«… Наконец пришел тот, кого она ждала, – угрюмый, плотный человек с узким лбом и холодными глазами. Усы его были приподняты, цветной воротник облегал сильную шею. Он был отлично одет, но без лишнего шика. Сел. Коротко поздоровался с Зоей. Поглядел вокруг, и кое-кто опустил глаза. Это был Гастон Утиный Нос, в прошлом вор, потом бандит из шайки знаменитого Бонно…».

Так в романе Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (для придания большей достоверности колоритной фигуре персонажа — парижского бандита) едва ли не единственный раз в советской литературе мелькнуло имя человека, некогда наводившего ужас на всю Францию. Его вполне можно было бы сравнить с Фантомасом, если бы не одна существенная деталь: Фантомас — плод воображения авторов литературного сериала; Бонно — фигура реальная, лидер знаменитой банды «автомобилистов».
Зимой 1911—1912 гг. «автомобилисты» терроризировали всю Францию, держа в страхе буржуа в провинции и сотрудников столичных банков, владельцев загородных домов и патрульных полицейских в Париже. «Автомобилисты» себя бандитами не считали: они объявили войну обществу, а потому убивали легко, не мучаясь угрызениями совести. В этом им помогало то, что они были вооружены не только скорострельными штуцерами и браунингами, но и политической теорией анархистов-индивидуалистов, оправдывающей насилие над «угнетающими классами».
До открытой войны с буржуазией парижские анархисты созрели не сразу. Долгие годы радикалы служили шумной декорацией в крайне левом секторе политического расклада на родине Великой революции, Коммуны и легальных социалистических партий. Всерьез их не воспринимали и не мешали жить так, как им хотелось. Полиция присматривала за ними внимательно, существовала даже специальная бригада, которая только этим и занималась. Время от времени из анархической среды выдвигались террористы-индивидуалисты, совершавшие кровавые и бессмысленные «подвиги», в основе которых лежало желание заставить обратить на себя хоть чуточку внимания того самого общества, которое они призывали уничтожить. Таких ловили быстро, и чаще всего суд приговаривал их к свиданию с другим порождением революции — гильотиной.
Чаще всего не имевшие семей, отрицавшие институт брака, анархисты жили коммунами, в которые мог войти кто угодно, заявивший свое желание на собрании. Новичка не спрашивали: кто он и откуда, — хочет человек жить с ними, пусть живет! Правда, заподозрив в нем агента полиции, тоже долго не церемонились и расследованиями не утруждались, а просто ликвидировали заподозренного. В массе своей анархисты состояли из молодых людей, окончивших коммунальную городскую школу, рано начавших работать. Учились они в свободное от работы время и основные идеи анархизма усваивали наспех. Свое политическое образование они завершали уже в коммунах, усиленно штудируя труды Геккеля, Генсли, Реклю, Блюхера и других теоретиков.
Жила такая община на принципах складчины: в ней не было «моего» и «твоего». На практике это выглядело так: кто имел работу — приносил свой заработок в коммуну и вкладывал в общий котел. Любой нуждающийся брал оттуда столько, сколько нужно, вне зависимости от собственного вклада. То же касалось и вещей. Но так как долго на одном месте анархисты не задерживались, поскольку постоянно ссорились с хозяевами или им просто надоедало работать, то частенько в копилке бывало пусто, и тогда проголодавшиеся члены общины «шли на промысел», не гнушаясь мелким воровством в продуктовых лавках. Зайдя, например, большой компанией в молочную, они делали вид, что незнакомы друг с другом, и один из них заводил разговор с приказчиком, справляясь о ценах. Другой, который был поосанистее, загораживал обзор, а третий в этот момент тибрил с прилавка сырки, яйца, творог или что-нибудь еще, что под руку подвернется. Другая группа «добытчиков» орудовала подобным образом в колбасной, третья в бакалейной… Всю добычу приносили домой и, поглощая съестное, хвастались друг перед другом удалью, всерьез считая, что таким образом они борются с буржуазией. Захаживали анархисты и в большие магазины, вроде «Бон-марше» и «Лувра», там тащили с прилавков чулки, мыло, духи, вещички, что получится. Имели они дело и с фальшивомонетчиками, помогая им в размене денег — за эту услугу часть дохода поступала в бюджет коммуны. Такой род деятельности считался очень важной политической акцией: экономической диверсией, подрывающей буржуазный строй. Карманными кражами, взломами квартир и контор анархисты почти не занимались, поскольку в этих делах требовался профессионализм, которым они не обладали. К тому же эти промыслы контролировали «люди среды», так во Франции называли «блатных», ссориться с которыми анархистам было не с руки.
Свои обширные досуги анархисты посвящали чтению, спорам, прогулкам по городу. Вечерами же отправлялись агитировать в кабачки, располагавшиеся в рабочих предместьях, на митинги или собрания. Частенько такие собрания и агитационные походы по кабачкам оборачивались схватками с «идеологическими противниками», во время которых в ход пускались не только кулаки, но и ножи. Арестованных за мелкие кражи и поножовщину анархистов судили, как обычных уголовников, но они-то себя считали «политическими преступниками, жертвами правящего режима», и гордились своими сроками, как дикари цветными бусами.
Понятное дело, что подобный образ жизни у их соседей восторгов не вызывал. Фуражирские походы регулярно «садившихся на экономическую мель» индивидуалистов, в конце концов, надоедали окрестным лавочникам, поскольку ходить «на промысел» дальше своего квартала идейным товарищам бывало лень, они раз за разом «навещали» одни и те же, ближайшие к дому, лавочки и магазинчики. И вот, обычно месяца через три, максимум, через полгода, к домовладельцу, имевшему неосторожность сдать квартиру коммуне индивидуалистов, направлялась депутация от жильцов квартала во главе с торговцами, со стандартной просьбой: «Мсье, Бога ради, откажите этим ужасным людям от квартиры!» Мсье домовладелец, которому «ужасные люди» к тому времени уже месяц-другой не платили ни сантима, вздыхая, шел на переговоры в «нехорошую квартиру». Там его встречали с суровостью революционного трибунала и, выслушав буржуйские претензии, постановляли: «Вы платите нам отступного, тогда мы уходим, а коли нет, ну, так и мы не уйдем! А попробуете выселить силой, мы забаррикадируемся и будем отстреливаться до последнего патрона». И часто домовладелец, лишь бы избавиться от окаянных «леваков», соглашался. Получив «отступные», коммуна, к величайшей радости жителей квартала, убиралась восвояси. На вырученные деньги снималась новая квартира, которую оплачивали месяца на два вперед, а на остатки денег жили, пока не приходила пора снова идти на промысел или не появлялся денежный новичок. И все повторялось до нового выселения.

Жюль Бонно

Из этой среды вышел некто Форменталь. До поры, до времени он вел точно такой же образ жизни, что и все остальные анархисты, а потом ему несказанно повезло: он очень удачно женился. Трудно сказать, чем приглянулся Форменталь сироте, которой в наследство достались миллионы, только влюбилась она в него без памяти. Опекуны девицы недоглядели, и стала она «мадам Форменталь». Заполучив сироткины миллионы в свое полное распоряжение, анархист своих товарищей не забыл и идеалов юности не предал, став спонсором анархистских организаций. Замыслил он даже этакий «идеальный анархический поселок», купив несколько вилл в парижском предместье Шуази-Ле-Руа, и, эпатажа ради, дал им имена выдающихся деятелей анархии. Давал он охотно денежки и на издание газет, журналов, закупку оружия и создание сети конспиративных квартир.
К 1910 г. анархисты так окрепли, что стали затевать самые серьезные дела, но поскольку их организации всегда были напичканы разного рода агентурой, то часто планы анархистов становились известны прежде, чем они преступали к их реализации.
В этот раз повезло группе агентов, работавших на частное сыскное бюро, которое снабжало разной «горячей информацией» газетные издательства. Издатели немало заплатили этой конторе «за право первой ночи», когда их ознакомили с деталями заговора анархистов. «Леваки» планировали ряд экспроприаций и нападений на правительственные учреждения с применением бомб.
Из заговора вышел пшик, ибо глупо было идти «на дело», если про это уже напечатали в газетах. Однако оружие, завезенное в Париж, осталось в тайниках, а идеи подобного насилия крепко засели в иных головах.
Среди тех, кого финансировал Форменталь, был известный лидер анархистов Либертад. Эта колоритная личность пользовалась авторитетом в анархистских кругах. Он был неглуп, имел литературный дар и неплохое образование, которые, в сочетании с пылкостью и беспутством, сделали Либертада почетным членом парижской богемы. Свои идеи он умел излагать красиво, и на собраниях страстно утверждал анархический индивидуализм, отрицая все общественные установления и пропагандируя абсолютную свободу личности, движимую лишь собственными побуждениями. Отстаивая свои идеи, Либертад готов был вступать в драку с кем угодно, и частенько в кулачных битвах с идейными противниками и схватках с полицией бывал жестоко бит и изранен. Но даже когда его изувечили так, что он сделался хром и мог передвигаться только на костылях, Либертад остался все тем же веселым и пылким «парижским цыганом». Эта личность привлекала к себе рабочих, интеллигентов, а особенно же — женщин. Дамочек влекло к «монмартрскому Люцеферу», как голодного к горячим пирожкам. Надо заметить, движение это шло на встречных курсах, поскольку основным побуждением абсолютно свободной личности Либертада, двигавшим его по жизни, было именно сексуальное влечение. Из-за него он и смерть принял.
