Парни с форштадта

Ведущий рубрики Анатолий БЕРШТЕЙН

Если верить «официальным» данным, скинхедов, т.е. бритоголовых парней, исповедующих нацистскую идеологию, в нашей стране — тысяч десять. Боюсь, что цифра эта уже значительно устарела или сознательно преуменьшена.

На улице по весне, ближе к лету, с вами может произойти нечто похожее на оптический обман — бритоголовые повсюду. (На всякий случай: речь не идет о тех, кто, увы, не по доброй воле избавляется от волос, а также не о богемной вычурности и сезонном, летнем «облегчении головы».) Их пруд пруди, этих молодых людей, чей стиль — «под ноль». Или, как говорили раньше, — «на нет». На нет, естественно, и суда нет. Каждый делает себе прическу или ее отсутствие, как хочет. Меня, например, радует «все, что развевается на ветру», когда волосы становятся художественной рамой лица, другому, может быть, приятна освежающая легкость и скользящая поверхность собственного черепа. Дело вкуса. И все же что-то в этой моде на «кожаные головы» тревожит. Сам стиль. Спортивно-зонно-армейский. Сама мода — кожаная, жесткая, агрессивная. Кожаная куртка, любимая и самая массовая одежда россиян. Уже не признак избранности, как в свое время джинсы, но своеобразный знак: в кожанках ходили комиссары и чекисты, летчики-испытатели, герои боевиков, рокеры, байкеры, бандиты, одним словом — крутые.
Люди в кожаном — словно с двойной кожей, защищеннее других, их кожа прочнее, толще обычной, человеческой. Кожаные люди способны постоять за себя, в их жилах кровь, а не водица, и она бурлит, рвется наружу — своя или чужая.
Эта мода на кожано-агрессивный стиль складывалась годами. Это сейчас хотят представить скинхедов всего лишь фурункулом на теле общества, уродливым, болезненным, стыдным, но не родимым пятном, не результатом серьезного нарушения обмена веществ, сбоя всей иммунной системы организма. А остальных их собратьев по бритому черепу — просто «нашими» парнями из трудных семей, с окраин, в головах которых много опилок, но и много патриотизма. Конечно, не каждый бритоголовый — скинхед, но среди тех, кто не может себе пока позволить кожаную куртку, укороченные штаны, тяжелые ботинки, а ходит лишь в тренировочных и стоптанных кроссовках, много родственных им душ. Незрелых, присматривающихся, накапливающих праведную злобу. Явно сочувствующих.
«Парни с форштадта», т.е. ребята с окраины, в буквальном смысле оказавшиеся на обочине, — это особый тип людей: категоричных, жестких, временами жестоких, с установкой на выживание любой ценой. Их всегда воспитывали в видимом мире, достаточно скудном и суженном. Они привыкли стремиться к этим эталонным недостающим видимым образцам, не подозревая о существовании невидимого мира, не понимая тех, у кого там есть свои привязанности, свои ценности. Они постоянно находятся в проявлениях предметного внешнего мира и так редко заглядывают в свой внутренний, что напоминают людей, оказавшихся перед захлопнувшейся дверью своего дома, ключи которого остались внутри. Получается — внутренне бездомные.
Все мы, как известно, родом из детства… Детство дается с таким избытком, что потом долгие годы можно щедро делиться своей избыточностью с другими. В отличие от недостаточности.
Те, у кого было замечательное, сытое и любящее их детство, постоянно вспоминают о нем, и никак, частенько до самого конца жизни, из него выйти не могут — не хотят: там было хорошо, мир крутился вокруг них, их потчевали молоком и любовью, окружали заботой и нежностью. (Пруст, Набоков, Кокто…) Они и выросли в массе своей людьми незлобными, снисходительными, миролюбивыми. Те же, у кого все было наоборот — сирое, босое, голодное, битое детство, — не очень о нем любят вспоминать, чтобы не подпитывать лишний раз свою злость и агрессию. Бывшие неблагополучные дети, как правило, лучше подготовлены к жизни, более неприхотливы, приспособляемы, терпеливы. Из них вырастают сильные, целенаправленные, стойкие взрослые, умеющие добиваться своего. Несмотря ни на что. Но и у них есть слабые места. Люди дефицита, они не могут не испытывать постоянного зуда материальной зависти. А еще они очень ранимы и обидчивы. Особенно на унижение. Но только себя, не других. Они чувствительны, но не сочувствуют, переживают, но не сопереживают.
Но в этом и во всем другом они не виноваты, ибо ничего не могут изменить, потому что «форштадт» — это не только образ, способ мышления, эстетическая норма, боксерская поза, но и определенная эмоциональная цепочка реакций; «форштадт» — это то, что сильнее человека, что определяет его поступки независимо от воли.
