Эффект присутствия

Ведущий рубрики Анатолий БЕРШТЕЙН

Как-то на уроке истории одного известного московского учителя ученик оспорил его информацию о том, что во французском Пантеоне похоронен Бальзак. «Его там нет», — тихо, но уверенно сказал мальчик. «Ты наверное, ошибся», — громче, но менее уверенно сказал учитель. «Нет, — подтвердил тот, — Гюго есть, сердце Золя есть, а Бальзака нет». И добавил: «Я там был».
Еще помню публичный спор Чухраев — отца и сына: отец возмущался тем, что сын спорит с ним о войне, доказывая, что там было, чего не было. «Ведь я же там был!» — приводил он свой последний, но бесспорный довод.
Эффект присутствия… Этот аргумент стоит многих книжных знаний, энциклопедической образованности, преподавательской амбиции. Эффект присутствия не только помогает что-то лучше запомнить, но и дает иногда поразительный ракурс знанию. Нередко — просто новое знание.
С некоторыми такими личными открытиями во время путешествия по Европе я и хотел бы поделиться с читателем.

Макет в Ганноверской ратуше

Самое красивое здание столицы Нижней Саксонии — новая ратуша. Новая она, конечно, по сравнению со старой — построена в начале прошлого века — но величественная, в стиле венского ампира, с уютным садом и прудом, поросшим лилиями. В фойе ратуши расположено несколько больших макетов Ганновера: когда он еще был самостоятельным королевством, потом довоенного, послевоенного, современного и будущего. Особое внимание привлекают, конечно, макеты 1938 и 1945 гг. Они находятся друг против друга и разительно отличаются: на первом — большой, красивый, довоенный город, на втором — тот же город, но до неузнаваемости разрушенный войной. Единственная оговорка: выделявшаяся на первом макете своей красотой и размерами синагога была сожжена нацистами еще в ноябре того же 38-го в «хрустальную ночь». Остальное сделала английская авиация. Честно говоря, до этого я видел такими лишь Сталинград, Варшаву… и Грозный. А тут — провинциальный, мало известный, мирный немецкий город — разгромлен почти полностью. Говорят, что бомбили узловую железнодорожную станцию, где скопилась техника…
Я вспомнил Дрезден и вспомнил Воннегута. Когда читал «Бойню номер пять», где описывается знаменитая ночная бомбардировка Дрездена, думал, что это некоторое художественное преувеличение. Или исключение. Не могло погибнуть за одну ковровую бомбежку больше, чем в Хиросиме. Но после этих макетов в Ганновере стало вдруг отчетливо ясно, что не было никаких исключений или преувеличений — Германию действительно буквально разгромили. И то странное порой чувство, которое охватывает во время путешествия по современной Германии — чего-то не хватает, что-то не так, слишком много стекла и бетона, мало старых добротных немецких домов, многое кажется стилизованным, отстроенным, встроенным, реконструированным, реставрированным — появляется не случайно. Той Германии, довоенной, подлинной — уже нет. Чуть перефразируя Бродского: «Лучший вид на эти города был, когда кто-то садился в бомбардировщик».
Еще меня поразил маленький современный памятник недалеко от входа в Ганноверскую ратушу —так называемый «Памятник дезертиру». Небольшой, низкий, над самой землей постамент, точнее, каменная плита, в который вросла военная каска и стоптанный солдатский башмак. У этого памятника особенно любят фотографироваться эмигранты из бывшего СССР.

Как хорошо, когда не бомбят города

Первый раз я подумал об этом, когда шел от гостиницы к центру Брюсселя по небольшому спальному кварталу города. В основном четырехэтажные красивые особняки во французском стиле стояли плотно прижатые друг к другу. Построенные в большинстве своем в начале прошлого века, они выглядели добротными и солидными. И вот тогда я сказал: «Как хорошо, что не бомбят города!» Как хорошо, что можно наслаждаться этой красотой, трудом людей прежних поколений, умиляться им, гулять среди этих домов и церквей бережно, как по музею, давая волю воображению.
…А вообще, Брюссель — буржуазный город. Город для хорошей, сытной жизни, газетных разговоров, вечернего променада. Чем-то напоминающий Париж: ресторанные улочки вокруг сказочной Grand Place чем-то похожи на Латинский квартал, но явно побогаче, помпезней и без атмосферы праздношатания, шума и суеты бесшабашного веселья; церковь Святого Михаила, напоминающая Нотр-Дам, но, при приближении, лишь напоминающая, французские дома — только ниже на два-три этажа (Брюссель приземистей), французская речь… Уже побывав и в Париже, и в Брюсселе, наткнулся у Честертона в одном из эссе на сравнительную характеристику двух городов. Пожалуй, он замечательно выразил то, что я почувствовал: «Брюссель — это Париж, из которого убрали все высокое… Брюссель — Париж, не очищенный страданием. Вульгарность его не перегорает в огне непрестанных мятежей. В нем нет того, за что любят Париж благородные французы. В нем есть все то, за что любят Париж дурные англичане. Здесь, как во многих больших городах, вы найдете худшие плоды всех наций — английскую газету, немецкую философию, французский роман, американские напитки. Здесь нет английской шутки, немецкой учтивости, американского восторга, французской борьбы за идею. Бульвары, как в Париже, и магазины, как в Париже, но посмотрите на них две минуты, и вы поймете, в чем разница между королем Леопольдом и хотя бы Клемансо».