В 1910 г., выступая на одном из собраний, он, словно крысолов с дудочкой, увел за собою всех присутствовавших там женщин, до того живших в анархистской общине на улице Гей Люсака. Анархистки, позабыв своих товарищей, пошли за Либертадом в монмартрскую общину, во главе которой он стоял. Брошенные соратницами «гейлюсаковцы», помыкавшись без женских ласк, решили вернуть подруг силой и пошли войною на «монмартрских». Как утверждают ученые-этнографы, папуасы воюют по трем основным причинам: из-за женщин, свиней и вопросов веры. У анархистов причин для конфронтации с Либертадом было и того меньше: идеологически они «стояли на одной платформе», свиней не водили, личного имущества не имели, в Бога не верили. Оставались только женщины, которых «свободные личности» с улицы Гей Люсака так просто отдавать не собирались.
Так, в центре Парижа между двумя кланами анархистов вспыхнула война по «папуасскому поводу». На одной из кривых и глухих улочек Монмартра группа «гейлюсаковских» окружила дом, в котором базировалась коммуна Либертада, и обстреляла его из револьверов. Из дома вывалила толпа их идейных собратьев, и развернулась целая рукопашная битва с фехтованием на ножах и стрельбою. Когда к месту события явилась полиция, нападавшие поспешили скрыться, а оборонявшиеся подняли с земли тело «парижского цыгана», порезанного чей-то братской навахой, его отвезли в ближайшую больницу, где пламенный вождь анархистов Либертад и умер от ран.
После смерти «монмартрского Люцифера» осталось неожиданно большое наследство. Получая деньги от Форменталя, Либертад издавал журнал «Анархия», редактором которого сам же и состоял. На обладание журналом претендовало несколько анархистских коммун, признававших Либертада своим лидером: каждой было выгодно прибрать к рукам редакцию, на содержание которой регулярно поступали деньги со счета Форменталя. Примерно через год после смерти Либертада, в 1911 г., одна из бывших его групп силой захватила редакцию «Анархии», находившуюся в городке Роменвиль, неподалеку от Парижа. Анархисты ворвались в контору, стреляя направо и налево, и ухлопали насмерть двух своих идейных собратьев из конкурирующего клана, обратив остальных в бегство. В анархической среде не принято было обращаться в полицию, а потому это убийство сошло им с рук. Отбить у этой группы «Анархию» никто не решался — там собрались молодые и дерзкие ребята, которые больше не желали красть сырки в молочных и тырить чулки в универмаге «Лувр».
В результате в должности директора редакции воцарилась некая мадмуазель Митражен, а редактором стал Виктoр, взявший псевдоним Кибальчич, в память о русском народовольце. Раньше он редактировал журнал «Бунтовщик», выходивший в Бельгии, и здесь титула редактора не принял, считая себя «просто сотрудником». Однако редактирование журнала было его заботой, у остальных для этого не хватало элементарного умения. Лидером этой группы, сплотившейся вокруг редакции, считался Октав Гарнье, молодой человек с явными психопатическими наклонностями, которому исполнился всего 21 год. Кроме него, редакцию составили Андре Суди, Эдуар Каруи, Коллеман, Монэ, взявший кличку «Сементов», также в знак преклонения перед русскими террористами, Детливер, пожилой уже человек, механик по профессии и еще несколько человек.
Группа продолжила выпуск журнала, выходившего в форме маленькой книжки. Содержание его составляли в основном статьи, писавшиеся анархистами по принципу: «где-то что-то услыхал, обдумал, написал в журнал». Кто-то, прочитав в «Анархии» подобную публикацию, писал ответ, так и завязывалась полемика. Например, товарищ Сакоман в своей статье доказывал, что вырождение и самоубийства не представляют собою последствия существующего общественного несовершенства, но являются выражением продолжающегося естественного отбора. Ему ответили: естественный отбор в границах основного вида ведет к ассоциации и кооперации, а не к самоубийству. Тот же Сакоман смутил некоего товарища Армана своим утверждением, что сильный всегда стремится к власти над слабыми. «Как анархист, — гремел товарищ Арман на страницах «Анархии» в ответ Сакоману, — я вижу цель своей жизни в том, чтобы поставить мое индивидуальное развитие вне зависимости от гнета всякой власти. Я хочу стать сильным, но это только для того, чтобы разрушить власть учреждений, власть среды, власть людей». Очень часто в статьях использовалось слово «наука», поскольку авторы, как люди, кипение идей в головах которых плохо поддерживалось элементарной культурой и регулярным образованием, старались придать своим писаниям вид научный, возвышенный, витиеватый.
Некий Мираль вещал, например, в своей статье: «Ты будешь подчиняться моим законам и будешь с ними сообразовывать свои поступки, потому что такое поведение в твоей воле. Ты будешь моим рабом, потому что стать им зависит от твоей воли», — вот что говорит свободной личности общество, не замечая внутренних противоречий между обязательным подчинением и свободой воли. «Ты находишься под влиянием разных факторов, говорит личности Наука, ступай же, подчиняясь лишь интимному закону природы, сообщенному тебе особенностями твоего организма. Повинуясь исключительно только этому закону, свободно действуй согласно своим инстинктам, своим желаниям, выражающим твои потребности. Астрономия учит нас, что все небесные тела движутся по небесным путям, подчиняясь лишь внутренним законам своего существа. Из этого и получается небесная гармония. Не очевидно ли, что и социальная гармония наступит тогда, когда социальные тела — люди — будут двигаться, руководствуясь лишь своими инстинктивными желаниями и более ничем».
Однако со временем эта наукообразная ахинея стала все меньше занимать издателей «Анархии». В своих статьях они начали подводить научную базу под оправдание грабежей и убийства. В статье «Право на жизнь» автор задался вопросом: «Существует ли таковое право, вытекающее их самого факта рождения человека, вообще?» В своих рассуждениях автор заявлял, что право, это, прежде всего, сила. Стало быть, живет тот, кто имеет силу жить. Погибает слабый и побежденный, следовательно, не существует прирожденного права на жизнь, его дарует другим, когда того хочет, самый смелый и сильный победитель. Идея права на жизнь есть «буржуазный предрассудок, ее абсурд».
Затем последовали статьи на излюбленные анархистами темы: о законности экспроприации как формы отчуждения собственности у буржуазии, о применении насилия при «эксах» и т.д. В конце концов, они себя сами убедили в том, что среди буржуазных «тварей дрожащих» они «право имеют». И было решено: «Пора всколыхнуть буржуазное болото»! Группа перешла к действию.
К этому их еще подталкивало и то, что после провала в 1910 г., полиция стала очень внимательно присматриваться к «мечтательному миллионеру Форменталю», и тот почел за благо скрыться в Северной Африке. Тем более, что в Марокко вспыхнула очередная политическая заваруха, в которой экстравагантный мсье Форменталь рассмотрел возможность начать мировую анархическую революцию, и потому поспешил туда «сеять семена анархии». Оставленные без догляда и финансовой помощи, соратники решили заняться «самообеспечением» за счет буржуазии.
Начали осиротевшие «свободные личности» весьма скромно: с грабежа нескольких провинциальных почтамтов и лавок в небольших городках. Добыча была невелика, но успехи окрыляли. Редакция «Анархии» превратилась в конспиративную квартиру и одновременно стала арсеналом, складом краденного, «малиной» для тех, у кого не было крыши над головой. Однако аппетит приходит во время еды, и вскоре добыча перестала их удовлетворять. Как-то Октав Гарнье, во время вечерних посиделок в редакции, обратился к соратникам с пламенной речью: «Наш бунтарский крик должен потрясти сонную общественную совесть. Мы сделали своею специальностью грабежи провинциальных почтамтов и нам перепадают лишь жалкие крохи со стола торжествующей буржуазии. Перейдем же к настоящим делам!» В принципе с ним все согласились. Но как переходить к этим делам, и каким именно, никто не знал. Ситуация в корне изменилась лишь после того, как в Роменвиле появился Жюль Бонно, приехавший из Лиона специально, чтобы разыскать ребят из редакции журнала «Анархия». Он точно знал, что за дела и как их нужно делать.
