|
 |
Кружащийся дервиш |
Средняя Азия глазами Сергея Мстиславского
В 1925 г. в одном московском
издательстве вышел в свет роман «Крыша мира». Его
главный герой, Сергей, молодой интеллигент из
обедневшей дворянской семьи, студент-антрополог
Петербургского университета, отправляется на
Памир с научной целью — «охотой за черепами».
Апологет ницшеанства, он считает «действие»,
Битву естественным и необходимым состоянием
человека, который живет в полную силу только в
атмосфере этого «действия» — подвигов,
социальных катаклизмов, революций.
Автором этого, во многом автобиографического,
романа был Сергей Дмитриевич Мстиславский
(настоящая фамилия Масловский) — революционер,
писатель, ученый — антрополог и этнограф, один
из идеологов левых эсеров, последователь «горной
философии» Ницше. В 1917—1918 гг. он закономерно
оказался в гуще революционных событий: был одним
из активных деятелей февральского восстания в
Петрограде, арестовывал Николая II с семьей в
Царском Селе, председательствовал в
левоэсеровской фракции II съезда Советов,
входил в состав советской делегации в декабре
1917 г. на переговорах о перемирии с немцами в
Брест-Литовске, участвовал в левоэсеровском
восстании в июле 1918 г.
Ницшеанский романтизм С. Мстиславского (1876—1943)
можно во многом объяснить его биографией. Он был
сыном выдающегося военного историка генерала
Д.Ф.Масловского и принадлежал по своему
положению и воспитанию к аристократическому
кругу столичного высшего офицерства.
«Отталкивание от среды, к которой я принадлежал
по рождению, — писал Мстиславский много позднее
в неопубликованной автобиографии, — без замены
ее долгое время какой-либо иной сделало меня
крайним индивидуалистом, одиночкой». Это
«отталкивание от среды» и неприятие серой
обыденности взрастило другую черту
Мстиславского — романтизм. Все это не могло не
вызвать тяготения к экзотике, к Востоку. Еще в
гимназии он перечитал едва ли не всю литературу о
Туркестане, об Индии и Тибете. Позднее, в
1896—1899 гг., уже будучи студентом
Петербургского университета и готовясь к
научной карьере антрополога, он совершил пять
экспедиций в Среднюю Азию, изучил многие местные
языки, посетил восточную часть Бухарского
эмирата и предгорья Памира, тогда, в конце
1890-х гг., совершенно неисследованные, что дало
ему обильный материал для научных работ
«Таджики» и «Гальча (первобытное население
Туркестана)», для очерков и романа «Крыша мира». В
1904 г. на Всемирном конгрессе ориенталистов,
проходившем в Алжире, Мстиславский должен был
выступать с докладом «О дервишестве в Средней
Азии», но командировка не состоялась в связи с
отказом Мстиславского от научной работы — его
влекла революция. 18 июля 1900 г. в газете
«Россия» вышел его первый очерк «На окраине», с
которого и начался литературный путь
Мстиславского, оригинального
писателя-романтика, запечатлевшего экзотический
и исчезнувший мир среднеазиатского Востока
рубежа XIX—XX вв.
На окраине
 |
Мечеть Биби Ханым.Самарканд. XV в. |
На самой окраине туземных кварталов
Самарканда, за громадными развалинами мечети
Биби-ханым, раскинулось на несколько верст
старое городище Афросиаб. Тысячи могильных
холмов с торчащими кое-где бунчуками тянутся до
самого арыка Сиоб, в обрывистом, крутом берегу
которого тоже кое-где белеют кости. На фоне этой
грустной картины рельефно вырисовываются,
вырастают из земли голубые купола Шахи-Зинда,
старинной постройки, воздвигнутой еще в половине
ХIV в. Taмерланом, в овраге, глубоко пронзавшим
толщу лёсса.
Вход — великолепная, блещущая голубыми
изразцами aрка с надписью: «Это величественное
здание основал Абдул-Адиса-хан, cын Улуг-бака
Tургана, сына Шaxpyxa, сына амира Тимура Тургана, в 838
г.».
Мы вступаем в длинный — 29 сажен — коридор, по
обеим сторонам которого идет ряд пышных
мавзолеев, построенных в различное время и в
различном стиле. «Скромные и целомудренные жены
и сестры амира Тимура и некоторых амиров», —
пишет Абу-Тахор-Ходжи, автор «Самария», —
«выражали волю быть похороненными у порога этого
места, охраняемого ангелами, и возвели здесь
большие здания, так что лазурные небеса открыли
любующемуся взор на лицо времени — они не видели
столь украшенных и нарядных зданий. Так что
бирюзовый небесный купол открыл очи — луну и
солнце, — он не любовался такого цвета
эмалированными изразцами». Тот, кому довелось
видеть усыпальницы этих «скромных жен и амиров»,
согласится, что в данном случае преувеличение не
слишком сильно — мавзолеи в самом деле
производят чарующее впечатление.
