|
На Косовом поле в Видов дан (28 июня) 1389 г.
султан Мурад-гази разбил сербскую армию князя
Лазаря. Со времени этой битвы сербы стали платить
туркам харач (дань). С днем сражения у сербов
связано много трогательных сказаний; существует
об этом дне целый эпический цикл «Лазариц».
Главный их герой — зять князя, Милош Обилич. И
сейчас еще на поле битвы показывают три камня,
отдаленные друг от друга на 50 локтей, по
гигантским прыжкам богатыря, а также могилы
турок, которых он перебил. В конце
кровопролитного дня, после турецкой победы,
султан проезжал по полю. Внезапно из груды убитых
поднялся Милош Обилич и заколол кинжалом
Мурада-гази, отомстив за свой народ. |
Схема покушения на Франца Фердинанда |
К террору привыкнуть невозможно, ибо
такой профессии все же нет. Иные русские
террористы, правда, считали себя
профессионалами. Однако в действительности и за
ними числились один, два, очень много, если три,
террористических акта. Поэтому незачем верить
воспоминаниям людей, описывающих, как они,
сохраняя совершенное хладнокровие, «как по
нотам» разыгрывали свои грозные дела. В
громадном большинстве случаев это то же
хвастовство юного Ростова: «Ты не можешь
представить, какое странное чувство бешенства
испытываешь во время атаки...» Террористические
акты, «разыгранные как по нотам», в истории
чрезвычайно редки. Вот, пожалуй, Пален и
Беннигсен как по нотам разыграли дело 11 марта, но
на то это были Пален и Беннигсен.
Молодые люди, вернее, мальчики, ждавшие 28 июня
Франца Фердинанда на набережной реки Милячки,
нисколько на Палена и Беннигсена не походили.
Легко было войти в «Уединенье или Смрт»; легко
было даже согласиться с беззаботным видом на дело:
«Согласен ли я убить эрцгерцога? Разумеется, о
чем же тут говорить!..» Но перед 28 июня надо было
провести несколько дней в состоянии
нестерпимого душевного напряжения. Надо было
прожить нескончаемую последнюю ночь: «Завтра!..»
Ни малейшего конспиративного опыта у этих юношей
не было. Они с загадочным видом говорили в
последние дни знакомым, что готовят нечто
необыкновенно страшное: вот вы увидите! Один из
них накануне убийства эрцгерцога хвастал в
кондитерской перед товарищами, что у него есть
револьвер. «Не верите? Можете пощупать карман».
«Незачем щупать: вижу твой револьвер», — ответил
товарищ, гимназист шестого класса.
Беспомощности заговорщиков (исполнителей) в этом
деле равна была только беспомощность
австрийских властей: с двух сторон происходило
какое-то соревнование в незнании своего дела.
Трудно понять, почему террористов не арестовали
на набережной, просто по их внешнему облику.
Никакого «внутреннего освещения» в организации
не было, опытных сыщиков Вена и Будапешт из
экономии не прислали, но наружной полиции на
улицах Сараева при въезде эрцгерцога было,
разумеется, достаточно. Правда, в солнечный
июньский день народ толпился на улицах городка.
Однако эти молодые люди странного вида (у каждого
за пазухой была бомба немалых размеров) могли
обратить на себя внимание самого обыкновенного
добросовестного городового.
Как провели все заговорщики свою последнюю ночь
перед делом, мы не знаем. Принцип до утра
разговаривал с одним единомышленником, —
разумеется, о завтрашнем дне, о том, что скажет о
них потомство. «Я не хотел быть героем. Я просто
хотел умереть за идею», — говорил он в крепости
доктору Паппенгейму. По другим сведениям, он в
эту ночь побывал в казино. Бомбы террористы,
по-видимому, получили только 28-го утром. В то же
утро они встретились в кондитерской. Для
последнего уговора? Нет, диспозиция была готова,
роли распределены. Вернее, встретились просто
потому, что больше не могли вытерпеть
одиночества. Затем они вышли на свои позиции, к
мостам. Принцип стоял по счету пятым: у
Латинского моста.
Как было сказано, автомобили эрцгерцога
выехали из Илиджа в 9 час. 30 мин. утра. По дороге
были две остановки: первая в лагере Филипповиц —
Франц Фердинанд хотел поздороваться со
стоявшими там частями; вторая у почты, где
эрцгерцог имел «беседу по частому делу с
аулическим советником Боснии» («Матэн», 29 июня
1914 г.). Какая была беседа, какое могло быть
частное дело в столь неподходящей обстановке, не
знаю. В самом начале одиннадцатого часа
автомобили показались на набережной Милячки. Шли
они не очень быстро: эрцгерцог желал, чтобы его
добрый народ мог видеть своего будущего
императора. В церквах гремели колокола (в соборе
шла панихида по сербам, павшим пять столетий тому
назад на Косовом поле).