Жюль Бонно был старше большинства участников группы. Родился он в 1876 г. в семье, которую добровольные биографы Бонно называют «неблагополучной». Его ранняя молодость была богата криминальными эпизодами, характерными для выходцев из пролетарских кварталов. Жюля много раз арестовывали, в основном за драки, но несколько раз он попался на кражах. Однако настоящим вором он стал не сразу, сначала его призвали в армию, где Бонно сделался лучшим стрелком своего подразделения. Вернувшись «на гражданку» Жюль пошел работать, но тут же столкнулся с личными проблемами, характерными для необузданных людей: будучи отменным механиком, он никак не мог ужиться со своими нанимателями.
Бонно любил машины, и в Лионе ему посчастливилось устроиться в гараж, где Жюль в совершенстве овладел навыками вождения автомобиля. «Авто» стали страстью Бонно, частью его души. О своем автомобиле он, конечно, и мечтать не мог, тогда подобная роскошь была доступна немногим. И чтобы хоть как-то удовлетворить свою внезапно вспыхнувшую страсть к вождению машины, Бонно стал угонять автомобили, просто чтобы покататься.
В автотехнике Жюль разбирался отменно, по тем временам это была редкая, можно сказать, «элитарная» профессия, но поскольку он продолжал скандалить с хозяевами, его отовсюду увольняли. К тому времени Бонно был женат, и у него родилась дочь. Однажды, когда его снова уволили, малышка заболела и умерла, потому что ее не на что было лечить.
Бонно снова устроился на работу, но тут началась забастовка, и Жюль, бывший среди пикетчиков, ввязался в драку с полицией. Его арестовали вместе с другими, и он в очередной раз угодил за решетку. Срок ему дали пустяковый, но пока Бонно сидел, жена бросила его, уйдя к секретарю профсоюза, который организовал забастовку на предприятии. Выйдя на волю и оказавшись у разрушенного семейного очага, совершенно разочаровавшись в легальной борьбе рабочих за свои права, в профсоюзах и пролетарской солидарности вообще, Жюль, забросив ремесло, стал использовать навыки, приобретенные за время работы механиком и легко освоил другую «элитарную профессию» — вора-«медвежатника». Вдобавок к этому, он, время от времени, продолжал угонять автомобили, теперь уже не только в рамках «хобби», но и для дела.
Так постепенно Бонно изобрел невиданный дотоле воровской прием: очистив очередную кассу, он уезжал с места события на ворованном автомобиле, что давало колоссальный выигрыш во времени и потрясающую мобильность. Подломив ночью сейф в конторе, он мчался со своей добычей прочь, и уже к утру, когда обнаруживалась кража, находился очень далеко. Его начинали искать в городе, на местных вокзалах, перекрывали дороги, а Бонно, бросив автомобиль в ста километрах от места преступления, спокойно садился в поезд и ехал, куда вздумается. Работал он «соло», не смешиваясь с миром уголовников, и потому для полицейской агентуры, внедренной в «среду», был недоступен. Его друзья в большинстве своем вращались вокруг анархистов и считали воровство одним из проявлений наклонностей свободной личности, их доноса опасаться не следовало. Бонно скрывался в коммунах, где людей, ищущих укрытия от преследования властей, никогда ни о чем не расспрашивали. Тем более не интересовались, откуда он берет деньги, часть которых после удачной кражи Бонно вносил в общественную копилку коммунаров, обеспечивая их праздность и вольность на несколько месяцев вперед.
Нельзя сказать, чтобы Бонно был «упорным вором», несколько раз он пытался «завязать». Во время одной из таких попыток он уехал в Лондон, и там судьба его выписала еще один занятный завиток: Бонно стал личным шофером Артура Конан Дойла, ставшего к тому времени маститым писателем. Но, прослужив у литературного папаши Шерлока Холмса некоторое время, он оставил место и вернулся во Францию. На родине его похождения уже заинтересовали полицию, и Бонно усиленно искали. Анархисты отвели его к своему соратнику Таллону, имевшему весьма удобное место для укрытия: он служил сторожем на одном из лионских кладбищ. В его домике Бонно нашел наконец-то свое счастье: жена Таллона, красавица Жюдит, полюбила отчаянного вора, и его израненное сердце утешилось этой любовью.
О, это была настоящая анархическая идиллия! Крыша над головой, тишина и покой кладбища, вино и еда, покупаемые на деньги, добытые из сейфов, и любовь, любовь, любовь…
В отличие от Либертада и других политиков левого толка, в вопросах взаимоотношения полов Бонно был традиционен, как буржуа. Возможно, это происходило оттого, что ни интеллектом, ни красотой он не блистал: небольшого роста, с маленькими беспокойно бегающими глазками, с широким, так называемым «чувственным ртом», он не пользовался особенным успехом у женщин, и знал об этом. Поэтому, когда Жюль влюбился в прекрасную хозяйку кладбищенской сторожки, и та вдруг ответила ему взаимностью, он совершенно потерял голову. Широты его взглядов вполне хватало на то, чтобы терпеть рядом с любимой Жюдит ее муженька. В свою очередь, мсье Таллон как идейный анархист стоял выше таких мелочей, как пребывание «рогоносцем». Возможно, он видел в этой связи супруги и квартиранта некую «астрономическую закономерность движений социальных тел, влекомых друг к другу своими внутренними законами и потребностями организмов». Подробности о взаимоотношениях в этом треугольнике знает только домик на кладбище; одно можно утверждать совершенно точно: Жюдит Таллон здорово потеснила в душе Бонно автомобили.
Воровское счастье не бывает долгим! Недаром опытные воры не заводят серьезных отношений с женщинами — и примета плохая, и в работе мешает: голова, занятая любовью, — плохой помощник в воровстве. Эту уголовную теорию Бонно практикой подтвердил, — он перестал делать обычную пересадку с машины на поезд после кражи, спеша к своей Жюдит. Как-то, в небольшом городке, после ночного визита в контору нотариуса, где он вскрыл сейф, Бонно наследил: кто-то заметил, как ночью от конторы отъехал автомобиль «Бюир». Полиция взяла его след и проследила путь машины до самого Лиона, а потом сыщики обнаружили и сторожку Таллона. Пришлось Бонно спешно бежать среди ночи на том же самом краденном «Бюире», который и засветил пути его отхода…
Положение его было дрянным: коммуны, которые давали ему приют прежде, «фликами» (так во Франции называют «ментов») были взяты под усиленное наблюдение. Бонно повсюду искали. Нужно было «прыгнуть в бок», чтобы «сбросить фликов с хвоста», а для этого резко сменить среду обитания и обрести надежное убежище. У него был дружок, анархист Платоно, знавшийся с ребятами из группы Гарнье, он и предложил Бонно укрыться в Роменвиле.
Сам Платоно был на пороге новой жизни, только что получив в Италии наследство и привезя с собою во Францию капитал в 30 тысяч франков. Понимая, что Бонно в Лион уже не вернется, Платано, желая помочь другу, взял с собою эти 30 тысяч наличными и вместе с Жюлем на краденой машине выехал из города. Что произошло дальше, точно не знает никто, но в Роменвиль Бонно приехал один и в редакции «Анархии» рассказал друзьям Платоно, что с ними в дороге случилось несчастье.
По словам Бонно, автомобиль, не выдержав гонки, сломался ночью где-то в пустынной местности. Пока Бонно пытался исправить мотор, Платоно, сильно нервничавший всю дорогу, сидел в машине с браунингом в руках. Бонно попросил его помочь, Платоно же упрекнул его в неосмотрительности, могущей их погубить. Слово за слово, они поссорились, и совсем сорвавшийся на истерику Платоно стал угрожать ему оружием, а когда Бонно попытался его обезоружить, то случайно нажал на курок. Грянул выстрел, который ранил самого Платоно. Он визжал так громко и раздражающе, что Бонно, совершенно не представлявший, что ему теперь делать с раненым, почел за благо добить дружка. Его деньги он забрал, но оставил себе только 5 тысяч франков, а 25 тысяч отправил Жюдит и ее мужу. Однако эти деньги сыграли в судьбе любимой и ее супруга роковую роль: их обнаружили при обыске, произведенном в кладбищенской сторожке и, сочтя краденными, изъяли, а самих супругов Таллон посадили в тюрьму. Это произошло после того, как труп Платоно был найден, опознан, и факт пропажи его наследства был зафиксирован. Отрабатывая связи покойного, следователи вышли на Таллонов и, найдя у них деньги, предположили их соучастие в ограблении.
Теперь для Бонно пути назад не было, на нем была кровь Платоно, а это означало, что в случае попадания в руки представителей закона его ждала гильотина. В Роменвиле же слез по поводу гибели Платоно никто проливать не стал, в этой компании к смерти вообще относились довольно холодно, к своей ли, чужой ли, без разницы. Бонно выслушали и дали укрытие, сделав его полноправным членом коммуны.
