Проза зримая, слышимая, обоняемая...

Опыт прочтения поздней военной прозы
Александра Солженицына

Александр Исаевич Солженицын Фронтовой снимок

Когда в начале 1990-х гг. я спросил недавно почившего академика С.С. Аверинцева про его отношение к солженицынскому «Красному колесу», он ответил уклончиво: «Солженицын – замечательный баталист». И это тоже, разумеется, правда. Тем более от Солженицына чаемо было нами произведение именно о той войне, в которой он принял непосредственное участие – Великой Отечественной. Как писал он в своей ранней поэме «Дороженька»: «Я ношу в себе заряд историка / И обязанности очевидца». Но «обязанности очевидца» перво-наперво требовали писать о ГУЛАГе: освобождение России от гулаговской заразы очевидно бы затянулось без соответствующих книг Солженицына. А «заряд историка» подталкивал к уяснению – как могла произойти революционная катастрофа, почему русская цивилизация рухнула и была ли в том неизбежность. И только справившись с двумя этими капитальными задачами, уже вернувшись в Россию, писатель вплотную занялся военной темой. В конце 1990-х из-под его пера выходят два объемных рассказа «Желябугские выселки» и «Адлиг Швенкиттен». Напечатанные сначала в «Новом мире», в 2001 г. они вышли отдельной книгой в издательстве «Русский путь», но в читательскую толщу – по условиям нынешнего времени – так и не сумели проникнуть.

...А между тем именно они достойно завершают отечественную прозу прошлого века, да и в целом, видимо, ждать новых произведений на военную тему от писателей-фронтовиков более не приходится: с культурной сцены сходят и они, и следовавшие за ними шестидесятники. Мы стоим перед угрозой окончательного захвата литературного пространства постмодернистскими конъюнктурщиками, которым слабосильно противостоят в основном эклектики. Тем живительней еще раз — может быть, напоследок — надышаться ключевым воздухом русского реалистического рассказа.
При чтении «Желябугских выселок» трудно не вспомнить Тютчева:

Рассказ двучастный — военные «жизнь и кровь» первой части, когда читателя за счет непрестанного движения, развития действия буквально затягивает в водоворот фронтовых боевых будней; и в контраст им — мертвенная тишина части второй: жалкий быт разоренной русской деревни через пятьдесят два года после тех военных событий. Война страшна, но почему-то оптимистична: есть надежда, что после победы начнется новая жизнь. А в части второй — полная безнадега: наша деревня — скопище нищих, брошенных в нужду и нищету стариков, бесправных, бессильных. Так за что ж проливали кровь и боролись? Изумляет, сколько же мелких подробностей сохранила с военного времени солженицынская память: подробностей не только зрительных — слуховых: «благородно хлюпающий крупный снаряд» — кому, кроме Солженицына, под силу сказать такое? Проза зримая, слышимая, обоняемая. Но при массе подробностей — это отнюдь не «натуральная школа». Описание здесь служит не просто воспроизведению обстановки, но усилению образа и картины. Часто наша «натуральная школа» грешила и грешит, я бы так сказал, бухгалтерской отчетностью, не жалеющей ни читательских глаз, ни читательского времени. Проза Солженицына — экономика: много говорится, но не покидает ощущение, что еще больше остается за текстом. Она врезается в сознание не за счет своей «массы», но за счет точности и незаменимости слова. «А вот и ландыши. Никому не нужные, не замечаемые. Срываем по кисточке». Именно благодаря «кисточке» эти ландыши остаются в памяти внимательного читателя навсегда. Или: «Застоялая, как годами не движимая вода. От соседней яркой майской зелени она кажется синей себя». Какая импрессионистическая поэзия! И образ бойкой девочки с красивым и нелепым именем Искитея — безжалостно перемолотой жизнью в полубезжизненную старуху — незабываем.

Наступление советских войск в Восточной Пруссии. Фото 1945 г.

Маленькая повесть «Адлиг Швенкиттен» — о боях в Восточной Пруссии в январе 1945-го — настоящий шедевр позднего Солженицына, где его литературное мастерство достигло предельной концентрации. С первых же страниц, абзацев повести проникает в читательскую душу чувство вещей, точней зловещей, тревоги — и так по нарастающей — вплоть до реквиемного финала. Скупые предложения, частые абзацы; иногда проговариваемое понятно только специалисту-артиллеристу, фронтовику, для непосвященного же читателя это только усиливает общую тревожную музыку. Бессмысленное, стратегически не мотивированное выдвижение бригады в прусскую ночь, тогда как штабные отключили от себя связь, оставшись за горячим — со спиртным и бабами — ужином, бессмысленная гибель множества лучших солдат и офицеров, сформировавшихся именно в годы войны во всей своей внутренней мужественной самостоятельности — таков сюжет повести. Но у нее — мнится — гораздо большая глубина. И она — в ощущении обреченности лучшего — перед худшим. Чистое проигрывает не чистому, сильное проигрывает корыстному, крупное — мелкому, храброе — боязливому. Лапидарная, но какая емкая проза. Прежде у Солженицына в знаменателе всегда было некое подспудное... ликование: в жертвенности добра он видел его метафизическую победу. Здесь — по-другому. Герой повести майор Павел Боев мелькает еще в «Желябугских выселках» — это оттуда запомнились нам его «на груди слева — два Красных Знамени, редко такое встретишь» и — «голова у него какая-то некруглая, как бы чуть стесанная по бокам, отчего еще добавляется твердости к подбородку и лбу». В «Адлиге...» есть портрет его тоже: «Майор был роста среднего, а голова удлиненная, и при аккуратной короткой стрижке лицо выглядело как вытянутый прямоугольник, с углами на теменах и на челюсти». И вновь: «На гимнастерке его было орденов-орденов, удивишься: два Красных Знамени, Александра Невского, Отечественной войны да две Красных Звезды...»

