилы. Однако,
несмотря на значительную площадь озера, оно
заполнилось осенью в один день, так как в него
стекает вся вода от дождей, выпадающих на горах.
Залог великого будущего богатства этих земель
обусловлен тем, что здесь нет, как в Алжире, таких
рек, которые часто пересыхают, но имеют
определенное русло, куда собирается небесная
влага; напротив, эти земли покрыты едва заметными
рытвинами, где достаточно малейшей преграды,
чтобы остановить поток воды. А так как уровень их
повсюду одинаков, то каждый ливень, выпавший в
далеких горах, разливается по всей равнине и
превращает ее на несколько дней или на несколько
часов в огромное болото, оставляя при каждом из
этих наводнений новый слой ила, удобряющий и
оплодотворяющий почву, как в Египте, но только
без Нила.
 |
Мечеть Сиди-Окба |
Теперь мы достигли беспредельных ланд,
покрытых, как проказой, небольшим мясистым
растением цвета медянки, которое очень любят
верблюды. Поэтому повсюду, куда ни кинешь взгляд,
пасутся огромные стада дромадеров. Когда мы
проезжаем среди них, они оглядывают нас большими
блестящими глазами, и нам кажется, что мы
переживаем первые дни мироздания, когда творец в
нерешительности, словно желая проверить
ценность и результаты своего сомнительного
творчества, бросал пригоршнями на землю
безобразных животных, которых он впоследствии
мало-помалу уничтожил, оставив только некоторые
первоначальные типы на этом заброшенном
материке, в Африке, где сохранились среди песков
забытые им жираф, страус и дромадер.
Какая забавная и милая картина: самка верблюда
только что разрешилась от бремени и возвращается
к становищу в сопровождении своего верблюжонка,
причем его подгоняют прутьями два арабских
мальчугана, головы которых не доходят до его
крупа. Он уже большой; на его длинных ногах
посажено крошечное тельце, заканчивающееся
птичьей шеей и удивленной головкой, а глаза всего
лишь четверть часа как смотрят на все эти новые
вещи: на дневной свет, на ланду, на большое
животное, за которым он бежит. Впрочем, он
прекрасно, без всяких затруднений и колебаний
ступает по этой неровной почве и уже начинает
обнюхивать материнское вымя: ведь это животное,
которому всего несколько минут от роду, для того
и создано природою таким длинноногим, чтобы оно
могло дотянуться до материнского брюха.
А вот и другие, которым исполнилось несколько
дней или несколько месяцев, и совсем большие с
взъерошенной шерстью; одни сплошь желтые, другие
светло-серые, третьи черноватые. Окружающая нас
природа становится настолько странной, что я
ничего подобного в жизни не видел. Справа и слева
из земли торчат камни, выстроившиеся рядами, как
солдаты, с наклоном в одну и ту же сторону по
направлению к Кайруану, пока еще невидимому. Все
эти камни, стоящие ровными шеренгами на
расстоянии нескольких сот шагов между ними,
словно выступили в поход побатальонно. Так они
усеивают несколько километров. Между ними нет
ничего, кроме песка с примесью глины. Это
собрание камней — одно из любопытнейших на
земле. У него, впрочем, есть и своя легенда.
|
Торговля коврами в Кейруане |
Когда Сиди-Окба со своими всадниками
прибыл в эту мрачную пустыню, где теперь лежат
развалины священного города, он разбил лагерь в
этом уединенном месте. Его товарищи, удивленные
тем, что он здесь остановился, советовали ему
удалиться, но он ответил:
— Мы должны здесь остаться и даже основать город,
ибо такова Божья воля.
На это они возразили, что здесь нет ни питьевой
воды, ни дерева, ни камня для стройки.
Сиди-Окба велел им замолчать и сказал:
— Бог об этом позаботится.
На следующее утро ему доложили, что собачонка
нашла воду. Стали рыть землю в том месте и на
глубине шестнадцати метров обнаружили ключ,
питающий теперь большой, покрытый
куполообразным навесом колодец, вокруг которого
целый день ходит верблюд, приводя в движение
рычаг насоса.