Коридор идет вверх — к главному святилищу. 37
широких и очень крутых ступеней приходится
одолеть, чтобы добраться до небольшой двери,
осененной бунчуками, — до входа в мечеть Куссама,
в главное святилище.
Куссам (Кусам ибн ал-Аббас — двоюродный брат
Пророка Мухаммеда, входил в ближайшее окружение
Пророка. — Ред.), он же «Живой царь»
(Шaxи-Зинда), как зовет его простонародье, был сын
Асбаса, дяди Мухаммада. Мать его была дочерью
Xaриca и сестрой Маймуны, одной из жен пророка. Во
время халифа Алия он был начальником (хакимом)
Мекки; в правление Моавии отправлен вместе с
Саидом, сыном Усмана, в Среднюю Азию и, по взятии
Самарканда, остался с частью арабов в городе для
утверждения веры. В 56 году хиджры (по другим
источникам 54—52) (56 год по мусульманскому
летосчислению соответствует 676/677 году н.э. — Ред.)
убит стрелою во время битвы с «тарсо» —
христианами, которые занимали прилегающие к
Самарканду местности. Таковы указания истории.
Новый народ приурочил целый ряд легенд к семени
Куссама. Во все критические моменты борьбы
среднеазиатских мусульман с неверными его видят
во главе других поклонников пророка, вносящих
ужас и гибель в ряды врагов. Его не признавали
умершим — все уверены, что жив Куссам — «Живой
царь», что он скрывается в своем мавзолее,
глубоко под землею, только до поры до времени, и
как только блеснет оружие во славу Аллаха и
Мухаммада, Пророка его, и прогремят боевые
сигналы, — он явится и вновь станет во главе
мусульманских дружин. Немудрено поэтому, что
святой этот пользуется громадной популярностью.
Мечеть, воздвигнутая над его прахом, отличается
простотой. Изразцы, некогда украшавшие ее стены,
повываливались, и лет 14 тому назад вся мечеть
оштукатурена алебастром. Главная
достопримечательность ее — громадный
рукописный Коран — вывезен в Петербург, в
публичную библиотеку. Осталось, впрочем, еще два,
поменьше, правда, но все же крупных размеров и
старинного письма.
 |
Шахи-Зинда. Средняя группа мавзолеев. Самарканд |
Самая гробница отделена от мечети
решетчатой дверью, которая отпирается раз в
несколько лет. Свет, пробираясь через частую
решетку единственного окна над гробницей,
освещает громадную кучу полуистлевших бумажных
и шелковых одеял в углу мавзолея, их более 500 —
говорит имам мечети. Это — приношения
правоверных, которые только раз в несколько лет
вносятся в святилище, чтобы заменить старые,
истлевшие покрывала, которые разрываются на
мелкие лоскутки, служащие одним из самых
сокровенных талисманов. Могила очень проста:
трехъярусная прямая кирпичная кладка,
увенчанная намогильным камнем в форме
полуцилиндра. Кое-где тускло поблескивают
уцелевшие изразцы.
Таково чуть ли не самое священное место во всем
Самарканде. По мнению «книжников» Самарканда,
«совершение зиарата (моления) в мечети,
изобилующей светом царевича Куссама» имеет
удивительное влияние на настроение «людей
сердца» (мистиков): они особенно легко, будто бы,
приходят в экстаз. Неудивительно поэтому, что
одна из мечетей этой постройки является, так
сказать, собором — для мистического ордена
Кадирийя, для ордена лающих дервишей
(основателем ордена был Абдалкадир ибн Абу Салих
Джангидост, проповедник и мусульманский
ортодокс XI—XII вв.; лающими их называли потому, что
при радениях они все время выкрикивали слово
«Ху» — букв. «Он», т.е. Бог. — Ред.) как
непочтительно зовет их простой народ.