Среди роменвильских анархистов был Раймон Каллеман, по прозвищу «Раймон Наука», так его звали за то, что он любил выступать на собраниях, говоря от имени науки, хотя был почти совершенно не образован. Этого молодого психопата левые газеты потом называли «чувствительным юношей», поскольку был он девственник, вегетарианец, некурящий и непьющий, даже кофе. Если бы не первый пункт его характеристики, Каллемана вполне можно было бы прозвать не «Наукой», а «Мормоном». Лозунг «Науки» был: «Да здравствует смерть»! Именно он стал инициатором идеи перехода от попыток «разбудить совесть буржуазии» к военным действиям против всего «неправильно устроенного общества», используя для этого всевозможные достижения науки. Бонно, которого арест Жюдит Таллон поразил в самое сердце, а убийство друга поставило «вне закона», сам был не прочь отомстить «за поруганное чувство» всему этому миру. Он, рассказав анархистам, какие выгоды может дать автомобильная техника, предложил использовать для войны с обществом автомобиль. Его предложение приняли с восторгом.
Так эта компания, состоящая, как на подбор, из хронических неудачников, озлобленных психов и самовлюбленных позеров, подошла к порогу, переступив который, превратилась в знаменитую шайку грабителей и убийц, вошедшую в учебники криминалистики под именем «автомобилисты Бонно».
Около десяти утра 21 декабря 1911 г. на улице Орденер показался роскошный автомобиль «Делоне-Бельвиль», за рулем которого сидел Бонно. Этот автомобиль Бонно и Гарнье угнали в Булонь-Сюр-Сене, и на нем банда выехала на свое первое «большое дело». Кроме самого Бонно, в машине находились Гарнье, Дедонье и Каллеман. Машина остановилась напротив одного из банков, но никто из сидевших в ней не вышел. Публика, любопытствуя, собралась вокруг дорогого автомобиля, чтобы рассмотреть: кто это подъехал с таким шиком? Зевак пришлось разгонять криками и угрозами, но они не расходились до тех самых пор, пока из дверей банка не вышел инкассатор, в руках которого был портфель, в каком обычно перевозились деньги, его сопровождал охранник. Это были те, кого поджидали сидевшие в автомобиле. Такой пустяк, как наличие охранников у инкассатора, их ничуть не смущал, они сразу же прямо из автомобиля открыли по ним огонь. Толпа зевак, собравшаяся вокруг них, кинулась врассыпную. Охранники, спасясь от прицельного огня, попрятались, кто куда, а инкассатор, тяжело раненный несколькими пулями, упал на ступенях банка. Дедонье, подбежав к нему, выхватил из слабеющих рук портфель и бросился назад к машине, бандиты прикрывали его огнем браунингов и скорострельных карабинов-штуцеров. Потом все заскочили в машину, и, победно трубя клаксоном, помчались прочь, развивая скорость свыше 50 миль в час. Выстрелы, посылаемые им вслед, звучали скорее,салютом победителям, нежели представляли угрозу их жизни. Автомашину налетчики бросили на берегу моря в Денье, а в Париж вернулись на поезде.
Вечерние газеты взахлеб комментировали это происшествие, сообщая подробности: «Раненый инкассатор Каби жив, хотя состояние его тяжелое»; «В портфеле, захваченном бандитами, находились не деньги, а ценные бумаги на 300 тысяч франков»; «Грабители скрылись бесследно, поскольку их никто не преследовал»; «Полиция находится в полной растерянности — в столичной полиции имеется всего несколько автомобилей, и бандиты обладали небывалым преимуществом в скорости».
Читая эти статьи, бандиты ликовали! Вот она та слава, о которой каждый из них мечтал! Дебют, что и говорить им удался, хотя практической пользы они из этого успеха почти не извлекли. Что делать с ценными бумагами, анархисты не ведали: сами они никогда финансовыми операциями не занимались, опытных советчиков в этих вопросах тоже не имели. Решили отложить это дело до лучших времен. Пока же, готовясь к следующим налетам, Бонно и Гарнье отправились в Бельгию, в город Гент, где попытались угнать автомобиль из гаража. Они оглушили шофера, но на шум прибежал сторож, Гарнье его застрелил, и бандитам пришлось уйти ни с чем.
Через три дня после того, член банды Эдуард Каруи в компании с Мариусом Метажем совершили жестокое убийство в местечке Тие возле Парижа, убив богатого рантье Моро, которому исполнился 91 год, и «замочив» заодно и его служанку, бывшую чуть моложе хозяина.
Потом банда появлялась то здесь, тот там, совершая многочисленные, очень неумелые попытки грабежа, при которых гибли люди. «Бандиты на автомобиле» начали наводить панику на население. Газетная истерия только подогревала страхи обывателей, и патологические социальные аутсайдеры могли теперь быть довольны: их боялись те, кого они так ненавидели, «нормальные люди», образ жизни которых им претил.
Журнал «Анархия», захлебываясь от восторга успехами банды, сообщал: «Представьте себе тысячу человек, обладающих мужеством этой кучки возмутившихся людей, и скажите, разве не очутится ли «умирающее общество» на самом краю своей гибели?»
Но к этой радости примешивалось неприятное чувство: настоящей добычи они не захватили. И тогда, чтобы «изыскать средства для продолжения борьбы», было решено попытаться разменять ценные бумаги, захваченные на улице Орденер. Для этого обратились к перекупщикам краденых ценностей, которых отыскали с помощью посредников. Видя затруднительность положения пришедших к ним «мокрушников», опытные акулы подпольной биржи предложили им продать ценные бумаги номиналом в 50 тысяч, за… 500 франков. И бандиты согласились! Кроме того, им еще пришлось выделить часть денег посреднику, сведшему их с этими барыгами. Но этим история не кончилась, барыги дали знать «куда следует» о том, что к ним обращались молодцы, взявшие «бумажки на улице Орденер». В награду за информацию им было разрешено оставить себе ценные бумаги, доставшиеся им почти даром.
Газеты напрасно зубоскалили над беспомощностью французской полиции, считавшейся до того лучшей в мире. Да, технически полиция была не готова соревноваться с «автомобилистами», слишком стремителен был технический прогресс, сделавший автомобиль из выставочной диковинки предметом роскоши. Однако никакой автомобиль не мог прорвать густую полицейскую сеть, которой прочесывали Францию в те дни. Все полицейские агенты были подняты на ноги: грабители должны были где-то проявиться, не могли же они жить в безвоздушном пространстве. Розыск банды шеф парижской полиции поручил опытному сыщику, комиссару Жуэну. Тот не стал торопиться, пытаясь определить вначале, в каких слоях общества нужно искать «автомобилистов». И вот, когда от барыг поступил сигнал о попытке обмена ценных бумаг на деньги, Жуэн сразу же понял, что налетчики не являются «людьми из среды». Те знают, как следует обращаться с подобными бумагами и сколько они стоят. Скупщики у них свои, надежные люди, знающие, что в случае предательства их прикончат. «Блатные» вообще не любят крови, поскольку те, кто прольет кровь, сами долго не живут. Даже самые отпетые из уголовников убивали только по необходимости, когда это допускал кодекс чести парижских бандитов. Считалось возможным, дабы избежать ареста, убивать полицейских или своих же, во время конфликтов, обнаружении факта доносительства и в прочих подобных «экстренных случаях». Стрельба же, открываемая по «пассажирам», по тем, кого «обрабатываешь», у блатных считалась признаком слабости, неуверенности в собственных силах. Словом, низкий сорт, дешевка. Определившись с тем, что наводящие ужас бандиты по сути своей «фраера», Жуэн, прикинув, пришел к однозначному выводу: искать надо среди анархистов. Тогда «анархистская бригада» парижской полиции пошевелила свою агентуру и провела ряд облав по парижским коммунам, им попались два фальшивомонетчика, у которых нашли ценные бумаги, те самые, из портфеля инкассатора Каби.
Фальшивомонетчиков «взяли в оборот». Это парижские полицейские делать умели. Порядки в парижской криминальной полиции были весьма жестокими, достаточно будет сказать, что преступников, задержанных при аресте, доставляли «по назначению», прежде зацепив их рыболовным крючком за мошонку. Леску, привязанную к крючку, наматывали себе на палец конвоиры и убирали руку в карман, это считалось вполне допустимой профилактической мерой, предохраняющей от попытки побега — водить преступников в наручниках по улицам Парижа считалось неэстетичным. В комнатах для допросов преступников обрабатывали так лихо, что арестованные фальшивомонетчики «раскололись» сразу же, рассказав, что ценные бумаги им всучили в обмен на их товар в одной общине анархистов-индивидуалистов. Они назвали адрес, имена, словом — все.
Общину взяли под наблюдение, и за каждым анархистом ходили агенты, прослеживая маршруты. Так сыщики пришли в Роменвиль, в редакцию «Анархии». Во время обыска там нашли часть краденного, оставшегося от прежних дел группы, оружие, фальшивые документы некоторых членов банды. Были арестованы Кибальчич, Митражан и еще несколько второстепенных участников шайки. Однако разворошив осиное гнездо, полицейские не арестовали главных действующих лиц этой шайки, хотя уже знали, кого искать.