На следующий день арабы, посланные на разведку,
сообщили Сиди-Окба, что на склонах соседних гор
они заметили леса.
Наконец на третий день выехавшие с утра всадники
прискакали, крича, что они только что встретили
камни, целое войско камней, идущее походом и,
несомненно, посланное Богом.
Несмотря на это чудо, Кайруан почти целиком
построен из кирпича.Но вот равнина становится
болотом желтой грязи; лошади спотыкаются, тянут,
не продвигаясь вперед, выбиваются из сил и
падают. Они уходят до самых колен в этот вязкий
ил. Колеса тонут в нем по ступицу. Небо заволокло
тучами, моросит мелкий дождик, затуманивая
горизонт. Дорога становится то лучше, когда мы
взбираемся на одну из семи возвышенностей,
называемых семью холмами Кайруана, то снова
превращается в отвратительную клоаку, когда мы
спускаемся в разделяющие их низины. Вдруг
коляска остановилась: одно из задних колес
увязло в песке.
Приходится вылезать из экипажа и идти пешком. И
вот мы бредем под дождем, исхлестанные бешеным
ветром, и подымаем при каждом шаге огромные комья
глины, облепляющей обувь; это затрудняет путь,
который становится просто изнурительным; мы
проваливаемся порою в ямы, полные жидкой грязи,
задыхаемся, проклинаем неприветливую землю и
совершаем настоящее паломничество к священному
граду; оно, быть может, зачтется нам на том свете,
если паче чаяния Бог пророка окажется истинным
Богом.
Известно, что для правоверных семь паломничеств
в Кайруан равняются одному паломничеству в
Мекку.
После того как мы таким утомительным способом
месим грязь на протяжении одного-двух
километров, перед нами в отдалении вырастает
среди тумана тонкая остроконечная башня, едва
заметная, лишь немного гуще окрашенная, чем
окружающий ее туман, и теряющаяся верхушкой в
облаках. Это смутное и волнующее видение
постепенно выступает более отчетливо, принимает
более ясную форму и превращается наконец в
высокий минарет, уходящий в небо; ничего другого
не видно ни вокруг, ни внизу: ни города, ни стен, ни
куполов мечетей. Дождь хлещет нам в лицо, и мы
медленно идем к этому сероватому маяку,
выросшему перед нами, как башня-призрак, которая
вот-вот растает и сольется с туманом, откуда она
только что возникла.
Но вот вправо от нас вырисовывается здание,
увенчанное куполами — это так называемая
мечеть Брадобрея, — и наконец показывается сам
город — расплывчатая, неопределенная масса за
пеленою дождя; минарет кажется теперь уже не
таким высоким, словно он ушел в землю, после того
как поднялся в поднебесье, чтобы указать нам путь
к городу.
Боже, какой это печальный город, затерянный в
пустыне, в одиноком, бесплодном и голом месте! На
узких, извилистых улицах арабы, укрывшись в
лавочках торговцев, смотрят на нас, когда мы
проходим мимо, а встречная женщина — черное
привидение на фоне пожелтевших от дождя
стен —походит на смерть, прогуливающуюся по
городу.
Нам оказывает гостеприимство тунисский
губернатор Кайруана Си-Мохаммед-эль-Марабут,
генерал бея, благороднейший и благочестивейший
мусульманин, трижды совершивший паломничество в
Мекку. С изысканной и важной любезностью
проводит он нас в комнаты, предназначенные для
иностранных гостей, где мы находим большие
диваны и дивные арабские покрывала, в которые
закутываются, ложась спать. Из почтения к нам
один из его сыновей собственноручно приносит все
предметы, в которых мы нуждаемся.
В тот же вечер мы обедали у гражданского
контролера и французского консула, где встретили
радушный прием; было оживленно и весело, и это
согрело и утешило нас после нашего плачевного
прибытия.
15 декабря
Еще не рассвело, когда один из моих спутников
разбудил меня. Мы сговорились пойти в
мавританскую баню рано утром, до осмотра города.
Уличное движение уже началось, так как жители
Востока привыкли вставать до зари, а между домами
мы видим чудное небо, чистое и бледное, сулящее
жару и солнечный свет.
