|
 |
Провинциальный городок.1893 г. |
Прежде чем покинуть Бостон, я съездил
на один день в Лоуэлл...
В связи с этой поездкой мне довелось впервые
познакомиться с американскими железными
дорогами. Поскольку они почти везде в
Соединенных Штатах одинаковы, достаточно будет
дать им общую характеристику. Здесь нет, как у нас,
вагонов первого и второго класса, а есть вагоны
для мужчин и для дам, которые отличаются друг от
друга главным образом тем, что в первых все курят,
а во вторых — никто. Поскольку чернокожие
никогда не ездят с белыми, существует также вагон
для негров, который представляет собой подобие
этакого нелепого неуклюжего ящика — вроде того,
в каком Гулливер уплыл из королевства
Бробдингнег. В целом — поезд очень тряский и
очень шумный, со всех сторон закрытый и почти не
имеющий окон, зато имеющий паровоз, гудок и
звонок.
Вагоны похожи на обшарпанные омнибусы, только
побольше размером, — в них умещается человек
тридцать, сорок, а то и пятьдесят. Скамьи для
сиденья идут не вдоль вагона, а поперек. Каждая
скамья рассчитана на двух пассажиров. Они
тянутся вдоль стен двумя длинными рядами;
посредине оставлен узкий проход, а по обоим
концам проделано по двери. В центре вагона, как
правило, имеется печурка, которую топят углем или
антрацитом, и обычно она бывает докрасна
раскалена. Духота стоит невыносимая, — горячий
воздух колышется перед глазами, и на какой
предмет ни взглянешь, кажется, что между ним и
тобою стелется дым.
В дамском вагоне едет немало джентльменов,
путешествующих с дамами. Но немало и дам, которые
едут одни, ибо любая дама может спокойно проехать
из конца в конец Соединенных Штатов, будучи
уверена, что встретит везде самое галантное и
внимательное отношение. Кондуктор, или билетер,
или дежурный, или — словом, как бы его ни звали —
не носит формы. Он прогуливается по вагону,
выходит и снова входит, когда ему
заблагорассудится; а то станет, прислонясь к
косяку, и, засунув руки в карманы, смотрит на вас,
если вы иностранец, или завяжет беседу с кем-нибудь
из пассажиров, кто ему больше нравится. Все
пассажиры извлекают великое множество газет, но
лишь немногие читают их. Кто угодно может
вступить с вами в беседу или с тем, кто ему больше
по душе. Если вы англичанин, то вас спросят,
правда ли, что эта дорога совсем такая же, как в
Англии. И если вы скажете «Нет», то вам скажут «Да?»
(вопросительно) и спросят, чем же она отличается
от английских. Вы перечислите отличия — одно
за другим, — и после каждого вам скажут «Да?» (все
так же вопросительно). Затем ваш собеседник
высказывает предположение, что в Англии не ездят
так быстро, а когда вы говорите, что ездят,
говорит снова «Да?» (все так же вопросительно), и
ясно, что он этому не верит. После долгой паузы он
замечает, обращаясь то ли к самому себе, то ли к
рукоятке своей трости, что «янки тоже считаются
довольно передовым народом», на что уже вы
говорите «Да», и тогда он снова говорит «Да» (на
этот раз утвердительно)...
Если какой-то даме понравилось место, на котором
сидит некий пассажир, сопровождающий ее
джентльмен доводит это до его сведения, и
пассажир учтиво пересаживается. Много говорят о
политике, о банках, о хлопке. Люди тихого нрава
избегают касаться особы президента, ибо через
три с половиной года предстоят новые выборы и
партийные страсти бушуют вовсю, — великое
своеобразие этого института, зафиксированное
конституцией, в том и заключается, что не успеет
утихнуть буря, связанная с последними выборами,
как возникает новая — в связи с выборами
предстоящими, к великому удовольствию всех
крупных политических деятелей и тех, кто по-настоящему
любит свою страну, а таких девяносто девять из
каждых девяносто девяти с четвертью мужчин и
младенцев мужского пола.