Первым в цепи террористов стоял Мехмедбашич,
один из участников тулузского совещания. По
диспозиции, он должен был вынуть из-за пазухи
бомбу и бросить ее под автомобиль эрцгерцога.
Дело было беспроигрышное, но выполнить его
требовалось в течение двух-трех секунд. У
молодого человека нервной силы не хватило, хоть
трусостью он никак не отличался. Бомбы он не
вынул и под автомобиль ее не бросил. Когда
опомнился, поезд уже был далеко. Совершенно то же
самое случилось со вторым заговорщиком,
Кубриловичем. Черта в психологическом отношении
интересная: после убийства он метался по городу и
говорил друзьям, что «выхватил револьвер и два
раза выстрелил в эрцгерцога». На процессе это,
кажется, приписывали хвастовству. Хвастать тут
было совершенно бессмысленно: каждый мог понять,
что выдумка будет тотчас разоблачена.
Кубрилович, думаю, искренне поверил, что стрелял
в Франца Фердинанда. Он на слонов не охотился, с
железнодорожного полотна в трех шагах от
мчащегося экспресса не сходил — и был, конечно, в
состоянии, близком к умопомешательству.
Организаторы дела поступили правильно, заменив
количеством недостаток технического качества
исполнителей. Мехмедбашич и Кубрилович
диспозиции не выполнили — ее выполнил третий
террорист, Габринович, стоявший у моста Цумурья.
В 10 часов 25 минут автомобиль наследника престола
поравнялся с этим мостом. Габринович поднял над
головой начиненную гвоздями бомбу (она была у
него спрятана в букет цветов) и бросил ее под
колеса.
 |
Император
|
Раздался оглушительный взрыв. Гвозди
бомбы ранили немало людей в толпе, ранены были
два офицера из свиты эрцгерцога, но сам он не
пострадал совершенно. Почти не пострадала и
герцогиня Гогенберг. Запальная капсюль лишь
оцарапала ей шею.
На набережной произошло смятение. Все в этот день
было торжеством глупости и нераспорядительности
властей. Автомобили остановились посредине
набережной и простояли так по меньшей мере пять
минут. Кто-то орал диким голосом. Ген. Потиорек
«догадался, что произошло покушение», это,
конечно, делает честь его догадливости.
Австрийский лейтенант Морсей тоже «догадался»,
что виновник покушения — молодой человек,
бросивший под автомобиль цветы. Он ринулся на
Габриновича. В ту же минуту вспомнил о своем
долге постовой городовой, так удачно следивший
за порядком на вверенном ему участке. Он тоже
ринулся, но не на террориста, а на лейтенанта
Морсея с криком: «Не суйтесь не в ваше дело!» Они
вступили в рукопашную. Тем временем Габринович
выхватил из кармана склянку с ядом, проглотил яд
и бросился в реку. Об охране эрцгерцога не
подумал решительно никто. За это время на место
взрыва могли сойтись все террористы: и те, что
пропустили очередь, и те, до которых очередь еще
не дошла. Убить теперь эрцгерцога было легче
легкого. Если Франц Фердинанд не погиб тут же, то
именно потому, что технические качества
заговорщиков приблизительно равнялись
техническим качествам полиции.
Первым пришел в себя, по-видимому, сам эрцгерцог,
бывший в совершенном бешенстве: поездка прошла
столь прекрасно, и вдруг такой финал! — он это
считал финалом. По его приказу кортеж отправился
дальше, согласно программе в ратушу. Автомобили
проехали мимо Принципа. Но потому ли, что они
теперь неслись быстро, или оттого, что, услышав
гул взрыва, он счел дело конченным, Принцип
поступил так же, как Мехмедбашич и Кубрилович: он
не воспользовался ни бомбой, ни револьвером.
В ратуше, кажется, еще ничего не знали о
покушении. Бургомистр-мусульманин начал было
цветистую приветственную речь. Эрцгерцог резко
его оборвал: «Довольно глупостей! Мы приехали
сюда как гости, а нас встречают бомбами! Какая
низость! — сказал он. — Xoрошо, говорите вашу
речь...»
Приветственная речь была сказана, но можно с
большой вероятностью предположить, что она
особенного успеха не имела. В свите наследника
престола шло совещание: что теперь делать? Куда
ехать отсюда дальше? У кого-то возникла довольно
естественная мысль, что за первым покушением
может последовать второе. Кто-то другой это
отрицал: как же так, два покушения в один день, где
это видано? Эрцгерцог продиктовал телеграмму
детям — хотел их успокоить. Общая растерянность
усиливалась оттого, что у герцогини Гогенберг
была оцарапана шея — сочилась кровь.