Прага — архитектурный музей под открытым небом

Панорама Праги

Говорят, что когда танки Варшавского Договора вошли в Прагу, единственное независимое радио постоянно передавало гражданам города — не сопротивляться. Не хотели жертв и не хотели разрушения своего красивейшего города. Готовы были гордо и с достоинством уступить перед варварской силой, но не смириться и сохранить Прагу. На Вацлавской площади, где в знак протеста против оккупации сжег себя студент Ян Палах, экскурсоводы обязательно расскажут, что именно здесь русские танкисты, приняв шикарный, дворцовой архитектуры Национальный музей за парламент, сделали по нему несколько выстрелов.
А еще любой экскурсовод в чешской столице обязательно скажет, что Прага — архитектурный музей под открытым небом. И это тот редкий случай, когда штамп не только не раздражает, а, практически, не имеет замены. На одном пятачке в Градчанах можно обнаружить мирно, уютно соседствующие готику, ренессанс и барокко. В Вышгороде — романские церкви XII—XIII вв. На той же Вацлавской площади залюбуешься роскошными домами в стиле венского модерна. Под одним небом Праги сохранилась и одноэтажная, убогая, нищенская «Злата улочка», и нетронутое по иронии судьбы (Гитлер хотел создать здесь музей вымершей нации) «гетто» синагог. Никуда не делись из Праги и мрачные серые строения советского периода, выполненные в псевдоклассическом, имперском, сталинском стиле — то, что теперь называется монументализмом второй половины прошлого века. Все сохранил город и остался таким же красивым и терпеливым.
Поэтому буквально через два-три дня пребывания в Праге понимаешь ее секрет — она его не скрывает. Самое замечательное, отличительное, редко встречающееся, что здесь есть, — состояние умиротворенности, которое охватывает с самого начала, отсутствие всякой культурной, музейной агрессии или чванливости местного населения. Прага поистине гостеприимна, в ее каждодневном муравейнике из туристов и жителей всегда уютно и безопасно. В отличие от Парижа, здесь не нужно постоянно чувствовать себя подтянуто, временами напряженно, как в театральных декорациях, играя какую-то роль. В Праге можно сразу расслабиться — как на диком пляже, в естественном пейзаже, где ничего и никого не стесняешься, а наоборот, наслаждаешься свободой. И музыка… Постоянная музыка органов и камерных оркестров городских церквей, органично уживающаяся в Праге, как и все остальное, с музыкой улиц — незабываемых джаз-бэндов на Карловом мосту.

Кельнский утес

Конечно, самым сильным впечатлением от первой поездки по Германии был Кельнский собор.
Он был виден с разных точек города, издалека. А когда я попал в торговую часть города, то неожиданно скрылся. Меня сплошь окружали большие стеклянные магазины, неширокие пешеходные улицы, запруженные праздно шатающимися людьми, зеваками, туристами, останавливающимися поглазеть на витрины, послушать очередного уличного музыканта, съесть традиционную сосиску или полакомиться мороженным. Я медленно плыл по течению в этой плотной людской реке, как вдруг, совершенно неожиданно, улица оборвалась, стеклянные коробки, окружающие меня со всех сторон, оказались за спиной и перед глазами — открытое пространство площади, на которой, как скала, шатающаяся в облаках, как огромный утес, поражающий воображение, высился собор.
Рассказывают легенды о том, как долго он строился, и что до сих пор не достроен… Но вот он стоит на площади — мощный, многовековой — и завораживает, ошарашивает, подавляет, восхищает. И дело не в его габаритах. Здесь что-то другое. Я видел собор в Страсбурге, который на пару метров пониже, и в Ульме — на три повыше, но с этим Кельнским утесом не сравнится ничто.
Стоя на площади перед собором, я подумал о «Шпиле» Уильяма Голдинга и о судьбе Гауди в Барселоне. Что-то всех объединяло. Рок, безумие, неблагодарность…
В романе Голдинга рассказывается о том, как настоятель монастыря, которому было соответствующее видение, решил воздвигнуть над храмом шпиль. Практически это было невозможно, тем более, что и сам храм стоял непонятно на чем — строители не обнаружили фундамента. Но настоятель верил в свою миссию и, не считаясь ни с чем — ни с жертвами, ни с потерей близких людей, ни с общей к себе ненавистью, — строил свой шпиль. В народе эта затея получила название «Джослиново безумие», по имени священника. Заканчивается роман смертью раскаявшегося и вконец больного настоятеля, которого все ненавидят и никто не прощает. А шпиль, тем не менее, он построил.
Гауди, наверняка, был одним их прототипов Джослина…
Рассказывают, что когда в Барселоне какого-то старика в рабочей одежде сшиб трамвай, его никто не узнал. А это был сам великий Гауди. Его искали. Когда нашли, было уже поздно. Он умер в муниципальной больнице для бедных.
«Святое семейство» Гауди, говорят, потихонечку достраивают. Возможно, это будет длиться также долго, как строительство Кельнского собора. Но я уверен — «шпиль» построят.
…Я стою на соборной площади и пытаюсь объять необъятное. Несколько раз я предпринимаю попытку сфотографировать Кельнский утес целиком: с разных точек, сидя на корточках, практически лежа…Тщетно.