 |
Проектирование
|
За исключением тех участков пути, где
от главной колеи отходит боковая ветка, дорога
здесь, как правило, одноколейная и, следовательно,
очень узкая, а горизонт, когда с обеих сторон
поднимаются крутые откосы, никак нельзя назвать
широким. Но и когда их нет, ландшафт тоже не
слишком разнообразен. Миля за милей —
покалеченные деревья, поваленные где топором,
где ветром, а где покачнувшиеся и упавшие на
соседей, а то и просто коряги, до половины
засосанные трясиной или рассыпающиеся трухой.
Кажется, самая почва здесь сплошь состоит из
перегноя: вся стоячая вода подернута пленкой
зеленоватой плесени, а по обеим сторонам дороги
сплошное запустение — сучья, стволы, пни на самых
разных стадиях загнивания, распада, тления. Но
вот вы на несколько минут вынырнули на открытое
место, где ярко поблескивает озерцо или пруд
пошире иной английской реки, но по здешним
масштабам такой незначительный, что и названия
не имеет; а вот в отдалении промелькнул городок с
чистенькими белыми домиками и прохладными
верандами, стройной протестантской церковью и
зданием школы, — и вдруг — ж-ж-ж! — не успели вы
глазом моргнуть, как зеленая стена снова
подступила к самым окнам — поваленные деревья,
пни, коряги, стоячая болотная вода, — все опять
сначала, словно некая таинственная сила
перенесла вас назад.
Поезд останавливается на станциях, затерянных
среди леса, где едва ли кому-нибудь взбредет на ум
сойти, как едва ли найдутся люди, которые
вздумали бы тут сесть. Он мчится по дороге,
изобилующей стрелками и стыками, а между тем на
ней нет ни застав, ни полисменов, ни сигналов —
ничего, кроме деревянной арки, на которой
написано: «Услышав звонок, берегись локомотива».
И он несется все вперед, — то нырнет в лес, то
снова выскочит на снег, протарахтит по хрупким
аркадам, прогрохочет по твердой земле, пролетит
под деревянным виадуком, который на миг, точно
вдруг моргнувшее веко, перекрывает свет,
разбудит задремавшее эхо на главной улице
большого города и мчится дальше — стремглав,
наугад, по самой середине пути. Мимо
ремесленников, занятых своим трудом, мимо
жителей, сидящих у дверей и окон домов, мимо
мальчишек, запускающих змея и играющих в камушки,
мимо посасывающих трубку мужчин, и болтающих
женщин, и ползающих детей, и роющихся в мусоре
свиней, и шарахающихся, пятящихся, не привыкших к
шуму лошадей, — все дальше и дальше и дальше
летит обезумевший дракон-паровоз, волоча за
собой извивающийся хвост вагонов, — летит,
разбрасывая во все стороны снопы искр от
непрогоревших дров, пронзительно визжа, шипя,
свистя и пыхтя; но вот, наконец, томимое жаждой
чудовище останавливается под навесом напиться,
вокруг теснится народ, и вы можете перевести дух.
На вокзале в Лоуэлле меня встретил джентльмен,
имеющий самое близкое касательство к управлению
местными фабриками, и, с радостью препоручив себя
его заботам, я немедля отправился с ним в ту часть
города, где расположены заводы — цель моего
посещения. Хотя Лоуэлл едва успел отметить свое
совершеннолетие, — ибо, если меня не обманывает
память, его фабрикам только что исполнился
двадцать один год, — это процветающий
промышленный город с немалым населением.
Признаки его молодости, сразу заметные, придают
ему несколько своеобразный и занятный характер в
глазах пришельца из более древней страны. На
дворе стояла зима, и было очень слякотно, но во
всем городе мне показалась старой лишь грязь, в
иных местах доходившая до колен и словно бы
лежавшая здесь с той поры, как схлынули воды
Потопа. Тут — новая деревянная церковь, еще не
выкрашенная и без шпиля, похожая на огромный
упаковочный ящик, на котором не успели написать
адрес. Там — большая гостиница; стены и колонны у
нее такие хрупкие, тонкие и воздушные, точно это
карточный домик...
