Побег из полона

Вид Стамбула. Литография

Кальмиусская сакма (дорога) вела из Крыма в русские земли, пролегая степью и через броды на реке Тихой Сосне. Именно этим путем обычно шли крымские и ногайские татары, совершая опустошительные набеги в глубь Руси, им же возвращаясь обратно с добычей или, в случае неудачи, стремительно удирая от преследования.
Частенько эти походы не имели никакой военно-политической цели, а были своего рода «чисто коммерческими предприятиями», имевшими целью захват большого количества пленных, которых тысячами угоняли в Крым.
Там на знаменитых невольничьих рынках они продавались и развозились по всему Востоку, вплоть до княжеств Индии. Попустительство крымского хана своим военачальникам, организовывавшим такие «частные походы», было проявлением своего рода милости к ним — доходы от работорговли заменяли жалование, и многие его подданные только тем и жили, что охотились на людей.
И даже когда войска выходили из Крыма по приказу хана, все равно за ними следом шли отряды «охотников» и тянулись обозы, в которые сгоняли будущих рабов.

Чтобы прикрыть южные рубежи России, в Москве решено было выстроить несколько опорных пунктов на степных сакмах, устроив из городов-крепостей линию мощной передовой обороны от степняков. В конце 1636 г. на берега Тихой Сосны прибыли отряды стрельцов из Калуги, Тулы, Курска, Белгорода, Ельца и других мест под командой Федора Сухотина и Евсея Юрьева. Осмотрев местность, воеводы решили строить крепость и город: «на Кальмиусском сакме на реке ж на Сосне усть реки Усерда на нижнем городище».
Крымчаки отлично понимали, какой костью в горле им будут эти укрепления новой Белгородской линии, а потому всячески стремились помешать строительству. В том же году, когда было начато строительство на Усерде, донскими казаками был взят Азов, и крымский хан, верный союзник турецкого султана, повел свои конные рати в атаку на укрепления русских.
В ходе боев на Усерде один из калужских стрельцов, Иван Семенович Мошкин, попал в плен. Его передали в руки тех обозных команд, что всегда двигались вслед за боевыми отрядами крымского войска, и погнали вместе с товарищами по несчастью к месту сбора, куда приводили мелкие партии пленников. Когда в полоне набралось несколько тысяч, людей степями погнали в Крым. По дороге конная стража подгоняла пеших и голодных пленников ударами палок и нагаек, но особенно не усердствовали, боялись искалечить — эти люди уже были товаром, за который рассчитывали выручить хорошие деньги. Маленьких детей, имевших на рынках особую ценность, везли, сажая по несколько в большие корзины, свешивавшиеся по бокам лошади, — иначе они просто не выдержали бы трудностей перехода. Ослабевших и заболевших «выбраковывали» без жалости: убивали или просто бросали в степи.Все русские пленные рано или поздно попадали в
Каффу (ныне Феодосия), где был самый большой в Европе невольничий рынок. Там опытные работорговцы рассортировывали новоприбывших, сразу отделяя молодых и красивых женщин, симпатичных мальчиков и хорошеньких девочек. Этот ценный и ходовой «товар» содержали отдельно: их предназначали в «любимые игрушки» для похотливых сладострастников, а потому хорошо кормили, мыли, одевали в шелка, учили обращаться с косметикой — словом, «доводили до кондиции», прежде чем выставить на продажу. Также отдельно держали тех, кто объявлял себя знатным и богатым, соглашаясь внести за себя выкуп, — им предоставлялось право связаться с родственниками, которые высылали средства на их содержание, пока собирали выкуп.
Иван Мошкин не принадлежал к привилегированным пленникам — таких, как он, мужчин средних лет, выводили на торговую площадь Каффы связанными по десять человек за шеи и продавали с аукционного торга как рабочую силу. Все происходило как на ярмарке скота: продавцы расхваливали товар, покупатели детально осматривали предмет торга, выявляя скрытые изъяны и пороки. Для большинства крепких мужчин путь был известен — на гребные суда, «каторги» (как по-гречески назывались галеры). В команду гребцов турецкой «каторги» попал и Иван Мошкин.
Участь рабов, оставшихся в Крыму, бывала ужасна — из-за постоянного притока невольников ценились они невысоко, а крымчане смотрели на них как на источник дохода или род двуногих животных, даже, пожалуй, еще принебрежительней. Животных все же берегли и кормили, зря не истязали, а русского раба могли отдать молодым воинам, никогда еще не бывавшим в бою, чтобы они попрактировались на живом человеке. Совсем еще мальчишки, они азартно рубили рабов своими первыми «взрослыми» саблями, не умея убивать сразу или не имея на это достаточно сил, поэтому замучивали их до смерти, полосуя неумелой рукой. Чтобы пометить рабов, их специально уродовали: выжигали клейма на лицах, отрезали уши, вырывали ноздри, а тех, кого назначали для обслуживания гаремов и работ на женской половине дома, оскопляли. Кормили крымских рабов хуже собак: мясом павшей скотины, от которой местные псы отказывались. Галерных гребцов как «часть двигателя судна» все же старались не уродовать без причин и, худо-бедно, кормили, чтобы они могли ворочать веслом, и в этом случае Мошкину, можно сказать, повезло.