Бухенвальд

«Каждому своё»

Веймар — знаменитый маленький город на пути между Эрфуртом и Дрезденом. Колыбель Веймарской республики и усыпальница Гёте и Шиллера. Печальная известность косвенно пришла к нему еще и потому, что в 8 км от города был построен знаменитый Бухенвальд — символ смерти и мужества: не дожидаясь прихода освободителей в 1945-м заключенные подняли восстание против нацистов. Парадоксально, но именно Бухенвальд прославил гётевскую строчку: «Каждому своё». Правда, в контексте лагерного девиза она стала символом цинизма.
…Мы приехали в Бухенвальд во второй половине буднего дня — людей, на удивление, было немного. Посмотрели грандиозный мемориал, потом пошли, собственно, на территорию самого лагеря. Ворота Бухенвальда напоминали арку провинциального российского вокзала. Я искал глазами печально знаменитую фразу, задирая голову вверх. Казалось, что она должна быть где-то там, наверху, написанная вызывающе крупными буквами, красным по белому. Но — ничего, кроме часов. И тут мое внимание привлекла чугунная вязь на решетчатом заборе метра два в высоту. Я попытался прочитать, что там написано. И не понял — абракадабра какая-то. Присмотрелся — надпись с противоположной стороны, со стороны лагеря. Обошел, прочел: «Jedem das Seine» Как же это так? Это и есть знаменитая надпись, шокирующая многие поколения советских людей? Получается, что она расположена не на входе, а на выходе?..
В местном музее мы пробыли недолго. Я только успел понять, что лагерь старый, строился еще для уголовников. А когда же появилась надпись? И та ли это надпись, о которой мы знаем, или другая, музейная, а подлинная не сохранилась? Не узнал, не успел. Но надпись именно та, тогда многое меняется. Получается нечто вроде: «На свободу с чистой совестью»?..
Нет, конечно, — «…Это раздается в Бухенвальде» — не поддается ревизии и так же звучит, как и прежде. Здесь ничего не меняется. А вот с гётевской строчкой — какой-то диссонанс, возможно и другая нота.

Памятники

Мне очень нравятся скульптурные памятники. Может, это скрытый комплекс тщеславия. Я их специально фотографирую.
Лучшие памятники, что я видел, были в Париже. При этом не конные статуи всевозможным Людовикам, ни колонны с Наполеонами, а памятники Делакруа, Бальзаку, Дантону, Нею, Дрейфусу… По тому, как смотрят на Дантона в скульптурной композиции окружающие его люди — мужчины, женщины, дети — сразу видно: кумир, вождь. А вот памятников Робеспьеру я не видел: никому не нравятся, даже неподкупные, палачи. Только эпитафии помнят: «Прохожий, не печалься над моей судьбой: ты был бы мертв, когда б я был живой».
Памятники Нею и Дрейфусу расположены недалеко друг от друга, и оба с саблей наголо: только у Нея — она гордо вынута из ножен и призывает к атаке, к победе, а у Дрейфуса — переломлена, что символизирует и поруганную честь, и сломанную судьбу.
К сожалению, мне не всегда удавалось снять понравившийся памятник. Гуляли как-то с приятелями в центре Гамбурга, подошли к памятнику Гейне. Замечательный такой памятник: Гейне на Гоголя похож, только на барельефе вместо традиционных для нас сценок из жизни его литературных героев — сожжение книг в Германии 1930-х. Остановились. Хочется памятник разглядеть, что-нибудь о нем у сопровождавшего нас немца расспросить, но не получается. На Гейне и у его ног уселись юные немецкие пэтэушники — болтают ни о чем, музыку свою пэтэушную, хип-хоп, слушают, картошечкой жареной похрустывают и на нас без любопытства посматривают. Так и не потревожились, чтобы не мешать: «Что им, Гейне…»
В том же Гамбурге ужаснул памятник Бисмарку. Огромный, страшный, как голова Руслана. Современный памятник. Поэтому напоминает и о недавнем прошлом — вполне монументальный.
Кстати, самый неудачный памятник, который я видел, находится в моей любимой Праге. Это памятник Яну Гусу на Староместской площади. Эта громоздкая, совершенно не вписывающаяся (особенно издалека) в маленькую площадь скульптура, напоминает Дзержинского в шинели до пят (хотя известно, что Гус был невысок и толстоват), а каменные изваяние рядом — участников восстания на Красной Пресне.
А мой любимый памятник вдруг оказался в нелюбимом Брюсселе. По иронии судьбы и объединенной Европы это памятник чешскому композитору Бартоку.

