Хранитель древностей

Я никогда не был доволен результатами выпускных экзаменов своих учеников. И поначалу даже не понимал, почему они так плохо отвечают. Ведь объясняю как будто хорошо, дисциплина на уроках отличная, в глазах учеников частенько неподдельный интерес. В чем же дело? Вскоре стало понятно: не хватает системной методики, четкой программы, умения научить запоминать. Что ж, действительно, бывают учителя, которые сами и знают, и любят историю, и рассказать умеют красиво и увлекательно, но вот знания передать ученикам как будто не могут. Обычно это творческие, артистические натуры, придумывающие на уроках черт знает что (в хорошем смысле слова), и, по крайней мере, если не сам предмет, то их урок истории дети любят. Но — не напоминают ли они дилетантов, любителей истории, а не профессионалов, способных выжать из учеников знания, добиться хорошей успеваемости и главное — подготовить, подчас не хуже хорошего репетитора, к экзаменам. Сейчас, с введением ЕГЭ, такая дрессировка не менее, а еще более востребована. Какое-то время я даже переживал, что не могу дрессировать. Потом…
До 1991 г. преподавать историю было объективно трудновато. Я называл свои уроки историей с интонацией. Там намекнешь, тут подмигнешь, многозначительно промолчишь или проговоришь соответствующий текст с такой иронической интонацией, что пара-тройка глаз от писанины конспектов оторвется и весело, понимающе на тебя взглянет. Как говорят военные — цель поражена.
Забавно было, например, рассказывать про советско-финскую войну: «…29 ноября СССР денонсировал договор о нейтралитете, 30 начались военные действия…». Вопрос из класса: «А кто их первый начал?» «Начались военные действия…» «Но кто же первый?..» «Начались военные действия…» — только теперь с интонацией и легкой, как бы незаметной улыбкой… Вопросов больше нет. Ответ получен.
Один умный, но несдержанный на язык (как и его учитель) старшеклассник как-то даже пошутил насчет магнитофона, на который можно записать уроки и отослать куда следует... Эта шутка стоила нам дружеских отношений. Я не пускал его на свой факультатив, говоря, что не хочу собственными руками плодить «историков в штатском». А, собственно, что я тогда хотел? Наверное, все-таки не новую методику разработать, а побольше успеть сказать, помочь (заставить?) задуматься о чем-то важном, но недосказанном, понять контекст, порой не имея текста. И, естественно, заинтересовать историей как таковой.
Поэтому мои уроки часто приобретали характер театральной постановки. Ликвидировалась традиционная классная «рядность» и выстраивались новые мизансцены. Вместо наглядности появлялись декорации. Использовались музыка и костюмы. Я позволял себе рассказывать о путешествии Колумба под собственный аккомпанемент на гитаре, выводя некий испанский музыкальный орнамент; рассказывать о Пастернаке при свечах; включать фонограмму «Пугачева» в исполнении Высоцкого и Есенина; устраивать заседание дореволюционной Государственной Думы, которое больше походило на шумный израильский кнессет.
Но особенно ценным было проявление, иногда неожиданное, детского творчества. Так, в седьмом классе для тренировки устной речи я предложил записывать ответы на заданные вопросы дома на магнитофонную пленку, а в школу приносить для прослушивания кассеты. Каково было мое удивление, когда почти каждая запись была снабжена веселым комментарием, больше похожим на конферанс, или фонограммой. То под «тяжелую музыку» шли в бой немецкие псы-рыцари, то рассказ о Куликовской битве прерывался «конским топотом», то вдруг в конце ответа вместо финальной точки слышался сатанинский смех Майкла Джексона из популярного видеоклипа.
Особенную радость доставил урок по Великой Французской революции (к слову сказать, программа восьмого класса всегда удручала: как можно было всерьез с четырнадцатилетними советскими школьниками говорить о декабристах, Герцене, славянофилах, народовольцах, Французской революции, Пушкине и Гоголе?!). Итак, я попросил для итогового урока выбрать роли: Людовик XVI, Мария-Антуанетта, Лафайет, Мирабо, Бриссо, Робеспьер, Дантон, Сен-Жюст... И, по возможности, сделать для персонажа костюм. Или иметь при себе какую-нибудь отличительную деталь. Помните, в «Двенадцати стульях»? «Гроссмейстеры не баловали обилием дебютов»: у Людовика на голове была бумажная корона, Шарлотта Корде держала в руке перочинный ножик, а Марат натянул на голову теннисную повязку.
Поразил Робеспьер. Он поставил перед собой маленькую фарфоровую фигурку какой-то собачонки забавной породы. И пояснил свой символ. Оказалось, собака — единственный друг Робеспьера, символ одиночества французского революционного диктатора.
В тот день, на том уроке мне показалось, что я наконец чего-то добился. «Лед тронулся»... Но оказалось, это — всего лишь одна из наших совместных театральных постановок. Не более: актеры плохо знали свои роли и очень скоро после спектакля забыли их совсем.
Я так и не знаю до сих пор, как лучше преподавать историю — постоянно требовать конспекты, устраивать зачеты, вызывать к доске «по карточкам» (как при решении алгебраического уравнения), спрашивать немного, но строго по выверенному учебнику. Или все же довольствоваться в первую очередь атмосферой, творчеством и интересом. Но, конечно, все эти мучительные как и что во многом зависят от для чего.
Для чего изучать историю? Вот такой простой вопрос, из разряда детских. Чтобы сдать экзамены и забыть? Или чтобы любить свою Родину «с широко закрытыми глазами»? О вреде этого писал еще Чаадаев. Ведь вполне можно и нужно любить Родину, но критически относиться к ее недистиллированной истории. К тем ее периодам, за которые стыдно, и только стыд и покаяние, а не гордость потомков являются хоть каким-то ликвидным залогом, чтобы не повторить позорное прошлое.
Для чего же изучают историю? Во многом для наслаждения. Ведь история — это все же разновидность искусства, и не надо ученым узурпировать ее исключительно для своих научных целей, а власти — для идеологической пропаганды. И повежливее — все-таки муза. Например, Клио и Каллиопа —муза поэзии — изображаются практически одинаково — со свитком и палочкой для письма.