Мы идем по одним улицам, затем по другим, минуем
колодезь, где верблюд, привязанный под
куполообразным навесом, без конца ходит по кругу,
накачивая воду, и проникаем в темный дом с
толстыми стенами, где сперва ничего не видно и
где уже при входе захватывает дыхание от жаркого
и влажного воздуха.
Затем мы различаем арабов, дремлющих на циновках;
хозяин заведения, после того как нам помогли
раздеться, вводит нас в баню — нечто вроде черной
сводчатой темницы, куда свет зарождающегося дня
проникает сверху, через узкое окошко в своде, и
где пол залит какой-то клейкой водой, идя по
которой на каждом шагу рискуешь поскользнуться и
упасть.
Когда после всех операций массажа мы выходим на
свежий воздух, нас ошеломляет и пьянит радость,
потому что взошедшее солнце озаряет улицы, и мы
видим город, белый, как все арабские города, но
еще более дикий, более характерный, более ярко
запечатленный фанатизмом, поразительный своей
явной бедностью, своим жалким, но гордым
благородством, — священный град Кайруан.
Население его только что пережило страшный
голод, и на всем лежит отпечаток нужды, кажется,
даже на самих домах. Здесь, как в поселках
Центральной Африки, торговцы, сидя по-турецки на
земле, в лавчонках, величиной с коробку, продают
всевозможные нехитрые товары. Вот финики из
Гафсы или из Суфа, слипшиеся в большие комья
вязкого теста, от которого продавец, сидя на той
же доске, отрывает пальцами нужный кусок. Вот
овощи, пряности, печения; в суках — длинных,
сводчатых, извилистых базарах — материи, ковры,
конская сбруя, украшенная золотым и серебряным
шитьем, и тут же невообразимое количество
сапожников, изготовляющих желтые кожаные туфли.
До французской оккупации евреям не удавалось
поселиться в этом недоступном для них городе.
Сейчас они в Кайруане кишат и постепенно
завладевают им. В их руках уже находятся
драгоценные украшения женщин и купчие на часть
домов, под которые они выдали ссуды и
собственниками ко_торых быстро становятся
благодаря системе переписки долговых
обязательств и быстрого роста сумы долга —
системе, практикуемой ими с поразительной
ловкостью и неукротимой алчностью.
Мы идем к мечети Джама-Кебир, или Сиди-Окба,
высокий минарет которой господствует над
городом и над пустыней, отделяющей его от
остального мира. На повороте одной улицы мечеть
внезапно появляется перед нами. Это обширное,
тяжеловесное здание, поддерживаемое огромными
контрфорсами, белая масса, грузная, внушительная,
красивая какой-то необъяснимой и дикой красотой.
При входе в мечеть прежде всего видишь
великолепный двор, окруженный двойной галереей,
которую поддерживают два ряда изящных римских и
романских колонн. Можно подумать, что вы попали
во внутренний двор какого-то прекрасного
итальянского монастыря.
Сама мечеть находится направо; свет в нее
проникает из этого двора через семнадцать
двухстворчатых дверей, которые мы просим
раскрыть настежь, прежде чем войти.
Во всем мире я знаю только три храма, которые
вызывали во мне то же неожиданное и потрясающее
волнение, какое я ощутил при посещении этого
варварского и изумительного памятника:
аббатство горы Сен-Мишель, собор св. Марка в
Венеции и Дворцовую капеллу в Палермо.
 |
Улочка Кайруана |
Но там это продуманные, сознательно
созданные, превосходные произведения великих
архитекторов, уверенно творивших людей,
несомненно благочестивых, но прежде всего
художников, вдохновляемых любовью к линиям, к
формам и к внешней красоте в той же, если не в
большей мере, чем любовью к Богу. Здесь — дело
иное. Здесь фанатический кочевой народ, едва
способный построить простую стену, прибыв в
страну, покрытую развалинами, оставленными его
предшественниками, стал собирать все то, что ему
показалось самым красивым, и из этих обломков
одного и того же стиля воздвигнул в божественном
вдохновении жилище для своего Бога, жилище из
кусков, отторгнутых от развалин города, но не
менее совершенное и не менее великолепное, чем
самые лучшие творения величайших зодчих.