Удержать в тайне эти сведения полиции не удалось, и газеты раструбили об операции в Роменвиле, назвав имена загадочных «автомобилистов» и опубликовав их портреты. Явившись на первых страницах французских газет в январе 1912 г., физиономии Бонно, Гарнье, Карди не покидали их несколько месяцев. Обнародование их имен и лиц дало эффект неожиданный: поняв, что с их инкогнито покончено, бандиты стали вести себя еще более жестоко и дерзко. С отчаяньем обреченных, они уже стреляли без разбору, убив полицейского в Гавре, ранив нескольких человек при ограблениях. Но по-прежнему добыча их, если не считать шикарных авто, которые они, использовав, бросали, была мизерна, а действия, по большому счету, неумелы и носили явный отпечаток истеричности. Спасала их пальба и скорость, с которой они удирали, но когда они расходились по своим убежищам после налетов, их «неуязвимость» тут же исчезала. Полиция, однако, не дремала, и вот, в феврале месяце, им попался Дедонье, первый из участников налета на улице Орденер. Выдал его владелец слесарной мастерской Бланшо, живший в деревне возле Нанси. Арестованный в ходе облав по подозрению в укрывательстве бандитов, он оплатил свое освобождение выдачей одного из них.

В конце февраля случилось еще одно событие, поразившее парижан своей дерзостью и бессмысленной жестокостью. Украв очередной «Делоне-Бельвиль», бандиты решили с шиком прокатиться. 27 февраля, около шести часов вечера, они со скоростью 75 миль в час неслись по улицам французской столицы. На знаки постовых, требовавших немедленно остановиться, они реагировали смехом. Ну, еще бы! Догнать их было невозможно. Выскочив на улицу Риволи, автомобиль понесся по ней, сбив тележку зеленщика, потом едва не врезавшись в трамвай.
По улице Гавр они мчались, не обращая внимания на свистки флика-постового, однако, проехав еще немного, машина попала в затор, образовавшийся в том месте, где улица выходит к вокзалу Сен-Лазар. Там было большое движение, и ехать дальше не было никакой возможности. Кипевший возмущением постовой, видя, что нахальный «Делоне-Бельвиль» застрял в пробке, ринулся к нему, и, настигнув, сунулся в салон и гневно потребовал от шофера его билет. В ответ из глубины салона ему выстрелили в грудь из браунинга. Убитый наповал постовой рухнул на мостовую, а Бонно, сидевший за рулем, совершил невероятный по ловкости маневр, сумев развернуться на маленьком свободном пятачке, и погнал машину прочь от места убийства.
Гибель постового носила отпечаток мистики: погибшего полицейского звали Франсуа Гарнье, стрелял в него бандит Октав Гарнье, а произошло все это напротив ресторана «Гарнье». После этого случая в обществе начали проявляться все признаки «боннофобии». Приметы бандитов были во всех полицейских участках, их портреты не сходили с газетных полос, но ядро банды по-прежнему оставались неуловимым.
Через два дня после убийства у вокзала Сен-Лазар, 29 февраля 1912 г., банда нагрянула в Понтуаз. Бонно задумал попытать счастья «прежним способом», вспомнив навыки медвежатника. Поздней ночью он забрался в бюро богатого понтуазского нотариуса и занялся сейфом в его кабинете. Но помощники у Бонно были плохие, совсем не умевшие «работать». Они громко топали, роняли разные предметы, и эти шумы разбудили нотариуса, жившего в том же доме. Нотариус оказался парнем не робкого десятка, он взял револьвер и открыл сезон охоты на «автомобилистов». Под его выстрелами бандиты побежали к своей машине, отстреливаясь на ходу. Шуму опять вышло много, но толку опять не было никакого. Создавалось впечатление, что «автомобилисты» находятся в доле с издателями и своими выходками стараются поднять тиражи газет, пишущих о них.
Удирая из Понтуаза, они сожгли «засвеченный» автомобиль и опять разошлись пешком. Однако очень скоро в Понтуазе появилась группа полицейских на автомобиле. Они разминулись с бандитами совсем не намного. Публику, читающую газеты, очень распотешило известие о том, что в Понтуазе парижских полицейских приняли за «бандитов-автомобилистов» и толпа едва их не линчевала. Попавшие в эту переделку полицейские служили в специальной моторизованной бригаде, спешно сформированной в начале 1912 г. Это стало началом эры полицейских автопатрулей. Однако ездить по дрогам Франции на автомобиле, компаниями, состоящими из трех-четырех мужчин, стало опасно: бушевавшая в стране «боннофобия» делала такие компании подозрительными, и вооружившиеся обыватели, приняв их за бандитов, могли открыть огонь без предупреждения и до приезда полицейских.
Полиция объявила награды за головы бандитов, обещая заплатить по 10 тысяч франков за выдачу каждого. На Управление криминальной полиции обрушился шквал телефонных сообщений о бандитах. В массе своей сообщения были или ложными, или ошибочными, но среди желающих заработать попадались и те, кто доставил важные сведения. Так, информация мсье Гранго, сообщившего о месте, где укрывался Каруи, оказалось точной, и по этой «наводке» комиссар Жуэн взял бандита.
В марте в газетах бабахнула новая сенсация: «Бандиты вступили в переписку с полицией»! Действительно, шеф полиции Гишар получил от Гарнье письмо, в котором тот язвил насчет скупости полиции, обещавшей лишь 10 тысяч за поимку участника шайки. В том же письме содержалось заявление о невиновности Дедонье и обращение к обществу: «Я знаю, что буду побежден, что окажусь самым слабым, но надеюсь заставить вас дорого заплатить за эту победу»! Этот вопль вооруженного психопата, терзаемого комплексом неполноценности и страхом ответственности за содеянное, боящегося смерти, а потому готового убивать кого угодно, лишь бы оттянуть момент расплаты, уничтожил остатки романтического ореола, еще витавшего над бандой. Все поняли, какие звери гуляют на свободе. Как бы отрезая себе пути для отступления, Гарнье оставил на письме отпечатки своих пальцев.
Это послание было получено 19 марта, а 24-го банда провернула свою самую удачную и одновременно самую кровавую операцию.
В тот день из ворот парижского завода «Дион-Бутон» выехал новенький шикарный автомобиль, путь которому предстоял неблизкий. Машину перегоняли в Ниццу к купившему ее заказчику двое молодых людей: шофер и механик. Неподалеку от городка Монжерон они увидели, что дорогу им перегородили две сцепившиеся конные повозки, возле которых стоял прилично одетый мсье небольшого роста, подававший сигнал остановиться. Не чуя беды, шофер Монтинье притормозил. Будь у него чуть больше времени, возможно, водитель узнал бы в маленьком мсье знаменитого «автомобилиста» Бонно. Но он уже ничего не успел, потому что в тот самый момент, когда они остановились, из кустов выскочили сидевшие в засаде бандиты, сразу начавшие стрелять. Бандиты буквально изрешетили шикарную машину пулями, убив шофера и тяжело ранив механика, который упал и притворился мертвым. Он слышал, как Бонно кричал своим людям: «Вы с ума сошли! Прекратите! Они уже готовы! Вы испортите машину!». Тела убитого шофера и раненого механика бандиты вытащили из салона и сбросили в придорожную канаву, сами же, забравшись в авто, понеслись по дороге. Они очень спешили и не проверили, точно ли мертвы их жертвы. Это спасло жизнь механику.
Через полчаса бандиты ворвались в городок Шантильи. «Дион-Бутон» резко затормозил возле банка «Societe generale». Войдя в банк, налетчики хоть и крикнули «руки вверх!», но стрельбу открыли сразу, уложив на месте трех служащих, бывших в тот момент в зале банка. Пока товарищи очищали сейфы, Суди, прозванный за ловкость в обращении с оружием «человек с ружьем», стоял возле машины «на стреме» и время от времени постреливал из штуцера вдоль улиц, расходившихся от площади, на которой стоял банк.
Захватив около 50 тысяч франков наличными, бандиты, паля от восторга по сторонам, помчались по дороге, ведущей в Париж. Полицейские Шантильи попытались организовать преследование, но когда они попросили одолжить им автомобиль у одного семейства, то получаем отказ. Однако в каждом городе Франции уже существовал телефон, и начинавшие приспосабливаться к новым правилам игры полицейские телефонировали о происшествии в Париж. Комиссар Жуэн, обзвонив полицейские участки всех селений, через которые предположительно могли проехать бандиты, приказал досматривать все автомобили подходящих марок. В те времена, когда автомобилей было немного, такая мера должна была помочь… Должна была, но не помогла! Бандиты переусердствовали со стрельбой при захвате машины, и она сломалась возле Аньера. Завести ее не смог даже великий механик Бонно, мастерских поблизости не было и пришлось машину бросить, а самим идти полями пешком к ближайшей железнодорожной станции. Только приехав в Париж, они узнали, что это их спасло: все дороги были взяты под контроль. Впервые им удалось захватить настоящую добычу и уйти.