Теоретические гадания о том, бывают ли два
покушения в один день, продолжались. Франц
Фердинанд объявил, что заедет в больницу
навестить раненных при покушении офицеров.
Казалось бы, теперь следовало принять некоторые
меры предосторожности. Однако местная полиция не
оказалась крепкой и задним умом. На этом своем,
последнем в жизни, пути эрцгерцог охранялся так
же, как по дороге в ратушу, то есть никак.
Единственную меру защиты принял по собственной
инициативе граф Гаррах. Он обнажил саблю, вскочил
на ступеньку автомобиля эрцгерцога и сказал, что
так простоит всю дорогу. Вскочил слева. Надо было
стать справа. Это опять был — кисмет!
Относительно маршрута приняли решение ехать той
же дорогой — пожалуй, единственное разумное
решение за весь день: террористы, конечно, давно
покинули набережную Милячки. Четыре автомобиля в
том же порядке выехали в больницу. Но шоферам
власти забыли сказать, как надо ехать. Между тем
шоферы знали лишь прежний маршрут, составленный
еще в Илидже: в ратушу — по набережной, из ратуши
— свернуть на улицу Франца Иосифа. Так они и
поехали. Только на углу названной улицы генерал
Потиорек вдруг заметил ошибку. Он сердито
схватил шофера за плечо и закричал: «Стой! Куда
едешь? По набережной!»... От внезапного окрика
шофер, вероятно и без того растерянный,
совершенно ошалел. Он быстро затормозил и
остановился, наскочив на выступ тротуара. Кисмет!
На тротуаре, именно в этом месте, справа от
автомобиля, теперь стоял — Принцип!
Он находился тут случайно. После взрыва бомбы
Габриновича Принцип пошел — или побежал — с
набережной Милячки в совершенном отчаянии:
сорвалось! Габринович схвачен или будет схвачен,
по его следам полиция доберется до других: все
пропало! Принцип зашел в кофейню на улице Франца
Иосифа (это главная улица городка), проглотил у
стойки чашку кофе. Думал ли, что еще можно
поправить дело? Быть может, по каким-либо неясным
догадкам пришел к мысли, что наследник
австрийского престола должен еще раз проехать
где-либо здесь, поблизости? На это есть кое-какие
указания. Все же это мало вероятно: Принцип не мог
знать, куда поедет из ратуши Франц Фердинанд,
если за пять минут до того не знал этого и сам
эрцгерцог. Гостей ведь убеждали после покушения
отправиться во дворец или даже прямо на вокзал.
Ничто решительно не свидетельствовало, что они
появятся на улице Франца Иосифа. Скорее всего,
Принцип направился из кофейни куда глаза глядят,
почти ничего не соображая. Было 10 часов 50 минут
утра...
 |
Арест Гаврило Принципа в Сараево.
|
Вдруг прямо перед собой он увидел круто
застопоривший великолепный автомобиль, тот
автомобиль. Принцип не мог не узнать эрцгерцога:
вероятно, не раз и не два в последние дни он
вглядывался в фотографию человека, которого
хотел убить. Выхватив из кармана револьвер, он
стал стрелять. Промахнуться с трех или четырех
шагов было трудно. Франц Фердинанд тяжело
откинулся на спинку сиденья, герцогиня
вскрикнула, поднялась и упала. Они были
смертельно ранены. Генерал Потиорек оцепенел.
Ничего не сделал и граф Гаррах, стоявший с
обнаженной саблей на ступеньке по другую сторону
автомобиля. На убийцу бросился случайный
прохожий, сербский студент Пузич. Принцип
выронил бомбу — она не взорвалась. Со всех сторон
сбегались жандармы. Полицейские, офицеры...
Через несколько дней после сараевского убийства
Л. Троцкий разыскал в парижской кофейне
«Ротонд» одно лицо, весьма близко стоявшее к
главным участникам дела. Это был, по-видимому,
организатор тулузского совещания Владимир
Гачинович. Сам он к ответственности по делу
привлечен не был, но в исторической литературе
есть указания на то, что в обществе «Черная рука»,
в котором он числился под номером 217, Гачинович
играл роль огромную (кажется, впрочем, главным
образом «идеологическую»). Принцип видел в нем
«божество». Гачинович вырос в русской
революционной среде, переводил Герцена и
Бакунина, «с восторженной любовью читал роман
Чернышевского «Что делать?», останавливаясь
перед сильной фигурой аскета Рахметова». Есть
все основания думать, что именно он указал на
Принципа как на лицо, подходящее для убийства
эрцгерцога Франца Фердинанда, указал людям
совершенно иного типа, Герцена не читавшим и
Рахметовым не увлекавшимся.