Перед нами открывается храм неимоверных
размеров, напоминающий священную рощу, ибо в нем
сто восемьдесят колонн из оникса, порфира и
мрамора поддерживают своды семнадцати нефов,
соответствующих семнадцати дверям.
Взгляд останавливается, блуждает среди этого
глубокого лабиринта стройных, круглых,
безупречно изящных пилястров, все оттенки
которых смешиваются и гармонически сочетаются
между собою, а византийские капители африканской
и восточной школы обнаруживают редкую тонкость
работы и бесконечное разнообразие рисунка.
Некоторые из них, на мой взгляд, — совершенство
красоты. Наиболее оригинальная представляет
пальму, согнутую порывом ветра.
По мере того как я иду вперед по этому
божественному зданию, все колонны, кажется,
перемещаются, кружатся вокруг меня и образуют
все новые, разнообразные и правильные фигуры.
В наших готических соборах главный эффект
достигается нарочитой несоразмерностью высоты и
ширины. Здесь же, наоборот, редкая гармоничность
этого низкого храма достигается
многочисленностью и пропорциональностью легких
столбов, которые поддерживают здание, заполняют
его, заселяют, делают его тем, что оно есть,
создают его красоту и величие. Их красочное
множество производит впечатление
беспредельности, между тем как незначительная
высота здания вызывает в душе чувство тяжести.
Этот храм обширен, как мир, и в то же время вы
чувствуете себя здесь подавленным могуществом
божества.
Бог, вдохновивший творцов этого великолепного
произведения искусства, — Тот Самый, который
продиктовал Коран, но Он, конечно, не
евангельский Бог. Его тонкая и сложная мораль
скорее разливается вширь, чем подымается ввысь,
скорее поражает нас своим распространением, чем
своей возвышенностью.
Повсюду в храме встречаются замечательные
детали. Комната султана, входившего в мечеть
через особую дверь, сделана из дерева, покрытого
тончайшей резьбой, напоминающей ювелирную
работу.
Кафедра из резных панелей оригинального рисунка
производит дивное впечатление, а мираб (или мазар —
мавзолей в местах захоронения мусульманских
святых. — Ред.), указывающий направление к
Мекке, представляет собою восхитительную нишу из
окрашенного и позолоченного мрамора и
отличается изяществом орнамента и стиля.
Возле этого мираба стоят две колонны так близко
одна к другой, что человек с трудом может
протиснуться между ними. Арабы, которым это
удается, по словам одних, излечиваются от
ревматизма, по словам других, удостаиваются
более возвышенных милостей.
Против средних дверей мечети — девятых, считая
как с правой, так и с левой стороны, — на другом
конце двора возвышается минарет. У него сто
двадцать девять ступеней. Мы взбираемся по ним.
С этой высоты Кайруан, лежащий у наших ног,
представляется шахматной доской, образуемой его
глинобитными плоскими крышами, среди которых
вздымаются со всех сторон блестящие плотные
купола мечетей и кубб (ниша в стене мечети, в
ней имам, обратившись лицом в сторону Мекки,
руководит общей молитвой. — Ред.). Кругом
необозримая желтая безбрежная пустыня, а около
городских стен местами виднеются зеленые пятна
кактусовых полей. Горизонт здесь бесконечно пуст
и печален и сильнее хватает за душу, чем сама
Сахара.
По-видимому, прежде Кайруан был гораздо больше.
До сих пор еще упоминают названия исчезнувших
кварталов.
Это Драа-эль-Теммар — холм продавцов фиников,
Драа-эль-Уйба — холм весовщиков зерна,
Драа-эль-Керруйя — холм торговцев пряностями,
Драа-эль-Гатрания — холм торговцев дегтем,
Дерб-эс-Месмар — квартал торговцев гвоздями.
Уединенно, за стенами города, на расстоянии около
одного километра, стоит зауйя, или, вернее, мечеть
Си-ди-Сахаб (брадобрея Пророка); она издали
привлекает взоры, и мы направляемся к ней.