В тех же газетах, которые отвели целые полосы «нападению в Шантильи» сообщалось, что в поезде Париж — Гавр у ювелира, везшего коллекцию драгоценностей в Лондон, воры сперли бриллиантов на полмиллиона франков. Причем никакого насилия применено не было, сделано «дело» было так чисто, что ювелир даже не смог назвать полиции, кого он подозревает. Но на это сообщение читатели почти не обратили внимания, поглощая отчеты об облаве, устроенной полицией на бандитов, убивших троих и тяжело ранивших еще несколько человек, для того, чтобы завладеть суммой вдесятеро меньше той, что украли профессиональные воры, никого при этом даже не ранив.
Не прошло и нескольких дней, как удача улыбнулась и полицейским: у них в руках оказались «человек с ружьем» — Суди и Каллеман. Их сдала жена арестованного Дедонье, Луиза, известная под именем «Красная Венера». После ареста мужа она не долго унывала, и быстренько совратила «чувствительного юношу», некурящего вегетарианца Раймона Каллемана. Мотивацию этого поступка взбалмошной Луизы объяснить никто не берется. Как бы то ни было, оба опасных типа оказались за решеткой, а Луиза скрылась из Парижа, и отыскать ее бандитам не удалось.

Автомобиль Дион-Бутон, 1909 г.

Опасаясь новых арестов, члены шайки покинули Париж, где многие их адреса были известны «Красной Венере», и затаились в своих запасных убежищах в провинции. Однако «их фарт уже начал выдыхаться». Агентура старалась, как могла, да и «расценки» наград повысились. После налета в Шантильи банкиры скинулись и учредили приз — сто тысяч франков — для того, кто поможет изловить бандитов.
Вскоре один из агентов Жуэна сообщил, что Монэ-Сементов вернулся в Париж в начале апреля и живет в одной маленькой гостинице. Ранним утром Жуэн во главе отряда полицейских отправился по названному адресу. Хозяин отеля, которому показали фотографию Моне, опознал своего постояльца, и, указав в каком номере он находится, дал полицейским запасной ключ от его двери. «Флики», потихоньку поднявшись на нужный этаж, отперли дверь номера и вошли в него, не разбудив спавшего Моне. Набросившись на сонного бандита, они скрутили его, не дав воспользоваться браунингом, лежавшим на ночном столике.
Но это была не самая главная удача: обыскивая вещи Моне, комиссар Жуэн обнаружил в его кармане записную книжку, в которой имелись несколько адресов. Два адреса: некоего Гози в Иври и Корди в Альтфортвилле, особенно заинтересовали комиссара. У обоих этих мсье имелись лавки, а над ними квартиры, которые сдавались постояльцам. Этих лавочников и прежде подозревали в укрывательстве преступников. Для начала полицейские отправились в Альтфотрвилль, но Карди там не застали, лавка была закрыта. Тогда поехали в Иври, где Гози имел галантерейную лавку. Придя к нему, полиция, к своему удивлению, застала там и Карди. Опросили обоих лавочников, но они божились всеми святыми, что дел с бандитами не имеют. Однако при осмотре подвала под лавкой на одной из стен полицейские обнаружили написанные мелом анархические лозунги и под ними автографы Бонно, Гарнье, Суди и других членов шайки. Гози, которого носом ткнули в эти надписи, толком ничего объяснить не смог. Тогда комиссар решил осмотреть квартиры в верхнем этаже, рассчитывая обнаружить еще что-нибудь. Он даже не подозревал, что Бонно отсиживается в одной из квартир дома Гози, и услышав шум разговора в лавке, уже понял, что это пришли за ним. С двумя браунингами в руке Бонно стоял на лестничной площадке и ждал, когда полицейские начнут подниматься наверх.
По узкой лестнице, по которой мог пройти только один человек, первым шел комиссар Жуэн, за ним следом инспектор Кальмар. Оба они были безоружны, поскольку французские полицейские брали с собою оружие только тогда, когда были уверены, что будет стрельба. При обычных же проверках они рассчитывали лишь на свой авторитет представителей власти, крепость кулаков и трости, имея «на всякий случай» лишь кастет. Жуэн опешил от неожиданности, нос к носу столкнувшись с Бонно, бандит выстрелил в него из двух пистолетов одновременно, и комиссар с простреленной головой повалился на Кальмара, шедшего следом.
Возможно, это и спасло жизнь инспектору, когда Бонно стал палить вдоль лестницы из своих браунингов. Мертвый Жуэн и тяжело раненый Кальмар скатились в лавку, где поднялась страшная суматоха. Воспользовавшись замешательством, Бонно ворвался в квартиру, дверь которой была рядом с той, в которой укрывался он. Там жила старуха, которая, увидав перед собой губастого коротышку с двумя дымящимися пистолетами в руках, грохнулась в обморок. Бонно, не тратя времени, перешагнув через бесчувственное тело, бросился из прихожей в комнату и выбил окно, сильно при этом поранившись. Окно выходило на крышу длинного сарая. Выбравшись на эту крышу, Бонно пробежал по ней и спрыгнул во двор дома, откуда имелся выход на соседнюю улицу. Ему опять посчастливилось уйти от полиции, как оказалось — в последний раз.
Убийство комиссара Жуэна подняло всю полицию на дыбы. Париж прочесывали с невероятной тщательностью. Все агенты знали: тот, кто первый принесет весть о Бонно или хотя бы о тех, кто его видел, получит «отпущение грехов» за все свои прошлые дела и за часть будущих. Под эту частую гребенку угодили члены банды, затеявшие месть и накануне вечером подкараулившие в местечке Панедо, под Парижем, бандита Гранго, выдавшего их товарища Каруи. В Гранго несколько раз выстрелили и тяжело ранили, после чего преступники попытались скрыться, но тут начались полицейские облавы, и в одну из них попались два второстепенных члена банды, покушавшиеся на Гранго. Но этот успех никого в полиции не порадовал: полиция жаждала крови именно Бонно. И вот, когда на город опустилась ночь, из Шуази-Ле-Руа поступил сигнал от наблюдавших за домом некоего господина Дюбуа: в нем появились люди, по описанию похожие на разыскиваемых.
За домом и гаражом Дюбуа присматривали давно, просто так, на всякий случай. Он был очень странный, этот мсье Дюбуа! Родился в Одессе, и мать его была русская, урожденная Ботинская, отец француз Жозеф Дюбуа. Что заставило его покинуть Россию полиции установить не удалось. В Париже он появился в 1908 г., уже как гражданин Франции. Поначалу Дюбуа работал в механической мастерской на улице Виктора Гюго. Через некоторое время полиция заподозрила его в краже, и у него дома произвели обыск. Ничего уличающего у Дюбуа не нашли, зато выяснили, что мсье служил в «Иностранном легионе», за что и получил право гражданства. На заметку его взяли агенты «анархистской бригады» парижской полиции потому, что Дюбуа часто встречался с Форменталем, который захаживал к нему скоротать вечерок — все связи богатого анархиста проверялись досконально. Но за Дюбуа ничего особенного не числилось.
Интерес к нему возобновился в 1910 г., когда Форменталь дал Дюбуа денег на покупку гаража в Шуази-Ле-Руа. За этим гаражом установили постоянное наблюдение. Агенты докладывали о странных вещах. К Дюбуа часто приезжали какие-то весьма элегантно одетые господа на своих очень дорогих машинах. Чем они занимались в недостроенном доме над гаражом — неизвестно, но машины их стояли у ворот до самого утра. Иногда к нему являлась молодая очень красивая дама, судя по одежде, из богатого сословия. А еще Дюбуа, бывая в кафе и выпив вина, начинал хвалить анархистов. Читая газеты вслух, восхищался Бонно, называл его своим учеником и утверждал, что это он научил Жюля разным автомобильным трюкам. Когда спрашивали, где он познакомился с Бонно, тот отвечал, что они встретились в кафе «Тиэ». Словом, это был человек, окутанный тайной. Опыт подсказывал полицейским, что за эти типом нужен глаз да глаз, и постоянного наблюдения за его домом не снимали. Это упорство и принесло результат: когда в доме Дюбуа объявился раненый Бонно, об этом тут же стало известно полицейским. Ловушка захлопнулась!
Однако у птички, залетевшей в эту клетку, были весьма острые коготки и быстрые крылышки, нужно был спешить, чтобы она не упорхнула снова. И вот, в предрассветных сумерках, соблюдая все меры предосторожности, по Шуази-Ле-Руа крался отряд полицейских агентов, возглавляемых шефом полиции Гишаром и его родным братом. Они подошли к гаражу Дюбуа, старясь двигаться как можно тише, но их старания оказались напрасными, во дворе дома жила собачка, которая, почуяв чужаков, подняла лай и разбудила своего хозяина. Когда Гишар приоткрыл ворота гаража, он увидел, что Дюбуа пытается завести мотоциклетку, собираясь бежать. «Руки вверх!» — скомандовал Гишар, и тотчас же в ответ грохнул выстрел из браунинга. Дюбуа стал стрелять по полицейским, ранив в руку агента Арлоно, потом попал в живот другому полицейскому и те, унося с собой тяжелораненого товарища, стали отступать, ведя ответный огонь. Выстрелы из-за дверей гаража вскоре прекратились, но когда агенты снова попытались приблизиться к дому, из окон второго этажа по ним открыли плотный огонь из автоматических карабинов. Гишар, во избежание лишних потерь, приказал отойти, окружить дом и ждать подкрепления от национальной гвардии и отрядов жандармерии.