Каждый четверг совершают члены этого ордена свой
джахр или тесбих (радение), начиная его к
вечеру и кончая иногда только в пятницу
утром. Нечего и говорить, что наивысшего
напряжения, полной силы джахр достигает только
ночью, тем более, что в это время нельзя ожидать
появления любопытных русских, присутствие
которых сильно стесняет правоверных. Было уже
около полуночи, когда мы, переодетые в туземные
костюмы, в сопровождении джемитов, проходили
через парк, разбитый по ту сторону дороги, против
Шaxи-Зинда. Миновали пруд, в котором совершают
омовения паломники, пришедшие на поклонение
святыне. Вот и самая мечеть. Это дивное
сооружение ночью еще вдвое красивее. Изразцы
голубых куполов и узорчатых стен получают под
волнами лунного света какую-то особенную
выпуклость и блеск. Грандиозная лестница,
огражденная с двух сторон рядом усыпальниц, вся
залита мягким зеленоватым светом. А там, выше, в
глубине, чернеет вход в святилище... мрачный,
угрожающий. Бесшумно скользят по ступеням тени
правоверных. Они сходятся в боковую мечеть,
первую от входа. Джахр уже давно начался. Мечеть
полна молящихся. Кое-где мелькают черные
покрывала женщин, которые допускаются на эти
радения наравне с мужчинами. У кыбле (то же, что и
Кааба — главный храм мусульман в Мекке;
противоположная входу стена мечети,
ориентированная в сторону Мекки и указывающая,
куда должны обращаться лицом мусульмане во время
молитвы. — Ред.) сидят вокруг человек 30
дервишей. В середине их, спиной к кыбле, — глава
ордена — ишан, седобородый, энергичный старик.
Некоторое время царит всеобщее молчание. Слегка
наклонив голову, сидит ишан, беззвучно шевеля
губами. Но вот он выпрямился.
— Хасби-рабби (защита моя — мой Господь), —
начинает он довольно приятным голосом.
— Джалль — алла! (Да возвеличится Аллах!),
— подхватывают муриды. Хор звучит согласно и
стройно.
— Мофи — кольба — гойралла (Кроме Бога, нет
ничего в моем сердце), — поет ишан.
— Нури Мухаммад салль-алла (свет мой,
Мухаммад, да благословит его Бог)! — гремит хор.
Голоса крепнут и растут. В этом хоре слышатся
раскаты отдаленного грома, подземный гул
извержения, готового разразиться. Все яснее и
яснее он, и вот громом проносится под старинными
сводами и арками: «Ла иллала — иль алла». Глухо
откликается эхо — там, наверху... Какой-то хаос
звуков. Медленно раскачиваются дервиши. Песня их
все еще звучит размеренно. Они поют, тщательно
скандируя строчки. Медленно наклоняются головы в
белых тюбетейках — сначала налево, при звуке
«ла», потом запрокидываются назад, опускаются к
правому плечу... «Иль-алла» громовым раскатом
проносится по мечети, и энергично, и гордо
вскидываются головы. Бесчисленное количество
раз повторяют они свой припев. Хафизы (певцы),
с книгами в руках расположившиеся у окна мечети,
пронзительными голосами декламируют стихи
Корана, или аяты. Так проходит с полчаса.
— Иль-алла (кроме Бога)! — провозглашает ишан.
 |
Зиаратхана при мавзолее
|
— Иль-алла! — покорно повторяют муриды,
и десятки раз повторяет эхо под сводами мечети:
«Иль-алла, иль-алла!» Теперь дервиши
раскачиваются всем телом взад и вперед. Сначала
тихо скажет: «иль» мурид и согнется; «алла» — и
выпрямит стан. Но мало-помалу ускоряется темп.
Они не успевают выкрикивать «иль-алла» в такт.
«Ху» (Он) — кричат они теперь уже охрипшими
голосами, стараясь покрыть пронзительный напев
хафизов. Воодушевление охватывает их все больше,
они подпрыгивают, халькэ (круг) суживается,
они схватываются и встают на ноги. Звуки теряют
членораздельность: это какой-то дикий, хриплый
рев, за которым не слышно хафизов, не слышно
топота босых ног.
— Xeй — улла — xeй (жив Аллах, бессмертен)! —
с пронзительным криком вырывается на середину
круга один из муридов — бледный, с глазами,
горящими зловещим огнем. Без халата, без чалмы и
тюбетейки, он бешено кружится под неистовые
крики окружающих, кружится и наконец в корчах
падает на мраморные плиты пола. Вся мечеть
наэлектризована. Всюду бледные, возбужденные
лица.
Цепь разрывается и халькэ рассыпается по мечети,
кружась с каким-то хриплым лаем. Жутко
становится...
Но усталость берет свое. Один за другим кидают
пляску дервиши и возвращается к кыбле. Снова
составляется круг. На миг мечеть притихает. Все
погружены в самосозерцание. Ишан тихо творит
молитву.
Но вот на середину мечети выходит один из
певцов-хафизов. Звонким голосом начинает он
импровизацию — живую, страстную, одну из тех
импровизаций, на которую такие мастера все
азиаты. Он поет о Мухаммаде и Мустафе, о их
тревожной и святой жизни, он вызывает перед
глазами слушателей мрачные картины ада, бледный
призрак смерти, невидимый огонь геенны.