Совсем не похожая на Джама-Кебир, откуда мы
только что вышли, она отнюдь не величественна, но
зато это самая изящная, самая красочная, самая
нарядная мечеть и самый совершенный образчик
декоративного арабского искусства, какой я
когда-либо видел.
По лестнице из старинных фаянсовых изразцов
восхитительного стиля вы подымаетесь в прихожую,
пол и стены которой выложены такими же изразцами.
Затем идет длинный узкий двор, окруженный
галереей, арки которой, в форме подков, опираются
на римские колонны; когда вы попадаете на этот
двор в яркий, безоблачный день, вас ослепляет
солнце, широким золотым покровом застилающее все
стены, выложенные фаянсовыми изразцами дивных
тонов и бесконечного разнообразия рисунков.
Обширный квадратный двор, куда вы затем
проникаете, — в свою очередь, весь украшен ими.
Свет блестит, разливается и горит огнем на стенах
этого эмалевого дворца, где под пылающим небом
Сахары сверкают все узоры, все краски восточной
керамики. Поверху бегут причудливые тончайшие
арабески. Из этого волшебного двора открываются
двери в святилище с гробницей спутника и
брадобрея Пророка, Сиди-Сахаба, до самой смерти
хранившего на своей груди три волоска из его
бороды.
Это святилище, украшенное симметричными узорами
из белого и черного мрамора, вокруг которых
обвиваются надписи, увешанное мягкими коврами и
знаменами, показалось мне не таким красивым, не
таким неожиданным и оригинальным, как те
незабываемые дворы, через которые проходишь,
прежде чем в него проникнуть.
Выходя из мечети, мы пересекаем третий двор,
полный молодых людей. Это своего рода
мусульманская семинария, школа фанатиков.
Все эти зауйи, которыми покрыта почва ислама,
являются, так сказать, бесчисленными ячейками
орденов и братств, которые разнятся друг от друга
видами и формами благочестия правоверных.
В Кайруане зауйи очень многочисленны (я не говорю
о мечетях, воздвигаемых исключительно в честь
Аллаха); вот главные из них: зауйя
Си-Мохаммед-Элуани; зауйя
Сиди-Абд-эль-Кадер-эль-Джилани, величайшего и
наиболее чтимого у магометан святого; зауйя
эт-Тиджани; зауйя Си-Хадид-эль-Хрангани; зауйя
Сиди-Мохаммед-бен-Айса из Мекнеса; в последней
хранятся тамбурины, дарбуки, сабли, железные
стрелы и другие орудия — необходимые
принадлежности диких церемоний Айсауйа.
Эти бесчисленные ордена и братства ислама, во
многом напоминающие наши католические
монашеские ордена, находятся под особым
покровительством какого-нибудь чтимого марабута
(от арабского мурабит — член
мусульманского военно-религиозного ордена
монахов-дервишей, которые в XI—XII вв. завоевали
Марокко и основали династию Альморавидов; потом
так называли дервишей. — Ред.) и связаны с
Пророком целой цепью благочестивых учителей,
называемых у арабов «сельселят»; в начале этого
столетия они получили особенное распространение
и представляют самый грозный оплот
магометанской религии против цивилизации и
господства европейских народов.
В книге под заглавием Марабуты и Хуан г-н
майор Ринн (франц. офицер, в 1880-х гг. занимал
видные посты в алжирской колониальной
администрации; автор книг, посвященных
герграфии, истории, экономике и религиозной
жизни Алжира. — Ред.) перечислил и описал их
самым исчерпывающим образом.
В этой книге я нашел чрезвычайно любопытные
данные об учении и деятельности этих союзов.
Каждый из них утверждает, что в нем одном
сохранилось с полной неприкосновенностью
послушание пяти заповедям Пророка и что Пророк
указал ему единственный путь к единению с Богом,
что и составляет цель всех религиозных
стремлений мусульман.
Но хотя все эти братства и ордена претендуют на
абсолютную ортодоксальность и чистоту учения, у
них чрезвычайно разнообразные и отличные друг от
друга обычаи, наставления и тенденции.