Только ордена этого, золотенького, никто никогда не видел – и сестра Прасковья не получила. Да и много ли он добавлял к тем, что вырезали ножом?

И вот согласно приказу Боев с бригадой выдвинулся вперед, никак не обеспеченный с тыла. Зловещее освещение: лучи карманных фонариков, только выпавшие снега под луной, все время скрывающейся за тучами. «Мутнела пасмурная ночь, прибеленная снегом. Висела отстоянная тишина». Боеву 30, семь лет «еще с Хасана» он на войне. А его комбаты еще моложе, им по 20 с небольшим, они для него «сынки». Война их единственная — по жизни — профессия: она для них попросту труд, работа. И как всегда у Солженицына — каждый персонаж не тень, не абрис, а во плоти живой человек: заботливо и объемно не ленится прозаик выписывать свои персонажи.
От страницы к странице меняется лунное освещение, в мрачной тишине нагнетается обстановка. Бригада Боева на заклании. Можно бы отступить, спастись, но по-советскому «кодексу» откат и на шаг — преступление. Что-то будет? — замирает душа читателя.
Наконец гнетущая тишина разряжается в атаку противника: «Из смутного ночного брезга, из полного беззвучья — грянуло на 5-ю батарею сразу от леса справа, но даже и не минометами — а из трех-четырех крупнокалиберных пулеметов — и почему-то только трассирующими пулями. Струями удлиненных красных палочек, навесом понеслась предупреждающая смерть — редкий случай увидеть ее чуть раньше, чем тебя настигнет».
Несравненны — в своей драматичной простоте последние абзацы эпилога повести «Адлиг Швенкиттен». Извлечения из них невозможны: это единая прозаическая порода, сжатостью и силой сравнимая с прозой Пушкина. Поэтому цитирую полностью.

2 февраля мы снова отбили и Либштадт, и восточнее, и разведка пушечной бригады вошла в Адлиг Швенкиттен. Пушки двух погибших батарей стояли в прежней позиции на краю деревни, но все казенные части, а где и стволы, были взорваны изнутри тротиловыми шашками. Этого уже не восстановить. Между пушками и дальше к Адлигу лежали неубранные трупы батарейцев, несколько десятков. Некоторых немцы добили ножами: патроны берегли.
Пошли искать и Боева, и его комбатов. Несколько солдат и комбат Мягков лежали близ Боева мертвыми. И сам он, застреленный в переносицу и в челюсть, — лежал на спине. Полушубок с него был снят, унесен, и валенки сняты, и шапки нет, и еще кто-то из немцев пожадился на его ордена, доложить успех: ножом так и вырезал из гимнастерки вкруговую всю группу орденов, на груди покойного запекся ножевой след.
Похоронили его — в Либштадте, на площади, где памятник Гинденбургу.
Еще на день раньше командование пушечной бригады подало в штаб артиллерии армии наградной список на орден Красного Знамени за операцию 27 января. Список возглавляли замполит Выжлевский, начальник штаба Вересовой, начальник разведки бригады, ниже того нашлись и Топлев, и Кандалинцев с Гусевым, и комбат-звуковик.
Начальник артиллерии армии, высокий, худощавый, жесткий генерал-лейтенант, прекрасно сознавал и свою опрометчивость, что разрешил так рано развертывание в оперативной пустоте ничем не защищенной тяжелой пушечной бригады. Но тут — его взорвало. Жирным косым крестом он зачеркнул всю бригадную верхушку во главе списка — и приписал матерную резолюцию.
Спустя многие дни, уже в марте, подали наградную и на майора Боева — Отечественной войны 1-й степени. Удовлетворили. Только ордена этого, золотенького, никто никогда не видел — и сестра Прасковья не получила.
Да и много ли он добавлял к тем, что вырезали ножом?

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ

Сообщение, сделанное
на конференции, посвященной
85-летию А.И. Солженицына.
Москва, Центр Русского Зарубежья.
18 декабря 2003 г.