Присутствующие потрясены. Они слушают, затаив
дыхание, и время от времени мечеть наполняется
воплями и вздохами. В одном из темных углов
слышны сдержанные женские рыдания.
Хафиза сменил другой. Новая импровизация, новые
стоны. Ишан вслух творит молитву, стройно звучит
припев. «Я хейй, я алла!» (О бессмертный, о Боже!).
Рахмани, рахим...
И опять растет и крепнет напев, и опять громом
проносится «иль алла», и отдохнувшие дервиши с
новыми силами начинают свою исступленную пляску.
Коп-кари
Мы ехали уже третий день. Становилось
скучно.
Трудно представить себе что-нибудь монотоннее
среднеазиатской проезжей дороги в томительный
летний день.
Жарко. На небе ни тучки. Лениво поднимаются из-под
копыт лошадей тяжелые столбы пыли, поднимаются и
снова ложатся на прямую широкую дорогу. По обе
стороны ее — каналы-арыки, по которым, весело
журча и перекатывая мелкие камешки, бегут мутные
струи потока. За канавой — невысокая стенка, на
скорую руку сбитая из глины, а за ней без конца
тянутся засеянные поля, разбитые на мелкие
квадратики. И по этим квадратикам проведены
канавы, с такой же мутной водою. Сиротливо
желтеют опаленные солнцем стебли пшеницы на
сжатом уже участке, а рядом с ним еще ярче кажется
и без того ослепительно яркая бархатистая зелень
риса, выставившего верхушки своих стебельков
из-за затопившей поле воды; ведь рис так любит
воду. Красноногие серьезные аисты меланхолично
прогуливаются по этому роскошному ковру, с
трудом передвигая ноги, вязнущие в илистом
грунте. Юркие веселые коричневые голуби, вечно
подвижные, даже в самую адскую жару,
перепархивают с места на место, хватая на лету
мошек. Целая стая удодов, сидевшая на дувале (заборе),
при нашем появлении начинает беспокоиться,
вертеть своими хохлатыми головками, колеблется
одно время, решается — и с шумом и криком
срывается с места. Плоскоголовая сизовронка —
очевидно, не из трусливого десятка — только
плотнее прижимается к сучку карагача, на котором
сидит, — авось, не заметят.
Время от времени пирамидальные тополя, которыми
обсажена дорога, сменяются тутовыми деревьями,
усыпанными то белыми, то красными, почти черными,
ягодами. Впрочем, на большой караванной дороге
эти ягоды только дразнят путника — их не достать,
так как нижние ветви все уже оборваны проезжими и
уцелели только верхние, до которых не дотянуться.
Засеянные поля сменились степью. Неприглядная,
опаленная солнцем, мертвая равнина, на которой
кое-где оазисами виднеются отдельные курганчи —
усадьбы, да вьется узкой лентой проезжая дорога.
Но сегодня в ней заметно какое-то необыкновенное
движение. Верстах в трех от нас, посреди степи,
пестреют шелковые палатки. Толпа конных и пеших
туземцев копошится около них. То там, то сям видны
в степи группы туземцев, со всех сторон
направляющихся к сборному пункту.
Мои джигиты привстали на стременах и оживление
мгновенно сменяет выражение апатии и сонливости
на их лицах.
— Э, таксыр (уважаемый — почтительное
обращение к старшему. — Ред.), — подскакивает
ко мне один из них. — Коп-кари там, большой
коп-кари... Поедем, э?.. — и он умоляюще смотрит на
меня.
Среди туземцев Средней Азии, вообще больших
любителей всякого рода увеселений и зрелищ,
коп-кари, конная игра, носящая на официальном
языке местной русской администрации довольно
некрасивое название «козлодрание», пользуется
громадной популярностью. Поэтому неудивительно,
что на коп-кари собирается иногда по нескольку
тысяч конных туземцев.
Мы сворачиваем в степь, и через несколько минут
выскакавшие навстречу старшины уже приветствуют
нас.
Мы попали вовремя. Состязание еще не началось, и
участники нетерпеливо горяча коней, то описывали
круги около ставки, то сбивались в кучу,
перебрасываясь шутливыми замечаниями.
Двенадцать козлов было привязано у палатки.
Коп-кари, устраивавшееся местным казием (судья)
по поводу свадьбы сына, должно было продолжаться
три дня; в палатках, раскинутых вокруг, лежали
ткани с халатами, чалмами, тюбетейками и т.п.,
предназначенными в награду наиболее
отличившимся.