Собеседник Троцкого сообщил будущему «человеку
25 октября», тогда сотруднику «Киевской мысли»,
весьма ценные сведения об идеях, планах и
настроениях группы людей, к которой принадлежал
Принцип. С газетной (да и с исторической) точки
зрения это был клад. Много позднее советский
историк Н.П. Полетика написал о сараевском
деле большое исследование и, разумеется, широко
использовал старые статьи Троцкого. Можно ли
предусмотреть будущее вообще, а в СССР в
особенности? Со времени появления книги прошли
долгие годы, «человек 25 октября» оказался
константинопольским гадом и мексиканским псом,
кажется, в Москве больше не слышно о трудах
историка Н.П. Полетики. Работа его при всех
своих недостатках была очень ценной: он собрал
множество самых разнообразных материалов. Иные
из них мне недоступны, особенно материалы,
относящиеся к суду над убийцами эрцгерцога.
Первоисточника по этому вопросу не существует:
стенографический отчет о сараевском процессе
исчез в 1918 г. довольно загадочным образом.
Барон Коллас в своей не раз цитировавшейся мною
статье сообщает, что захватил отчет некий гофрат
Черович. О судьбе этого ценнейшего документа мы
можем только догадываться. Бог даст, он
когда-нибудь найдется.
Главные участники сараевского процесса,
насколько мне известно, своих воспоминаний не
оставили. Как раз на прошлой неделе в «Пти
Паризьен», по случаю приближающегося 25-летия со
дня убийства наследника австрийского престола,
появилась корреспонденция сараевского
сотрудника газеты. Он сообщает некоторые
подробности об уцелевших участниках
террористического движения той эпохи. Все они
оставили политику и совершенно ею не
интересуются: карьеры не сделал никто, «а когда
слышат они о каком-либо покушении или заговоре,
то содрогаются от ужаса» («Пти Паризьен», 8 июня
1939 г. Возможно, разумеется, что тут есть и
некоторая «стилизация»). Из людей, ждавших Франца
Фердинанда с бомбами на набережной реки Милячки,
оказывается, живы еще двое. Мохамед Мехмедбашич,
участвовавший в тулузском совещании, стоявший 28
июня у первого моста Цумурья, позднее
привлекавшийся к ответственности по другому
столь же грозному и трагическому делу, теперь
работает столяром на том самом курорте Илидже,
откуда эрцгерцог выехал в Сараево. Цветко
Попович, находившийся на набережной по другую ее
сторону, в настоящее время состоит директором
учебного заведения. Жива и служит где-то врачом
девушка, в которую был влюблен Принцип. Еще жив и
председатель трибунала, судившего убийц Франца
Фердинанда, он стал монахом.
Возвращаюсь к дню 28 июня 1914 г. По необъяснимой
случайности автомобиль, можно сказать, подвел
эрцгерцога к его убийце. По другой случайности на
этом месте как раз в ту минуту оказался какой-то
фотограф-любитель. Никто не мог знать, куда
поедет из ратуши наследник австрийского
престола. Вероятно, фотограф в мирный воскресный
день просто желал собрать для своей коллекции
картинки оживленных улиц. Может быть, он даже не
знал, что на набережной произошло покушение: ведь
с момента взрыва бомбы Габриновича прошло не
более получаса. Скорее, впрочем, знал: Сараево —
не Париж, такая весть должна была
распространиться по городу очень быстро. Вдруг
фотограф услышал выстрелы, увидел в двух шагах от
себя странную сцену... Должно быть, это был
энтузиаст фотографического дела и действовал он
почти бессознательно, по механической привычке:
что-то происходит — надо «заснять». Он направил
аппарат на место происшествия — и
нежданно-негаданно в глухом углу Европы «заснял»
событие, положившее начало величайшей
катастрофе в истории мира.
Очень много было в те дни в газетах и изображений,
и описаний этой сцены: вслед за фотографом
потрудились и художники, и неизбежные
«очевидцы». Как помнит читатель, на убийцу первым
бросился сербский студент Пузич, за ним
бросились другие. Принцип оказал отчаянное
сопротивление. Произошла свалка. В общем
смятении били Принципа, били друг друга, били
какого-то ни в чем не повинного человека,
которого почему-то признали злоумышленником.
Бомба, брошенная или выроненная Принципом, не
взорвалась истинным чудом; ее в суматохе чуть
только не топтали ногами. Принцип выхватил из
кармана склянку с раствором яда и поднес ее ко
рту, но, кажется, она была выбита у него из рук.
Пытался застрелиться — выбежавший из
парикмахерской ошалевший обыватель схватил его
за руку и «спас ему жизнь»... Так сообщают
очевидцы, с полной уверенностью на них
положиться трудно: кто мог разобрать и запомнить
то, что происходило на улице в эту страшную
минуту? (Все ведь длилось не более минуты). Связно
изложить потом свои наблюдения для газет было
гораздо легче. Как бы то ни было, Принцип тяжко
пострадал в свалке. Ему нанесли и несколько
сабельных ран. Одна из них вместе с голодом
впоследствии медленно свела его в могилу в
каземате крепости Терезиенштадт.