Крымские татары

Но, с другой стороны, попадание на галеры резко уменьшало шансы пленников получить помощь от русского правительства, которое всяческими способами пыталось их вызволить. При заключение перемирий часто удавалось обменять «полон на полон»: отдать попавших в плен татар за русских пленных. Кроме того, иной раз рабов выкупали сердобольные русские купцы, приходившие в Каффу с товарами, или иноземцы, купившие раба-славянина и ехавшие потом торговать на его родину; по русскому закону его вынуждены были немедленно объявлять свободным и не подлежавшим выдаче из русских пределов. Один священник, которого угнали в Крым и заставили пасти в степи баранов, коротал досуг, громко читая молитвы и распевая духовные гимны. Его услыхали в проходившем обозе русского посла, шедшего к хану для переговоров. Посол позвал невольника и узнал историю злоключений иерея — тот служил молебны в лесной часовне перед чудотворной иконой Божией Матери «Коренная», где и был захвачен отрядом крымчан. Проникнувшись сочувствием к человеку кроткому и смиренному, посол, отправляясь домой, просил хана «в знак милости» отпустить с ним и русского раба из духовных. Хан согласился «на этот пустяк», и иерей вернулся в свою лесную часовню под Курском. Разные были случаи. Некоторые из невольников, приняв ислам, обживались в Крыму, женились, вели торг или, оставаясь рабами в домах своих господ, занимали почетные должности — таких «осевших» русское правительство часто использовало в качестве лазутчиков и «досмотрщиков».
Судьба полонянников была далеко не безразлична правителям Руси — существовала целая отлаженная система выкупа, ставшая за долгие годы частью расчета в этом страшном бизнесе. В Посольском приказе собирались средства на выкуп, который платили в зависимости от того, к какому сословию принадлежал пленник. За пашенного или боярского крестьянина платили 15 рублей; за казака и пограничного стрельца — 25; за стрельца московского — 40 рублей. Отдельные суммы полагалось платить за дворян и бояр, в зависимости от их «поместного оклада». При этом было оговорено: если благородный пленник был захвачен не в бою, сумма выкупа падала вчетверо. К примеру, боярин Петр Федорович Кикин из своей рязанской вотчины, сельца Щурова, поехал на богомолье в Зарайск, находившийся в тридцати с небольшим верстах от его дома, и на обратном пути напоролся на отряд степняков — «взят в полон был татаровя на подъезде от Николы Зарайского». Брат его, Иван Федорович, отважный воин, бывший «в большой милости у государя», бросился с челобитьем к царю Михаилу Федоровичу, прося спасти братца. Вскоре из Москвы в Каширу была отправлена грамота от царя Михаила тамошнему воеводе, князю Григорию Костяниновичу Волконскому: «Бил нам челом рязанец Иван Федоров сын Кикин: брата де его, Петра Кикина, взяли в подъезде татаровя; и нам бы его пожаловать, велети брата его у татар окупить. И мы Ивана Кикина пожаловали, велели брата его, Петра Кикина, а у татар окупить, а окуп взяти на Иване Кикине. И как к тебе сия грамота придет, а татаровя буде к Кашире объявятся и ты бы о Петре Кикине с татары велел съехаться, и вел о Петре Кикине с татары говорить. Да буде татаровя Петра Кикина на окуп дать похотят, и ты б Петра Кикина у татар велел окупить; а окуп велел на него дать из нашей казны, для поспешенья; а после того окуп взять на Иване Кикине. Писано на Москве, лета 7122, мая в 14 день». Однако и хлопоты брата, и царская грамота помогли мало — Петр Кикин был «продан татаровя на каторгу; и был в полоне на каторге многие годы; и с полону был окуплен в Азове». По существовавшим «расценкам» за калужского стрельца Ивана Мошкина хоть и полагалось дать 25 рублей выкупа, но кто и где мог его искать, если прямо с рынка он был отведен на корабль и вскоре отбыл из Крыма.