Кладбища

Когда автобус с немецкими туристами возвращался из Парижа, в пути организаторы разыграли бутылку французского шампанского. За лучшее знание Парижа. Я проиграл. Мне не хватило одного балла. Я ошибся дважды, неправильно назвав количество мостов или протяженность Сены (сейчас точно не помню), но главное — неверно указал кладбище, на котором захоронен Джим Моррисон — культовый рок-музыкант 70-х прошлого века, погибший от наркотиков. На Пер-Лашез я тогда еще не был, а вот Моруа, «Париж» и «Письма» которого читал перед поездкой (где, в частности, описывается Пер-Лашез и его обитатели), видно, еще не был в курсе, кто такой Моррисон, хотя, вероятнее всего, тот был еще жив.
Большие кладбища… Места коллективной памяти и скорби. Пантеоны, тем более мавзолеи, напоминают (не по регалиям) человеку храмы — там смотришь снизу вверх. Усыпальницы великим вождям настораживают — значит, их время еще не прошло. А вот кладбище Сен-Женевьев де Буа — обыкновенный французский погост, но считается русским кладбищем под Парижем. Потому что здесь похоронено много наших соотечественников. Много знаменитых, достойных людей.
Я остановился у могил Бунина и Шмелева, Гиппиус и Мережковского, Тарковского и Галича; увидел могилы первых членов Временного правительства во главе с князем Львовым, белых офицеров армий Корнилова и Деникина; поразился помпезной могиле Нуриева, резко выделяющейся на этом христианском кладбище… Многое здесь вспоминается, о многом думается…
Но об одной могиле я хотел сказать особо. Это могила Виктора Некрасова. Я не смог положить на нее цветы. Здесь на могилы не разрешается класть цветы. Только в вазочки. Считается, что засохшие «бесхозные» цветы мусорят территорию кладбища. Тогда, не склонный к театральным эффектам, я просто поклонился…
И дело не в том, что Некрасов какой-то выдающийся писатель или особенный человек. Хотя, конечно, и писатель хороший, и человек достойный. Я поклонился ему за памятник в Бабьем Яру. Его заложили еще в 1944-м или 1945-м г. Потом на этом месте случилось уникальное, мистическое наводнение в Киеве, о многих новых жертвах которого мы узнали от другого писателя — Анатолия Кузнецова. Наконец, в 1974-м или 1976 г. открыли мемориал. Пусть с солдатами и матросами на переднем плане, пусть постеснялись написать, что здесь расстреляны преимущественно евреи, пусть совсем рядом построили кафе-стекляшку «Хвелинка», но все же через 25 лет с момента трагедии памятник поставили. (В искусственном овраге играют дети.) И в этом большая заслуга Виктора Некрасова. Он же мог стать автором совсем других слов у подножья мемориала… Знаменательную историю рассказал, по-моему, Довлатов. Когда открывали памятник, Некрасову дали слово, и он сказал — то, что стыдливо замалчивалось — что здесь были убиты десятки тысяч евреев. (Надпись на памятнике гласит, что были расстреляны «граждане»). На что кто-то выкрикнул: «Здесь были убиты не только евреи». Некрасов ответил: «Да, не только… Но только евреи были убиты за то, что они евреи».
К сожалению, могила Некрасова на кладбище Сен-Женевьев де Буа отличалась от других бедностью и неухоженностью: простой покосившийся крест, чуть стертая надпись, несколько монеток, как на паперти.
Через несколько лет, снова побывав в Париже, я еще раз вспомнил о могиле Некрасова, но уже стоя у скорбного места великого Сартра на кладбище Монпарнас. У такой же простой могилы из типовых бежевых плит, продающихся, по-моему, здесь же на кладбище. Около нее тоже было мало людей. Но на ней всего понемногу — увядших цветов, монеток, камешков…

Если вы хотите высказать свое мнение или поспорить с автором этой статьи, направляйте свои письма и реплики по адресу: 121165, Москва, Киевская ул., 24.
Редакция «История», или по электронной почте Hisred@yandex.ru