Одни образуют мощные благочестивые ассоциации,
руководимые учеными богословами-аскетами,
людьми, действительно выдающимися, теоретически
глубоко образованными и опасными дипломатами в
их сношениях с нами; они с редким искусством
руководят этими школами, где преподается
священная наука, возвышенная мораль и способы
борьбы с европейцами. Другие организации
представляют собой причудливое сборище
фанатиков или шарлатанов и напоминают труппу
духовных фокусников, то экзальтированных и
убежденных, то просто скоморохов,
эксплуатирующих людскую глупость и благочестие.
Как я уже сказал, единственная цель всех усилий
доброго мусульманина — тесное единение с Богом.
Различные мистические приемы ведут к этому
совершенному состоянию, и каждый союз обладает
своим особым методом тренировки. Как общее
правило, эти методы приводят простого
посвященного в состояние полного одурения,
благодаря которому он становится слепым и
покорным орудием в руках начальника.
Во главе каждого ордена стоит шейх — хозяин
ордена: «В руках твоего шейха ты должен быть, как
труп в руках омывающих умерших. Повинуйся ему во
всем, что он тебе прикажет, ибо его устами
повелевает Сам Бог. Непослушанием ему ты
навлечешь на себя Божий гнев. Не забывай, что ты
его раб и что ты ничего не должен делать без его
приказания.
Шейх — избранный Богом человек; он выше всех
прочих существ и занимает место непосредственно
после пророков. Поэтому ты должен видеть повсюду
его, только его одного. Изгони из своего сердца
всякую иную мысль, кроме мысли о Боге или о
шейхе».
Ниже этой священной особы стоят макаддемы,
викарии или заместители шейха, проводники
учения.
И наконец, простые посвященные ордена называются
хуанами, братьями.
Чтобы достигнуть того состояния галлюцинации,
при котором человек сливается с Богом, каждое
братство имеет свои специальные молитвословия,
или, вернее, гимнастику одурения; они называются диркр.
Почти всегда это очень короткое воззвание или,
вернее, повторение одного слова или одной фразы,
которые нужно произнести бесконечное число раз.
Равномерно двигая головой и шеей, адепты
повторяют двести, пятьсот, тысячу раз подряд
слово «Бог» или формулу, которая встречается во
всех мусульманских молитвах: «Нет Бога, кроме
Бога», — прибавляя к ней несколько стихов,
порядок которых составляет пароль данного
братства.
Новообращенный в момент своего посвящения
называется таламид, после посвящения он мюрид,
затем факир, затем суфи, затем сатек и
наконец мед джедуб (восхищенный,
галлюцинирующий). В этом сане у него появляется
вдохновение или безумие, дух отделяется от
материи и подчиняется влиянию своего рода
мистической истерии. С этого момента человек уже
не принадлежит к физическому миру. Для него
существует один лишь духовный мир, и ему более не
нужно выполнять обряды культа.
Выше этого состояния существует лишь состояние тухида,
представляющее собой высшее блаженство,
отождествление с Божеством.
Экстаз также имеет различные степени,
интереснейшее описание которых дает
Шейх-Сенусси, член ордена Хелуатийя, тайновидцев
— толкователей снов. Интересно отметить
странную аналогию, какую можно провести между
этими мистиками и мистиками христианства.
Вот что пишет Шейх-Сенусси: «...Позднее адепт
воспринимает проявления других светочей,
служащих ему самым совершенным талисманом.
Число этих светочей достигает семидесяти тысяч;
оно подразделяется на несколько групп и
составляет семь ступеней, через которые
достигается совершенство души. Первая из этих
ступеней — человечество. Здесь различают десять
тысяч светочей, доступных восприятию лишь
достойных; цвет этих светочей тусклый. Они
сливаются между собою... Чтобы достигнуть второй
ступени, надо освятить свое сердце. Тогда
открываются десять тысяч других светочей,
присущих второй ступени, являющейся ступенью страстного
экстаза; их цвет светло-голубой... После этого
подходят к третьей ступени — экстаза сердца.
На этой ступени адепт видит ад и его атрибуты, а
также десять тысяч новых светочей, цвет которых
красен, как цвет чистого пламени... С этой ступени
можно лицезреть гениев и все их атрибуты, ибо
сердце получает возможность наслаждаться семью
духовными состояниями, доступными лишь
некоторым посвященным.