Тем временем автомобиль эрцгерцога уже несся по
улицам Сараева, — пришедший в себя генерал
Потиорек приказал ехать во дворец с величайшей
быстротой. Франц Фердинанд был ранен в шею,
герцогиня Гогенберг — в живот. Говорят, что в
автомобиле эрцгерцог прошептал: «Софья, Софья,
живи для наших детей!..» Но во дворец они были
перенесены уже в бессознательном состоянии.
Власти успели вызвать епископа для отходной.
Наследник престола скончался через двадцать
минут после покушения. Его жена прожила на
несколько минут больше.
Местное начальство растерялось. Посыпались
телеграммы, телефонограммы, нелепые приказы,
бессмысленные и свирепые меры. Со всех концов
Европы журналисты неслись в Сараево. В Вене
придворные ломали себе голову: как сообщить
императору? Франц Иосиф не любил эрцгерцога, он
потерял счет несчастьям и катастрофам, — но
теперь ему было 84 года. Узнав о сараевском
деле, император сказал: «Ни от чего на этом свете
не уберегла меня судьба». Затем он, естественно,
занялся церемониалом. Распорядился, чтобы, Боже
избави, не вздумали хоронить герцогиню Гогенберг
в фамильной усыпальнице Габсбургов: ведь со
всеми пожалованными ей титулами и предикатами
она, по рождению, какая-то графиня Хотек.
Распорядился, чтобы на гроб морганатической
супруги наследника престола не забыли положить
веер и перчатки: несчастье — несчастьем, но не
надо забывать, что она австрийская фрейлина.
Венка император не прислал. Объясняли это
забывчивостью. Он мог забыть о чем угодно, но
никак не о церемониале. Наконец, были при дворе
люди, которые могли ему напомнить. Австрийского
обер-церемониймейстера сам Франц Иосиф считал
«фанатиком».
Было ли кем-либо тотчас после сараевского
убийства произнесено слово «война»? Не могу
ответить, хоть прочитал несколько газет того
времени. В первую минуту тревога была очень
велика: как поступит Вена? как отнесется к ее
действиям Петербург? Передовые «Речи» и «Нового
времени» были подробно переданы по телеграфу
всей западной печатью. «Речь», «отдав должное
престарелому монарху, настаивает на том, что
политика Вены порождала национальную ненависть:
для сербских патриотов покойный эрцгерцог стал
символом политики аннексий» (перевожу с
французской передачи). Не говорило о возможности
войны и «Новое время». Тон австрийских газет был
тоже в первое время не слишком воинственным.
Понемногу тревога улеглась. В газетах снова
появились статьи о «борьбе черной и белой расы»,
то есть о матче боксеров Джека Джонсона и Фрэнка
Морана. Матч, к сожалению, оказался неудачным, но
седьмой раунд был восхитителен. — «Frank, hit him!..»
«Kill him, Jack!..» (Фрэнк, ударь его!..» «Убей его, Джек!..»
— англ.). Появилась и новая сенсация. Наш
соотечественник, знаменитый летчик Сикорский с
тремя пассажирами перелетел на аэроплане из
Петербурга в Оршу, — 570 километров без остановки!
«Un record unique dont nos amis les Russes peuvent etre fiers!»
(Единственный в своем роде рекорд, которым могут
гордиться pyccкие!» — фр.) — писала газета
«Матэн» (30 июня).
Власти в Сараеве старались очистить себя от
обвинений в легкомыслии и нерадивости. Везде в
городе были вывешены траурные флаги. Очень
торжественно прошла церемония перенесения тел
убитых в собор, затем на вокзал. Мост, у которого
Принцип ждал эрцгерцога, был назван «мостом
Фердинанда и Софии». Теперь он называется —
«мост Принципа».
Меры сараевского военного командования были
сумбурны. Оно хватало и сажало в тюрьмы сербских
гимназистов почти без разбора. В числе людей,
привлеченных к ответственности по делу об
убийстве эрцгерцога, были 16-летние мальчики. Но к
ответственности привлечено было всего двадцать
пять человек: между тем аресты считались на
сотни. Большую часть задержанных пришлось вскоре
выпустить. Они не имели к делу ни малейшего
отношения, разве только что были знакомы с
террористами. В маленьком провинциальном
городке, вероятно, все были знакомы со всеми.