Даже река, которая приводит в движение машины
фабрик (ибо они все здесь работают на водяной
энергии), и та словно помолодела от новеньких
строений из красного кирпича и крашеного дерева,
среди которых она держит свой путь, и журчит и
подпрыгивает бездумно, беззаботно и весело,
точно ручеек. Так и кажется, что все лавки — все
эти булочные, бакалейные, переплетные мастерские
— сегодня впервые сняли с окон ставни и только
вчера открыли свои двери посетителям. У золотых
пестиков и ступок, красующихся на тентах аптеки,
такой вид, словно они только что отлиты на
Монетном дворе Соединенных Штатов. А когда на
углу одной из улиц я увидел женщину с недельным
или десятидневным младенцем на руках, то
невольно подивился, откуда же он взялся, ибо
мысль, что он мог родиться в столь юном городе, ни
на минуту не пришла мне в голову.
 |
В цеху текстильной фабрики |
В Лоуэлле несколько фабрик, и каждая
принадлежит, по-нашему — компании, а по-американски
— корпорации. Я побывал на нескольких из них — на
шерстяной, на ковровой и на хлопчатобумажной:
обошел каждую снизу доверху; и осмотрел их в
обычном рабочем виде, без всякой подготовки к
моему посещению и без каких-либо отступлений от
обычного, заведенного порядка. Могу добавить, что
я хорошо знаком с нашими английскими
промышленными городами и так же, как здесь,
посетил немало фабрик в Манчестере и в других
местах.
На первую фабрику я попал сразу после обеденного
перерыва: девушки как раз возвращались на свои
рабочие места, и лестница, по которой я
поднимался, была буквально запружена ими. Все они
были хорошо одеты, но на мой взгляд — вполне по
средствам: я вообще люблю, когда люди из бедных
слоев общества следят за своей внешностью и
платьем и даже, если им это нравится, украшают
себя побрякушками, какие им по карману...
Все эти девушки, как я уже говорил, хорошо, а
следовательно, и чрезвычайно опрятно одеты: на
них приличные шляпки, добротные теплые пальто и
шали, — не без узоров и претензий. Более того: на
фабрике есть место, где они могут безбоязненно
оставлять свои вещи, и есть душевая, где они могут
вымыться. У всех у них здоровый вид — иные прямо
пышут здоровьем; держатся они и ведут себя, как
молодые женщины, а не как отупевшие животные,
впряженные в ярмо...
Помещение, где они работали, содержалось в таком
же порядке, как и они сами. На некоторых окнах
стояли горшки с зелеными ползучими растениями,
затенявшими стекло; воздух был относительно
свежий, и вообще кругом было настолько чисто и
удобно, насколько это позволял характер их
занятий. Вполне естественно предположить, что
среди такого большого количества женщин, многие
из которых только-только вышли из отрочества,
должны быть особы и хрупкие и слабые, — и такие,
естественно, были. Но я решительно заявляю, что из
всей массы работниц, виденных мною на разных
фабриках в этот день, не могу припомнить или
выделить ни одного юного лица, которое произвело
бы на меня тягостное впечатление, — ни одной
девушки, которую, принимая во внимание, что она
вынуждена трудом своих рук зарабатывать себе на
хлеб, я пожалел бы и постарался бы избавить от
работы, если бы имел к тому возможность.