Подан, наконец, давно ожидаемый сигнал. Толпа
наездников, сталкиваясь и звеня стременами и
уздечками, выстроилась перед палаткой Почти все
джигиты в одних тюбетейках, без чалм. Халаты
заправлены в широкие, стянутые у пояса кожаные
шаровары — желтые, красные, расшитые у иных
разноцветными шелками. Стремена укорочены до
последней возможности, чтобы не закидывалась
нога, когда придется нагибаться с седла. Нужно
сказать, что у среднеазиатцев нет того
перекидного ремня, который связывает стремена
наших казаков, и поэтому на длинных стременах
джигитовать им нельзя.
Перед строем вывели большого черного козла. Он
жалобно блеет, упирается, тряся бородатой
головой с длинными скрученными рогами. Блеснуло
лезвие ножа. Багровой струей брызнула из
перерезанного горла кровь на пожелтевшую чахлую
траву. Ближайшие лошади шарахнулись. Все глубже
погружается нож в запрокинутую голову козла: вот
она отделена совсем. Один из старшин хватает
теплую трепещущую тушу и бросает ее под ноги
коням.
Наездники сбились в кучу над козлом. Каждый
старается с коня достать его, поднять к себе на
седло. Держась одной рукой за шею лошади, закинув
одну ногу на седло, с нагайками в зубах, висят они
с противоположной стороны и почти на самой земле
рвут козла. Вот один, другой, третий не удержались
в этом трудном положении и слетели с седел. Давка
усиливается. Из толпы конных, которые оставались
до сих пор только зрителями разыгравшейся перед
ними борьбы, отделяются новые бойцы и марш-маршем
летят к месту схватки. Крику не слышно: только
щелкают нагайки, звенят стремена, да глухо топают
кони.
— Вон Гассан-бай, — говорит мне сосед, старый,
заслуженный аксакал.
Я повернул голову — посмотреть на знаменитого
«байгача», джигита, сделавшего себе из этой игры
профессию. Он не пропускает ни одного большого
коп-кари, перекочевывая специально для этого из
одной местности в другую и живя на деньги,
зарабатываемые им в виде призов.
Как ястреб, описал он широкие круги около той
толпы, что сбилась над козлом, неистово работая
нагайкой, разгоняя коня. Разогнал, повернул на
толпу, гикнул и врезался в нее, опрокидывая тех,
что не давали дороги. Пробился к тому месту, где
под ногами лошадей крутилась уже порядочно
помятая туша козла, осадил коня, высоко поднял
руку, исчез на мгновение, опустившись с седла. Ему
сразу посчастливилось схватить заднюю ногу
козла. Но сосед его быстро повернул коня так, что
конская морда пришлась как раз над спиной
нагнувшегося Гассана — он не мог попасть обратно
в седло. Снова гикнул Гассан, и наезженный,
привычный конь с места взял в галоп и снова стал
буравить толпу, вынося из нее хозяина. А тот,
прижавшись головой к шее коня, бросил поводья и
вцепился обеими руками в козла, которого, едва он
отделился от земли, уже подхватили несколько рук.
Борьба завязывается не на шутку. Перекидываются
через седла джигиты, тащат, что есть силы. Но
Гассан оправился, наконец, в седло, перекинул
через тушу правую ногу, прижал ее к лошади и
вырвался на простор, в степь. За ним с криком
полетели другие джигиты.
Громадная толпа конных зрителей медленно
повернула туда же.
Далеко в степь ускакал Гассан. Большая часть
преследователей отстала. Только самые ретивые
гонятся еще за ним. Остальные ждут, когда он,
описав крут, вернется к палатке, так как по
правилам приз получает тот, кто бросит
вырванного им козла перед ставкой с почетными
гостями. Поэтому самая ожесточенная борьба
завязывается обыкновенно недалеко от этой
ставки.
И в самом деле, когда победитель повернул,
наконец, назад к палатке, со всех сторон полетели
на переймы ему свежие наездники. Гассан опять
окружен, опять вцепились в козла чуть не десяток
рук. Лошади идут полным карьером; два раза
переходит из рук в руки козел, и только перед
самой палаткой Гассан снова овладевает им и с
торжеством бросает перед нами измятый
окровавленный трофей.
Получив шелковый халат, он отъезжает в сторону,
отирая окровавленными руками с лица пот, и
слезает с покрытой пеной лошади, которую
передает мальчику-конюху. Ему подают свежую
лошадь. А в это время над козлом опять сбилась
толпа, и он опять переходит из рук в руки.
Предисловие, публикация
и подготовка текста
Алексея САВЕЛЬЕВА