Что до настоящих террористов, то, за исключением
Мехмедбашича, тотчас скрывшегося в горах, не ушел
от властей никто. Заговорщики и тут проявили
недостаток опыта. В те блаженные времена
переходить границы, даже в Юго-Восточной Европе,
было неизмеримо легче, чем теперь. Уйти из
Сараева в Сербию могли все участники дела, — за
исключением Принципа и Габриновича, схваченных
на месте покушения. Один не ушел потому, что не
хотел покидать барышню, в которую был влюблен.
Разумеется, она могла бы уехать к нему вполне
легально через несколько дней, но им необходимо
было «бежать вместе». У другого был совершенно
надежный тайник. Большинство считали себя в
безопасности: как полиция может до них добраться?
Конечно, полиция добралась до всех очень скоро. В
литературе есть указания на допросы «по третьему
градусу». Но если это и неверно (B корреспонденции
«Пти Паризьен» приводятся слова человека,
замешанного в сараевское дело: «Меня били, когда
привели в полицию, но не могу сказать, чтобы
по-настоящему пытали. А как только нас перевели в
военную тюрьму, побои окончательно прекратились.
Так было и со всеми остальными. Знаю это отлично,
так как я сидел поочередно в одной камере со
всеми главными подсудимыми». — Примеч. авт.),
то в крошечном городке очень легко было
установить, с кем встречались Принцип и
Габринович: участники заговора ежедневно
сходились в одной кондитерской. Выплыло и
хвастовство некоторых из них: за несколько дней
до покушения говорили, что произойдет нечто
весьма страшное. Вероятно, из Вены в помощь
местным властям были присланы опытные
полицейские специалисты (хоть указаний на это я
нигде не встречал). Так или иначе, австрийским
властям стало известно все или почти все.
В отличие от некоторых других обвиняемых,
Принцип держал себя очень мужественно. Сказал,
что хотел убить эрцгерцога и сожалеет о кончине
его жены. Добавил, что вторую пулю предназначал
для генерала Потиорека. Всю ответственность
принимал на себя, по возможности, выгораживал
своих товарищей.
Австрийское правительство явно хотело придать
процессу убийц эрцгерцога Франца Фердинанда
характер большого политического спектакля,
рассчитанного на «весь цивилизованный мир».
Следствие велось с необычайной для империи
Франца Иосифа быстротой и энергией. Хотя к
ответственности привлечено было двадцать пять
человек, все было готово через три месяца: в
других странах, вероятно, потребовалось бы для
подобной работы не менее года. В отношении
каждого из подсудимых факты были установлены с
достаточным приближением к правде. Интересно,
однако, то, что слов «Черная рука» в
обвинительном акте нет. Власти едва ли могли не
знать о существовании подобной террористической
организации. Но, быть может, ссылаться на нее было
невыгодно: если убили наследника австрийского
престола какие-то карбонарии, то как же
взваливать политическую ответственность на
монархическую Сербию?
Некоторые попытки воздействия на суд со стороны
австрийского правительства как будто были, но
нерешительные и оставшиеся без последствий: и
Европа 1914 г. не походила на нынешнюю, и
надобности в давлении не было. В коронном суде,
при отсутствии присяжных заседателей, никаких
неожиданностей опасаться не приходилось.
Большим политическим спектаклем процесс убийц
эрцгерцога, однако, не оказался. Особенно важных
разоблачений не последовало, да если б они и
последовали, то мировой сенсации не вызвали бы.
Хотя следствие велось чрезвычайно быстро, жизнь
пошла еще быстрее: к тому времени, когда начался
суд, «цивилизованный мир» уже находился в
состоянии резни, и ему было никак не до
сараевского дела. По сравнению с битвой на Марне,
дело это отошло не на второй, а на двадцатый план.
Как раз перед началом процесса пал Антверпен. В
Польше шли кровопролитные бои, имевшие огромное
значение для Европы.
Обо всем этом подсудимые знали мало. Однако
какие-то сведения все же просачивались и в
сараевскую тюрьму. Едва ли властям удалось
скрыть 28 июля от заключенных, что Австрия
объявила Сербии войну.
|
Гаврило Принцип в тюрьме |
Мобилизация должна была повлечь за
собой перемены в тюремном персонале, да и
сторожа, среди которых были славяне, не могли не
поделиться с заключенными такой новостью. Затем,
по старому доброму международному обычаю, в
камеру Принципа была допущена «овечка»,
оказавшаяся неопытной и болтливой: желая
обескуражить убийцу Франца Фердинанда, овечка
сообщила, что сербы будут раздавлены «прежде, чем
Россия закончит мобилизацию», — таким образом
Принцип узнал, что русская армия мобилизуется!
Еще через несколько дней стало известно, что в
Сараево развешены огромные афиши «Gott strafe England»
(Боже, покарай Англию — нем.), значит, в
войну вмешалась Англия! Мы можем только
догадываться, с какими чувствами узнавали все
это заключенные сараевской тюрьмы.