Поднявшись на следующую ступень, адепт различает
десять тысяч новых светочей, присущих состоянию
экстаза бесплотной души. Эти светочи отличаются
ярко-желтым цветом. В них видны души пророков и
святых.
Пятая ступень — это ступень таинственного
экстаза. На ней можно созерцать ангелов и десять
тысяч новых светочей ослепительно белого цвета.
Шестая ступень — это ступень одержимости. На ней
также имеешь возможность видеть десять тысяч
новых светочей, цвет которых — цвет прозрачных
зеркал. Достигнув этой ступени, испытываешь
сладостное восхищение духа, называемое эль-Хадир
и составляющее основу духовной жизни. И только
тогда удостаиваешься лицезреть нашего Пророка
Магомета.
Наконец подходишь к десяти тысячам последних
скрытых светочей, дойдя до седьмой ступени,
которая есть блаженство. Эти светочи —
зеленые и белые, но они испытывают
последовательные изменения: так, они проходят
через цвета драгоценных камней, чтобы затем
приобрести светлый оттенок, и наконец получают
такую окраску, которая не имеет себе подобной, ни
на что не похожа, нигде больше не существует, но
которая разлита по всей Вселенной... Когда
достигнешь этого состояния, открываются
атрибуты Бога... Тогда кажется, что уже не
принадлежишь к этому миру. Все земное исчезает
для тебя».
 |
Кладбище близ кайруанской мечети |
Разве это не те же семь небесных замков
святой Терезы (испанская монахиня XVI в.,
прославившаяся своими экстатическими видениями.
— Ред.), и семь цветов, соответствующих семи
ступеням экстаза? Чтобы достигнуть этого
состояния безумия, члены ордена Хелуатийя
применяют следующий специальный прием:
«Садятся, скрестив ноги, и повторяют в течение
некоторого времени: “Нет Бога, кроме Аллаха”, —
поворачивая голову так, чтобы рот приходился
сперва над правым плечом, а потом перед сердцем
под левой грудью. Затем произносят обращение,
которое состоит в том, чтобы отчетливо
выговаривать имена Бога, содержащие идею Его
величия и могущества, упоминая лишь десять
следующих, и в том порядке, в каком они приведены:
Он; Праведный; Живой; Непреодолимый; Высший
дарователь; Высший покровитель; Тот, кто
раскрывает сердца зачерствелых людей для истины;
Единый; Вечный; Неизменный».
После каждого обращения адепты должны прочитать
некоторые молитвы сто раз подряд или более.
Они садятся в кружок для особых молений. Тот, кто
их читает, произнося слово Он, высовывает
голову на середину круга, склонив ее направо,
затем снова откидывает назад, нагибая влево, к
наружной стороне круга. Сначала только один
произносит слово Он, после чего все остальные
хором подхватывают это слово, поворачивая головы
вправо и влево.
Сравним эти приемы с теми, которые приняты у
членов ордена Кадрийя: «Усевшись со скрещенными
ногами, они дотрагиваются до кончика правой ноги,
затем до главной артерии, называемой эль-кияс,
которая проходит вокруг внутренностей; кладут на
колено раскрытую руку с растопыренными пальцами,
поворачивают лицо к правому плечу, произнося Ха,
затем к левому плечу, произнося Ху, затем
опускают голову на грудь, произнося Хи, и
начинают все сначала. Важно и даже необходимо,
чтобы тот, кто произносит эти слова, задерживался
на первом из них, насколько хватает дыхания;
затем, очистившись, он так же растягивает имя
Бога, пока душа его еще может подлежать
осуждению; потом он произносит слово Ху,
когда она готова к повиновению, и наконец, когда
душа достигает желанной степени совершенства, он
может произнести последнее имя — Хи».
Эти молитвы, которые должны уничтожить
индивидуальность человека, погруженного в
сущность Бога (т.е. привести к состоянию, при
котором человек достигает созерцания Бога в его
атрибутах), называются уэрд-деберед.
Но из всех алжирских религиозных братств более
всего, конечно, привлекает любопытство
иностранцев братство Айсауйа.