Почему еще изучают историю? Из любопытства. Потому что это интересно — заглянуть в прошлое. Его ведь уже нет. А какое было?.. Любопытство и романтизм влекут человека обернуться на вечное и непреходящее, как зов адреналина — заглянуть в бездну. Заниматься историей, как говорил историк Иаков из «Игры в бисер» Германа Гессе, — это значит погружаться в хаос и все же сохранить веру в порядок и смысл. Изучение истории — это поиски документального подтверждения, что она была. И мы ее наследники. Будем уважать все то, что сделано до нас и для нас. Ведь очевидно, что заявление великого философа, будто история оставляет позади себя одни руины, — мягко говоря, преувеличение.
Для чего, наконец, нужна сама история? Чтобы в нее попасть. В конечном итоге Клио — это ведь дарующая славу, прославляющая. Отдельные искатели этой славы ради нее поджигали храмы, убивали тысячи людей. Но это дурная слава, гордиться здесь нечем, но почему-то именно людям и событиям «дурной славы» отводится так много места на скрижалях. Они — люди и события — становятся «изюминками в пироге мировой истории», хотя, по справедливости и из чувства брезгливости, заслуживают больше забвения, и только страх вообще все забыть, стать манкуртами, а следовательно дать возможность повториться преступлениям, заставляет помнить и о них. Но страх не должен затмевать разум…
В последнее время возникла шумиха и, увы, неразбериха с учебниками истории (запрет одних, заказы на другие). Все это только обостряет тот же самый вопрос — о целях изучения истории. Как преподавать ее детям: в совокупности фактов или с их подбором и определенной правильной трактовкой, отбирая только бесспорное или предлагая поспорить? Вопросы, конечно, риторические: и для тех, кто считает историю политикой, опрокинутой в прошлое, из которой надо извлекать опять же нужные уроки, и для тех, кто считает ее непознаваемой. Ибо история, которую мы читаем — как правило, лишь предположения, прикидывающиеся фактами. Историю действительно пишут историки: с разным мироощущением и с разной степенью добросовестности. И история — это только частично работа над ошибками, и только для тех, кто способен из нее извлекать уроки. Она воспитывает и на положительных примерах, и на отрицательных. Никогда нельзя попасть в чужой урок, никогда нельзя до конца понять чужого человека, чужое время, даже собственную жизнь, оглядываясь назад. Но можно и важно иметь возможность слышать другое время, биение которого по природе своей аритмично, иметь доступ к разным воспоминаниям, мыслям современников и очевидцев. Тогда учитель, по сути, превращается в некоего библиотекаря или хранителя древностей, предлагающего разные источники знаний для личного осмысления. Чтобы ученик уже выращивал историю в себе.
Сейчас все факты и интерпретации как будто известны — выбирай по вкусу. Но вопрос, наверное, меньше всего в выборе. Пора еще и начинать умом понимать Россию, чтобы не становится электоратом, то есть массой выборщиков, реагирующих на внешние раздражители, поддающихся политическому гипнозу, не способных иметь свое сознательное мнение просто по причине невежества.
Муза в переводе с греческого мыслящая. Значит, и Клио тоже. Историей занимаются, ее изучают и для того, чтобы понять себя, настоящее, предвидеть будущее. И если прошлое недостаточно осмыслено, притом с разных сторон, то настоящее, ежесекундно становящееся прошлым, попадая в него, только добавляет неразберихи в собственные поступки. Если же прошлое добросовестно проработано, оно становится внутренним голосом будущего и его верным путеводителем.

Анатолий БЕРШТЕЙН