Процесс открылся в Сараево 12 октября 1914 г. Шел
он в формах строго законных и культурных.
Председатель, обер-юстицрат фон Куринальди
(теперь католический монах), вел себя в высшей
степени корректно, по возможности не стеснял
подсудимых и не мешал защитникам. К большим
политическим процессам в мире обычно готовятся
обе стороны. В этом деле со стороны защиты
никакой политической подготовки не было; не
существовало организации, которая могла бы ее
взять на себя в октябре 1914 г. Не было у
защитников, людей разных взглядов, и общей идеи.
Один из них, хорват Премушич, на суде заплакал и
объяснил свои слезы душевной болью: ему тяжело
защищать убийц человека, который так хорошо
относился к хорватам. Напротив, другой адвокат,
доктор Рудольф Цистлер, резко обвинял
австро-венгерское правительство. Свою
защитительную речь он построил на том, что измены
в сараевском деле нет: речь могла идти только об
отделении Боснии и Герцеговины от империи, а эти
земли не принадлежат Австро-Венгрии по праву.
Председатель неоднократно останавливал
Цистлера, однако не лишил его слова. Едва ли в
какой-либо другой стране в разгар мировой войны
могла бы быть сказана по подобному процессу
подобная речь. Объяснялось это, думаю, не столько
сомнительным либерализмом, сколько обычными
чертами Вены — равнодушием, скептицизмом, «шон
гут»’ом (от нем. Schon gut — Всё в порядке) и
давней затаенной уверенностью австрийцев в том,
что все равно все идет к черту, просуществовали
тысячу лет, и будет.
Главными фигурами процесса были, естественно,
Принцип (о нем уже тогда ходили нелепейшие
легенды. По одной из них, он был сыном
эрцгерцогини Стефании, жены кронпринца Рудольфа,
и «мстил габсбургскому роду». По другой, он
действовал по наущению незаконной дочери
кронпринца Рудольфа и баронессы Вечера. — Примеч.
авт.) и Габринович: один убил эрцгерцога и его
жену, другой бросил в них бомбу, ранившую много
посторонних людей. Габринович после покушения
проглотил яд и бросился в реку. Но цианистый
калий на него не подействовал, а из воды его
вытащили. Между ним и Принципом шло на суде
некоторое соревнование, довольно естественное и
вообще, а в их возрасте особенно: кто был
«главный», кто первый задумал убить Франца
Фердинанда (в действительности, «первым» не был
ни тот, ни другой).
Держались они, впрочем, по-разному. Принцип с
большим мужеством все принимал на себя и ставил
себе убийство эрцгерцога в заслугу. Габринович
выражал некоторое раскаяние. В своем последнем
слове, обращаясь к суду, он сказал (цитирую по
С. Грехэму):
«Не думайте о нас худо. Мы никогда Австрию не
ненавидели, но Австрия не позаботилась о
разрешении наших проблем. Мы любили свой
собственный народ. Девять десятых его — это
рабы-земледельцы, живущие в отвратительной
нищете. Мы чувствовали к ним жалость. Ненависти к
Габсбургам у нас не было. Против Его Величества
Франца Иосифа я ничего не имею... Нас увлекли люди,
считавшие Фердинанда ненавистником славянского
народа. Никто не говорил нам: «Убейте его». Но
жили мы в атмосфере, которая делала его убийство
естественным... Хотя Принцип изображает героя,
наша точка зрения была иная. Конечно, мы хотели
стать героями, и все же мы испытываем сожаление.
Нас тронули слова: «Софья, живи для наших детей».
Мы все что угодно, но не преступники. От своего
имени и от имени моих товарищей, прошу детей
убитых простить нас. Пусть суд нас покарает, как
ему угодно. Мы не преступники, мы идеалисты, и
руководили нами благородные чувства. Мы любили
наш народ и умрем за наш идеал...»
Принцип тотчас внес поправку: «Габринович
говорит за самого себя. Но он уклоняется от
истины, намекая на то, будто кто-то другой внушил
нам мысль о покушении. К этой мысли пришли мы
сами, мы ее привели в исполнение. Да, мы любили наш
народ. Больше ничего сказать не могу».
Оба, думаю, говорили искренно. Между ними была
разница в душевном настроении. Вряд ли
Габринович рассчитывал смягчить судей своим
последним словом. Оправдать его не могли.
Приговорить к смерти тоже не могли: австрийский
закон не допускал казни в отношении
несовершеннолетних, и всем было известно
уважение престарелого императора к закону. А
присудят ли к двадцати годам тюремного
заключения или к пятнадцати — это Габриновича не
могло особенно интересовать в октябре 1914 г.