Сегодняшние молодые необразованные и обозленные ребята, как и все подростки стаи, не самостоятельны. Они подражают. Подражают тем и тому, что им нравится. И это не Рембо или Рокки с копной волос, а Иван Драго — советский офицер — коротко постриженный и гладко выбритый. По уставу. Долгое время именно в России культивировался (и культивируется) раздутый амбал, но как бы позитивной ориентации. Качок за здоровый образ жизни или за военно-спортивное воспитание. Его все время убеждали (и убеждают), что он лучший, особенный, избранный от рождения, с необычной судьбой, с вселенской миссией. Его сила — богатырская, ратная, патриотическая. И он поверил. И прощал все: и голод, и репрессии, и невежество, и варварские условия жизни, лишь бы быть великим, отличным от других. Он мог быть снисходительным или высокомерным, великодушным или по-варварски грубым, но в душе он всегда оставался шовинистом. Он — старший брат всех «чурок и хачиков». Он им покровительствует, но не уважает. Они явно ниже расой. Так что неудивительно, что сегодня бритоголовый качок — за нацистскую идею. Хотя нет у него никаких «за», одни «против». Эти парни с окраин пришли не завоевывать центры городов, а их крушить. Потому что они обижены именно на то, что с окраины. И они мстят. Мстят всему человечеству за свое обездоленное детство, а не борются за лучшее будущее. Они многое пережили. Их слезами не разжалобишь, их вообще не разжалобишь. (Как можно плакаться в бронежилетку?!) Кажется, они должны чувствовать боль, они знают про это многое. Но ведут себя, как «дембеля», хорошо запомнившие свое, недавних «салаг», унижение, и вот теперь восполняют моральный ущерб за счет других. Бог терпел и нам велел. Их философия: око за зуб; школа прямого действия, отвергающая контекст, чтение между строк, полутона и нюансы. Они ведь не могут не дать сдачи. Любая другая реакция для них — это проявление слабости, потеря коэффициента выживаемости, что равносильно потере жизни. Точнее, чести. Если они уходят, то обязательно «хлопнув дверью», сказав «всю правду-матку» — «чтобы по справедливости». Они способны любить и с такой же силой ненавидеть. Потому что их любовь — это больше разновидность обладания. Парни с окраин всегда самоутверждаются, а это, как известно, без боли для других не обходится.
Конечно, не у всех бритоголовых внутри одна и та же начинка. Это понятно. Речь идет о тех немалочисленных обстриженных головах, которые, как писал Замятин, особой квадратной формы. Эти квадратные головы — значительно более удобное вместилище для угловатых идей. Они несут с собой заряд не выплеснувшейся агрессии, накопившейся за много лет. «Кожаная голова» рукам покоя не дает. Их бритоголовость — это упрощение во всем, это мода на голые стены в доме, воинствующий антиэстетизм, культура варвара-воина, чья уродливость — элемент устрашения.
К слову, все, кто всерьез занимался по горячим следам психологией нацизма — Юнг, Райх, Фромм, — так или иначе отмечали, что когда ослабевает вера во Христа, появляется другая религия, другая эстетика, другой менталитет — первобытно-патриархальный. Его зонд направлен в глубь веков, к языческим истокам, к культу предков, ригидной справедливости, простым, но мужественным обрядам, простым, но понятным мыслям и решениям. Хотя все и рядится в христианские одежды, точнее национал-христианские, но, как говорил Киркегор, если крестить только разум, тогда страсти останутся языческими.
Индейцы считали позором целиком брить голову, потому что надо было оставлять скальп. У нас же главный козырь — нельзя за волосы в драке схватить. Во всяком случае, так объясняют свою «профессиональную стрижку», например, охранники — самая многочисленная, наверное, социальная прослойка среди молодых мужчин.
Охранники — это феноменальное явление современной России. Сейчас золотой век охранников: они в грязных переходах и в богатых магазинах, на стоянке автомобилей и на стройплощадке, в школе и в больнице, летом и зимой, с покрытой и непокрытой, но чаще всего коротко стриженной или бритой головой. С помятыми лицами, сквернословящие и сплевывающие во время курения, словно подростки, бросающие окурки чуть в сторону от места охраны, лузгающие семечки, как на сельском базаре, в униформах и пыльных туфлях, с рациями или без, они открывают двери дорогих машин и гоняют нищих и бабушек с цветами. Воображению нетрудно представить многих из них вне рабочего времени… Поэтому я бы не обольщался по поводу статистики.
В 1972 г. перед стройотрядом двое моих друзей, решив побриться наголо, пошли в «Чародейку» (сеть лучших парикмахерских того времени). Но получили категорический отказ. Они настаивали, и им показали перечень услуг, среди которых бритье головы не значилось. Но среди модельных причесок числилась короткая стрижка под машинку. За десять копеек. Пришлось довольствоваться этим.
Бритая голова, получается, была у нас в загоне. Она числилась лишь по военному или исправительному ведомству — из гигиенических соображений. Вне она появлялась редко: эпатирующий школьник, поругавшийся с родителями подросток, на спор, назло… Теперь это мода. Дешево и сердито. Массовость, может быть, и размыла маргинальный протест, но спрессовала его агрессивную энергию. Она томится, ищет себе выход. Ей надо разрядиться. Ей, в общем-то, не важно, куда будет направлена взрывная волна. Все равно в сторону волосатых.

Если Вы хотите высказать свое мнение или поспорить с автором этой статьи, направляйте свои письма и реплики по адресу: 121165, Москва, Киевская ул., 24.
Редакция «История», или по электронной почте Hisred@yandex.ru