Осада продолжалась несколько часов, бандиты сидели, забаррикадировавшись во втором этаже дома Дюбуа, расположенном над гаражом, как в укрепленном форте. Скорострельные карабины и избыток патронов, оказавшиеся в доме, давали им очевидное огневое преимущество. У полиции, впервые столкнувшейся с хорошо организованной обороной людей, знавших, что в случае поимки их ждет смертная казнь, не было специальных штурмовых подразделений с тяжелым вооружением. Постепенно в Шуази-Ле-Руа стала собираться толпа любопытных, чтобы поглазеть на спектакль «штурма форта Бонно», как уже успели окрестить это событие в экстренных выпусках газет.
Командир отряда национальной гвардии предложил расстрелять дом из легких полевых орудий. Чуть было не приняв это решение, Гишар все же его отклонил: стрелять в населенном пункте из пушек было крайне опасно. Тогда решили подорвать одну из стен дома динамитом, сделать это вызвался лейтенант национальной гвардии Фонтэн. Он забрался под телегу, груженную досками, используя ее как прикрытие от пуль, градом сыпавшихся на него, подобрался к самой стене дома и подложил бомбу. Но, к великому разочарованию осаждавших, заряд в назначенное время не взорвался. Тогда Фонтэн повторил свой смертельный трюк и подложил второй заряд.
В этот раз все сработало, как надо: грохнул страшный взрыв, от которого обрушился задник дом, а фасад загорелся. Еще не рассеялся дым от взрыва и не осела пыль, когда к пролому бросились полицейские с братьями Гишарами во главе, следом за ними поспешили отчаянные парижские репортеры и кинохроникеры. В нижнем этаже, прямо возле дверей они наткнулись на труп Дюбуа, уже начинающий коченеть. Оказалось, его убили еще во время утренней перестрелки. Осторожно поднявшись по узенькой лестнице, полицейские вошли на второй этаж. Прямо на лестницу и площадку перед ней смотрело маленькое окно-бойница. Стоя возле этого отверстия, стрелок с карабином мог беспрепятственно расстреливать всех поднимавшихся по лестнице. Полицейским просто повезло: стрелок погиб во время взрыва, его изуродованный труп нашли по ту сторону стены, карабин валялся рядом.
Полицейские пошли дальше, держа оружие наготове, заглядывая поочередно в каждую комнату. В одной из комнат они обнаружили баррикаду из матрасов, из-за которой по ним выстрелили из браунинга. Полицейские открыли ответный огонь, и когда укрывшийся за матрасами стрелок перезаряжал браунинг, одним рывком достигли его баррикады, набросились всем скопом и скрутили ему руки. Только потом они разглядели, что это был Бонно, сам Бонно, многократно раненый, истекающий кровью. Когда его выволокли на улицу, толпа, подошедшая совсем близко к гаражу Дюбуа, заревев: «Смерть Бонно! Смерть ему! Смерть!» попыталась растерзать бандита. С огромным трудом Гишару удалось отстоять свою добычу и, с помощью жандармов и национальных гвардейцев оттеснив толпу, запихнуть раненого в автомобиль, чтобы отвезти в ближайший госпиталь.
По дороге израненный Бонно попытался бежать, чуть не выпрыгнув из автомобиля на ходу. Это тем более удивительно, что, привезенный в больницу, он не прожил и получаса, скончавшись на операционном столе. Врачи были изумлены тем, что его вообще довезли, они насчитали на теле Бонно 13 ран, из которых четыре пришлись в грудь, несколько в живот и две в голову. Причем одна из пуль, попавших в голову, пронзила мозг!!!
Толпа, у которой отняли Бонно, «отыгралась» на трупах Дюбуа и неопознанного стрелка; люди в исступлении рвали тела, топтали их, отрезали уши, пальцы, носы… Люди убивали свой страх, в котором бандиты держали всю страну несколько месяцев. Ярость была такова, что собачку Дюбуа, обнаружившую приход отряда полиции, линчевали, повесив на дереве возле дома. Пароксизм мстительного безумия снимали на кинопленку кинохроникеры, и потом эту хронику крутили на сеансах в синематографах: эта картинка вызвала восторженный рев зрителей.
Поимкой Бонно, однако, вся эта история не окончилась. На свободе оставались еще несколько членов шайки, в том числе Гарнье и Вале.
Пока шел розыск, успели похоронить павшего комиссара Жуэна, эту пышную церемонию посетили высшие должностные лица Республики. Газеты по инерции продолжали освещать ту же тему, все с нетерпением ждали, когда же обнаружится Гарнье. Примерно через две недели газеты возликовали: «Найден»! Его опознали 2 мая, в Ножане. Хотя Гарнье и перекрасил волосы в рыжий цвет и приклеил усы, ничего не помогло, слишком часто его портрет красовался на первых полосах газет. Опознал его рабочий-маляр, увидев на улице и сообщив ближайшему постовому. За бандитами погнались, а они, заскочив в первый попавшийся дом, забаррикадировали дверь и стали отстреливаться. Ситуация с «фортом Бонно» повторилась в точности. На этот раз на помощь агентам полиции прибыли зуавы, колониальные пехотинцы, которые после недолгой перестрелки подорвали стену дома. В образовавшееся отверстие пустили натасканных на задержание полицейских собак, и когда те прихватили Гарнье и Вале, следом вошли зуавы и агенты полиции. По показаниям зуавов, когда они вошли, оба бандита были еще живы, хотя и ранены. Полицейские агенты сами добили их, пристрелив из револьверов. Газеты писали о факте «револьверной расправы» с возмущением, но начальство не наказало агентов.
В развалинах дома Дюбуа полицейские нашли несколько листов бумаги, исписанных Бонно, эти записки назвали «Завещанием Бонно». Видимо, писать он начал еще ночью, до начала штурма, первые строчки были ровными, написанными чернилами, заканчивал же он очевидно в перерывах между стрельбой, карандашные строки финала ползли вкривь и вкось. Все духовное убожество его натуры явилось миру в этом «завещании»: «Я знаменитый человек! — писал Бонно. — Слава протрубила мое имя во всех концах света. Шум, поднятый печатью вокруг моей маленькой персоны должен возбудить ревность и зависть среди тех, кто много трудится, пытаясь достичь известности, но не добивается ничего. Я охотно бы обошелся без этой известности. Жалею ли я о том, что сделал? Да, может быть. Но если бы мне предложили продолжить, я бы продолжил». Далее следовало обвинение «глупо устроенному обществу», виноватому во всех его бедах, признание в любви к мадам Жюдит Таллон и назначение ее «вечной дамой его сердца». Карандашный, торопливо писаный текст, мало чем отличался от слезливых произведений уголовного фольклора: про «поломатую жизнь», про детство без ласк матери и заботы близких. В самом конце делался вывод: вот потому я таким и стал. Завершали этот самоанализ новые порции проклятий в адрес общества.
Сообщники Бонно, заключенные в тюрьму, тоже взялись за перо, но сочиняли свои мемуары гораздо более обстоятельно. Через адвокатов с ними заключили контракты газеты, платя большие деньги за публикации воспоминаний «автомобилистов». Читателям было любопытно, о чем же думают «эти чудовища». Оказалось, что чудовища часто вспоминали детские годы, пеняли миру на жестокость, сетовали на то, что все случившееся с ними произошло от недостатка воспитания и внимания со стороны близких и встречавшихся им на пути людей. Всю эту писанину можно бы было заменить одной фразой гоголевского Анучкина: «Мой папаша подлец! Ему бы надо было в детстве меня посечь, я бы и знал по-французски». Забавно, но сидя в тюрьме многие их бандитов заработали свои первые «настоящие деньги», выплаченные им в качестве гонораров. Они составили суммы большие, чем принесли им все налеты, вместе взятые.
В январе 1913 г. начался судебный процесс по делу «шайки автомобилистов Бонно». Пред судом предстали 22 человека, называемых в газетных отчетах «выжившими». Один из бандитов, Рембо, был признан невменяемым и отправлен в сумасшедший дом, еще один, Городецкий, все еще был в бегах. Подсудимым инкриминировали соучастие в 13 преступных эпизодах. Убийство мастерового Бланшо, выдавшего Дедонье, не включили в этот список: его застрелил рабочий его же мастерской Шарль Бишем, уже после того, как погибли и Бонно, и Каруи, а все ядро банды оказалось за решеткой. Отомстив таким образом своему хозяину за его сотрудничество с полицией, Бишем скрылся, и его не нашли.