Живут работницы в многочисленных общежитиях,
расположенных поблизости. Владельцы фабрик
тщательно следят за тем, чтобы содержали эти
общежития люди, прошедшие самую строгую и
внимательную проверку. Всякая жалоба со стороны
жильцов или кого-либо еще досконально
проверяется, и, если она оказывается
обоснованной, провинившегося отстраняют и на его
место назначают более достойного. На фабриках
здесь работают и дети, но их немного. По законам
штата им разрешается работать не более девяти
месяцев в году, а остальные три месяца они должны
учиться. Для этой цели в Лоуэлле имеются школы, а
кроме того там есть церкви и разные молитвенные
дома, так что молодые женщины могут следовать той
вере, в которой они воспитаны.
В некотором отдалении от фабрик, на высоком,
красивом месте стоит фабричная больница, или дом
для заболевших работниц, — это лучший дом по всей
округе и выстроил его для себя лично один крупный
коммерсант. Больница эта разделена не на палаты,
а на уютные комнаты, каждая из которых имеет все
удобства, существующие в комфортабельном доме.
Главный врач живет под одной крышей со своими
пациентами, и, будь они членами его семьи, он не
мог бы лучше о них заботиться или относиться к
ним более мягко и внимательно. За неделю
пребывания в больнице с пациентки взимают три
доллара, то есть двенадцать шиллингов на
английские деньги; но ни одной девушке,
работающей на той или другой фабрике, не откажут
в приеме, если ей нечем заплатить. Впрочем,
работницы не часто оказываются в таком положении,
что можно заключить хотя бы из того, что в июле 1841
года не менее девятисот семидесяти восьми
девушек являлись вкладчицами лоуэллской
сберегательной кассы, а общая сумма их вкладов
исчислялась в сто тысяч долларов, то есть в
двадцать тысяч фунтов стерлингов на английские
деньги.
Теперь я хочу привести три факта, которые немало
удивят читателей из определенного слоя общества
по эту сторону Атлантического океана.
Во-первых, в большинстве общежитий есть пианино,
купленное вскладчину. Во-вторых, почти все эти
юные особы записаны в передвижную библиотеку. В-третьих,
они создали периодический журнал под названием
«Говорит Лоуэлл» — «Сборник оригинальных статей,
написанных исключительно работницами, занятыми
на фабриках»; журнал этот печатается и продается,
как все журналы, и я привез из Лоуэлла добрых
четыре сотни убористо набранных страниц этого
издания, которые я прочел от начала и до конца.
Некоторые мои читатели, пораженные этими фактами,
в один голос воскликнут: «Какая наглость!» А
когда я почтительно спрошу их, почему, они
ответят: «Это не совместимо с их положением».
Тогда я позволю себе поинтересоваться, что же это
за положение.
А положение это определяется трудом. Они
трудятся. Работают на фабриках, в среднем, по
двенадцать часов в сутки, что иначе как трудом —
и трудом довольно тяжелым — не назовешь...
О литературных достоинствах журнала «Говорит
Лоуэлл» могу лишь заметить, что он мог бы с
успехом выдержать сравнение со многими
английскими периодическими изданиями, хотя
статьи в нем и написаны девушками после тяжелого
трудового дня. Приятно, что многие рассказы
посвящены фабрикам и тем, кто на них трудится; что
статьи эти учат самоотречению и довольству
жизнью, внедряют мудрое правило доброго
отношения к людям. Со страниц журнала, словно
струей животворного деревенского воздуха, веет
любовью к красотам природы, к тишине, которую
писательницы оставили у себя на родине; а в
библиотеке вы едва ли найдете книги, где
воспевалась бы красивая одежда, красивые браки,
красивые дома или красивая жизнь, хотя, казалось
бы, здесь-то и открывается благоприятная
возможность для изучения таких предметов. Кое-кому
может не понравиться, что некоторые статьи
подписаны несколько претенциозными именами, но
таков уж американский обычай...
В своем кратком рассказе о Лоуэлле я лишь в самой
малой мере сумел передать то чувство
удовлетворения, которое вызвал у меня этот город...
Из книги Чарльза Диккенса
«Американские заметки» //
Перевод Т. Кудрявцевой. Собр. соч.: В 30 т. Т. 9.
М.: Художественная литература, 1958.