Весь мир был уверен, что война продлится «самое
большее год». Конечно, так же думали тогда и
подсудимые сараевского процесса: через
несколько месяцев всех их освободит победа
союзников, ведь Львов уже взят русскими войсками.
Надежда сменилась отчаянием лишь позднее.
Суд, оправдавший девять подсудимых, отнесся
почти одинаково к двум главным участникам дела.
Оба были приговорены к двадцатилетнему
заключению, с переводом в темный карцер в каждую
годовщину преступления. Принципу был еще
назначен один день полного поста в месяц; это
большой разницы не составляло. В ином положении
находились совершеннолетние участники дела.
Судьба их оказалась другою. Особенностью
сараевского процесса было то, что главные
подсудимые избежали смертного приговора, тогда
как их товарищей, Илича, Велько Кубриловича и
Миско Иовановича, никого не убивших, никого не
ранивших, суд приговорил к казни. Их повесили 3
февраля 1915 г.
Фактически разница была, впрочем, невелика.
Подземные казематы крепости Терезиенштадт при
продовольственных условиях военного времени
действовали не столь быстро, как виселица, но
столь же верно. Читатель знает судьбу Принципа.
Участь девяти его товарищей по сараевскому делу
была такая же: они умерли в тюрьме, не дождавшись
конца войны. Габринович погиб еще раньше
Принципа от скоротечной чахотки. Очень немногие
дожили до австро-германской капитуляции, увидели
— и пережили — свой собственный апофеоз.
Пифагор советовал ораторам: если хочешь
сказать хорошую речь, молчи семь лет и думай о
том, что скажешь. Требование, разумеется,
чрезмерное: для адвокатов, например, или для
политических деятелей оно явно неприемлемо. Как
жаль, что настолько чаще встречается и в малой, и
в большой истории противоположная крайность.
Когда читаешь речи, статьи, документы,
относящиеся к периоду времени между сараевским
делом и началом войны, невольно дивишься полной
безответственности слов, принадлежавших,
казалось бы, самым ответственным людям. Нельзя
ставить в вину государственным деятелям, что они
ничего не предвидели: замечание «управлять — это
предвидеть» всегда было чисто теоретическим
афоризмом, осуществляемым на практике разве в
одном случае из ста. Но многие печатные памятники
той эпохи производят такое впечатление, будто их
авторы думали о содержании своего творчества не
то что менее семи лет, а менее семи минут.
Перелистываешь «красные», «белые», «синие»
книги, выпущенные в ту пору разными
правительствами (наиболее подходящим общим для
них заглавием было бы обозначение: «Желтая
книга»). Историческая критика доказала
совершенно бесспорно, что книги эти были
заведомой фальсификацией. В одной только
«Красной книге» австро-венгерского
правительства из составляющих ее 69 документов
фальсифицировано было 38. Кроме того, позднее, по
окончании мировой войны, в венском архиве
нашлось еще 382 документа, которые при
сколько-нибудь добросовестной работе должны
были бы попасть в книгу — и не попали. Однако
независимо от искажений, недомолвок,
тенденциозных пропусков поразительна картина,
которую дают и эти, и другие ныне нам известные
документы. Граф Тисса, человек умный и даровитый,
на протяжении одной недели без малейшей причины
(кроме общей атмосферы желтого дома) из крайних
противников войны становится ее решительным
сторонником. Вильгельм II то заявляет, что
Германия воевать не желает, что она не может
победить коалицию из России, Франции и Англии, то
пишет свои известные заметки на донесениях
послов: ругает крепкими словами дипломатов,
проявляющих здравый смысл, желающих сохранить
мир (он выдумал и слова «окружение Германии»,
теперь возродившиеся с таким шумом). Захочу —
помилую человечество; не захочу — не помилую.
По сравнению с тем, что происходит ныне на наших
глазах, политические действия, последовавшие за
сараевским убийством, можно считать торжеством
разума. Одному из австрийских социал-демократов
в августе 1914 г. приписывалось слово, сказанное
будто бы не в виде остроты, а с недоумением и с
отчаянием: «Не думал я, что моя жизнь будет
«Жизнью за царя!» — он совершенно серьезно, после
австрийского ультиматума Сербии приписывал
войну «интригам царского правительства»!
Он верил австро-венгерской «Красной книге».
С гораздо большим правом, при той же странной
игре слов мы могли бы сказать, что жизнь
нескольких русских поколений была «жизнью за
Сталина». Как она кончится — кто знает? Авторы
красных, синих, белых книг о нас позаботятся — не
мы первые, не мы последние. «Разум приходит
поздно, как квартальный после преступления». И то
не всегда.
Фрагменты из очерка М. Алданова
«Сараевское убийство», впервые
опубликованном в парижской газете
«Последние новости»
в мае—июне 1939 г.