Опасаясь таких скрытых пособников «автомобилистов», власти заранее позаботились о мерах предосторожности: в зал суда постороннюю публику не пустили вовсе, только аккредитованных журналистов и агентов полиции. В 12 часов дня 22 января 1913 г., подсудимых ввели в зал. К вящему удивлению присутствующих, «эти чудовища» оказались вовсе не похожими на «патологических типов». Аккуратно одетые, гладко причесанные и выбритые, они походили на гимназистов старших классов, студентов-первокурсников, образованных мещан. Роста все бандиты были небольшого и рядом со статными солдатами конвойной команды смотрелись совсем неубедительно. Среди подсудимых были четыре девушки, из которых выделялась привлекательностью Митражан, директриса конторы журнала «Анархия». Одета она была «а ля Софья Перовская» в скромное платье с белым воротничком, в соответствующем стиле и причесана. На квартире Метражан при обыске обнаружили бланки и фальшивые паспорта, оружие и боеприпасы, часть ценных бумаг «с улицы Орденер».
Самыми благообразными из всех «выживших» выглядели Раймонн Каллеман по прозвищу «Наука» и «человек с ружьем», Суди — два самых опасных из сидевших на скамьях преступников. Самым необычным членом шайки следует признать отпрыска аристократической фамилии Креза де Флери, которого инфантильность и любовь к модным играм в «левую политику» привели в эту компанию.
Редактор «Анархии» Виктoр Кибальчич, молодой человек с лихорадочно горящими глазами на бледно-матовом лице и сжатыми в суровую складку губами, выступал и давал пояснения судьям первым. Он не участвовал ни в одном налете, но знал всех членов шайки. В своем объяснении, данном на суде, Кибальчич теоретически обосновал допустимость экспроприации, как «допустимого способа отчуждения собственности» и сообщил, что целиком одобряет действия своих сотоварищей. Говорил он увлеченно, с использованием массы терминов и сравнений. Слушавший эту речь «не шибко грамотный» Дедонье иронично заметил, когда увлекшийся Кибальчич развивал перед судом свою теорию «биологического детерминизма, применительно к практике социальных взаимоотношений»: «Говори дальше! Ты для меня как живая Академия!» Судя по всему, этого «знайку» в их обществе «за авторитета» не держали. Однако всю иронию с Дедонье как ветром сдуло, когда в зал вызвали свидетеля Каби, того самого инкассатора, которого бандиты тяжело ранили во время налета на улице Орденер. Каби долго лежал в больнице, и теперь, войдя в зал, сразу же впился взглядом в лица людей, пытавшихся его убить в декабре 1912 г. После приведения к присяге его попросили опознать человека, который его ранил. Каби, еще раз осмотрев всех сидевших на скамьях для подсудимых, медленно поднял руку и пальцем указав на Дедонье, хрипло произнес:
— Это он в меня стрелял!
— Присмотритесь лучше, мсье! — закричал бандит. — Это же не я стрелял. Я только выхватил у вас из рук портфель!
— Ваши показания, мсье Каби, чрезвычайно важны, — счел возможным напомнить свидетелю председатель суда, — возможно, это вопрос жизни для этого человека!
Каби сделал паузу, во время которой в зале повисла тишина. Дедонье в эту минуту смотрел на человека, могущего отправить его в камеру смертников, широко открытыми, налитыми кровью глазами. Он был похож на загнанного зверя.
— Это ты мой палач и убийца! — наконец произнес Каби, снова указывая на Дедонье. — Клянусь здоровьем моей дочери!
Бандит в отчаянии спрятал лицо в руках и зарыдал.
Этот момент внес перелом в настроение на скамье подсудимых: все поняли — шутки кончены, нож гильотины реально повис над шеями многих. И тогда началась истерика и спихивание вины друг на друга и на убитых членов банды, но не повезло: уже несколько лет во Франции дактилоскопия была признана официально, и ее применяли для идентификации личностей преступников. Любившие почесать языком «на научные темы» анархисты оказались уличены именно при помощи науки: экспертизу на этом процессе представлял сам мэтр Бертильон, в его распоряжении имелись отпечатки пальцев, снятые полицейскими на всех местах преступлений, во всех угнанных машинах. Потому Бертильону не составило никакого труда рассказать, кто, где и когда из подсудимых принимал участие в том или ином преступном эпизоде. Как бы преступники ни убеждали, что это не так, как бы ни пытались их адвокаты поставить под сомнение дактилоскопию, называя ее «родом хиромантии», суд принял экспертизу Бертильона полностью.
Подсудимым оставалось только надеяться на снисхождение присяжных. Перед тем как присяжные ушли на совещание, на скамье подсудимых устроили целое представление: кто кидал на них «гипнотические взгляды», кто вскрикивал: «Помните! Невинно казненные будут являться вам во снах и мучить до самой смерти!» Однако ни гипноз, ни угрозы являться с того света на присяжных не подействовали, их вердиктом обвиняемые были признаны виновными. Убийц: Дедонье, Каллемана, Суди и Моне приговорили к смертной казни. На лице Суди после вынесения приговора выразилось отчаяние, а Дедонье, искривив дрожащие губы, попытался улыбнуться. Каруи и еще одного подсудимого приговорили к пожизненной каторге; Кибальчичу присудили пять лет заключения в одиночке; остальным дали разные сроки заключения; меньше всех получил «классово чуждый» для анархистов аристократ Креза де Флери — год каторги.
Когда осужденных увезли из суда и развели по камерам, Каруи, приговоренный к пожизненному заключению, попытался отравиться.
На все формальности, кассации и просьбы о помиловании ушло несколько месяцев, но срок казни неумолимо приближался. В ночь с 8 на 9 апреля 1913 г. пробил час приговоренных к смерти «автомобилистов». Дедонье оказался счастливчиком, его просьбу о помиловании президент Франции Пуанкаре удовлетворил, заменив смертную казнь 20 годами каторжных работ. Когда к нему пришли, чтобы объявить о смягчении приговора, Дедонье подумал, что его уводят на казнь. Вошедшего в камеру прокурора и его сопровождающих он принял в состоянии, близком к умопомешательству и не сразу понял, что ему зачитали.
Остальные встретили эту ночь по-разному. Каллеман почти до самого конца почитывал научный журнальчик, Суди, азартно дописывал свои мемуары — из всех мемуаристов-«автомобилистов» он оказался самым плодовитым автором. Моне дрогнул: он, чуя приближающийся срок казни, каждую ночь почти не спал, метался по камере, и когда за ним пришли, страшно кричал. В половине пятого утра 9 апреля приговоренных усадили в телегу и повезли на площадь Араго, где стояла гильотина. Несмотря на столь ранний час, по обеим сторонам улицы шпалерами стояли парижане, скандировавшие: «Смерть! Смерть! Смерть им!». По отработанной процедуре казнь решили начать по старшинству, и первой покатилась в корзину голова Суди.
Дальнейшая судьба остальных членов банды известна мало. Говорят, Кибальчич, освободившийся как раз к моменту революции в России, поспешил под знамена большевиков и впоследствии, вполне логично, стал убежденным троцкистом, за что и загремел в конце 1920-х гг. в Сибирь, где отбывал ссылку. Его спас Ромэн Роллан, вытащив настырного борца «за народное счастье» из Страны Советов, и позже он даже прославился как писатель Виктор Серж.
Во Франции история с шайкой «автомобилистов» послужила для полиции хорошим уроком, и именно с начала охоты за ними началась автомобилизация полицейских сил страны. Кроме того, исходя из опыта штурмов «форта Бонно» в Шуази-Ле-Руа, и «форта Гарнье» в Ножане, во французской полиции были созданы первые штурмовые группы, оснащенные специальными средствами и мощным стрелковым вооружением.
Однако этим история банды не кончилась! Когда в конце 1960-х гг. ХХ в. в Европе вспыхнули «сытые бунты», нежданно-негаданно Бонно, Гарнье, Каруи стали знаменами и идолами бузящих толп «полевевших» молодых европейцев. Спустя 56 лет после того, как толпа топтала их трупы, нашпигованные полицейским свинцом, и ревела: «Смерть им, смерть!», когда «автомобилистов» везли к месту казни, студенты Сорбонны потребовали назвать одну из аудиторий этого древнего университета именем Жюля Бонно. Горе, принесенное «автомобилистами», страх ими порожденный, оказались забыты и стерлись из памяти людей стараниями «левых интеллектуалов», снявших кино и написавших книги об этих преступниках, которые не знали сострадания к своим жертвам. Над именами психопатов и неудачников, ливших кровь, как воду, воссиял нимб «борцов за справедливость», этаких «благородных мстителей». Миллионам людей навязали идеи «героев» парижской богемы, и это аукнулось доверчивым европейцам созданием «Аксьон Директ», «Фракцией Красной Армии», «Красными бригадами», возвращением «немотивированного террора», попытками «разобраться с обществом» с позиции грубой силы.

Валерий ЯРХО