Всем известны отвратительные приемы этих
истерических жонглеров, которые, придя в
состояние исступления, образуют некую
магнетическую цепь и, читая свои молитвы, поедают
колючие листья кактуса, гвозди, толченое стекло,
скорпионов и змей. Нередко эти безумцы пожирают в
ужасных конвульсиях живого барана, шерсть, кожу и
кровавое мясо, оставляя на земле лишь несколько
костей. Они вонзают себе в щеки и живот железные
спицы; после смерти, при вскрытии, в стенках их
желудков находят самые разнообразные предметы.
И что же, из всех мусульманских братств самые
поэтические молитвы и самые поэтические
нравоучения встречаются в текстах Айсауйа.
Цитирую из книги г-на майора Ринна всего
несколько фраз:
«Однажды пророк сказал Абу-Дирр-эль-Р’ифари:
“О Абу-Дирр! смех бедных — это молитва; их игры —
хвала Богу; их сон — милостыня”.
Шейх говорит еще:
“Молиться и поститься в пустыне и не иметь
сострадания в сердце — это на истинном пути
называется лицемерием”.
“Любовь — высшая ступень совершенства. Тот, кто
не любит, ничего не достиг на пути к совершенству.
Существует четыре рода любви: любовь разумная,
любовь сердечная, любовь душевная, любовь
таинственная...”»
Была ли когда-либо определена любовь более полно,
более тонко, более прекрасно?
Можно было бы приводить такие цитаты до
бесконечности.
Но наряду с мистическими орденами,
принадлежащими к великим правоверным
исповеданиям ислама, существует отколовшаяся
секта ибадитов, или Бени-Мзаб, представляющая
крайне любопытные особенности.
Бени-Мзаб населяют к югу от наших алжирских
владений, в самой бесплодной части Сахары,
небольшую страну Мзаб, которую они путем
неимоверных усилий сделали плодородной.
Не без удивления встречаем мы в маленькой
республике этих пуритан ислама принципы
управления, присущие социалистической общине, и
в то же время церковную организацию пресвитериан
Шотландии. Мораль их — жестокая, нетерпимая,
непреклонная. Они питают отвращение к
кровопролитию и допускают его лишь для защиты
веры. Большинство обыденных поступков, случайное
или произвольное прикосновение к женской руке, к
влажному, грязному или запрещенному предмету,
считается серьезными проступками, требующими
особых длительных омовений.
Безбрачие, ведущее к разврату, гнев, пение,
музыка, игра, пляски, все формы роскоши, табак,
кофе, выпитый в общественном заведении,
составляют грехи, которые в случае упорствования
в них влекут за собой страшное отлучение,
называемое тебрия.
В противоположность учению большинства
мусульманских общин, согласно которому для
правоверного, каковы бы ни были его дела,
достаточно быть благочестивым, молиться и
познать состояние мистической экзальтации,
чтобы спасти свою душу, ибадиты признают, что
вечное спасение человека возможно лишь путем
чистой жизни. Они доводят до крайности
соблюдение предписаний Корана, считают
еретиками дервишей и факиров, не признают, что
пророки и святые, память которых они, однако,
чтут, способны быть заступниками перед Богом,
владыкой абсолютно справедливым и непреклонным.
Они не верят во вдохновенных и в озаренных людей
и не признают даже за имамом права отпускать
грехи ближнему, ибо один лишь Бог может судить о
важности проступка и искренности раскаяния.
Надо сказать, что ибадиты — схизматики,
принадлежащие к одной из древнейших схизм
ислама; они непосредственно происходят от убийц
Али, зятя пророка.
Но ордена, насчитывающие в Тунисе наибольшее
число адептов, — это, по-видимому наряду с
Айсауйа, братства Тиджанийя и Кадрийя; последнее
было основано Абд-эль-Кадер-эль-Джилани, самым
святым человеком ислама после Магомета.
Зауйи обоих этих марабутов, которые мы посетили
после зауйи Брадобрея, далеко уступают по
изяществу и красоте первым двум памятникам,
осмотренным нами сначала.
Перевел с французского
Г. РАЧИНСКИЙ