Невольничий рынок

В качестве галерного раба Мошкин целых семь лет, по его выражению, «живот свой мучил». С ним рядом ворочали веслом такие же, как и он, бедолаги из разных стран. Среди русских гребцов были люди всех сословий: казаки, боярские дети, пашенные крестьяне. В одном году с Мошкиным в плен попали казаки Пронька Герасимов, Григорий Никитин, Иван Игнатьев да Юшка Михайлов. Они брали Азов и, перезимовав в городе вместе с остальным войском, вышли в степи, чтобы дать отпор набегу крымского хана. Возле брода на Северном Донце войска сошлись в бою, и тогда Проньку ранили тремя стрелами и саблей, а Гришке отсекли палец, попало ему по спине да «стрелой под правую титьку». Трижды ранен был Юшка, и из лука подстрелили Ивана. Другой казак, Тимофей Иванов, в полон попал под Нижним Ломовым, боярский же сын Назар Васильевич Жилин был в отряде орловского воеводы Бориса Колтовского, с которым пошел «в подъезд за крымскими людьми». В бою ему саблей ранили руку и захватили в плен. Московский стрелец Иван Лукьянов служил в городе Никитине, в полку Бестужева. Отправили его в составе отряда из 200 стрельцов на Оскол, где их и застал крымский набег. Отряд в том бою погиб, а тех, кто остался в живых, захватили в плен. В том же полоне оказался Лукьян Григорьев, житель Камарницкого уезда, государевой дворцовой волости, села Девяткина — его захватили под Мценском. Рядом с ними на галерной скамье сидел Яким Васильевич Быков, который из одного рабства угодил в другое. Он был москвичом и жил в отчем доме на Пятницкой улице. Когда ему едва исполнилось 6 лет, Якима угнали в Литву, во время «московского разорения», и там он прожил 9 лет, пока в литовские земли не вторглись набегом татары. Хозяева Якима бежали, бросив все, а молодого раба вместе с литовским полоном погнали в Крым. На галеры Васильев попал после того, как трижды пытался сбежать. Последний хозяин, видя его строптивость и бесполезность любых наказаний, продал его турецкому капитану. К тому времени Яким провел в рабстве у крымчаков 10 лет, а потом еще 20 (!) был гребцом на галерах. Другой «ветеран», казак Кирилл Кондраев, служил в войске князя Дмитрия Пожарского и с воеводой Иваном Вельямининовым был послан под Тулу, где попал в плен к ногайским татарам. Он 13 лет провел у них в рабстве, которое кончилось продажей на галеры. Елецкий боярский сын Иван Осипович Климов стал жертвой азиатского коварства: его вместо отца определили в свиту, встречавшую турецкого посла, да в степи отряд угодил в засаду одного из крымских воевод, и вместе с теми, кто выжил, Климова продали на «каторги», и он 16 лет пробыл гребцом. Одоевского крестьянина Никиту Афанасьева полонили в поле и сразу же, как пригнали в Крым, продали на галеры, на которых он провел четверть века, исходив вдоль и поперек Средиземное и Черное моря со всеми их проливами.
Несмотря на то, что на галере были люди много старше Мошкина, отмахавшие веслом по 15 и более лет, Иван среди «русской диаспоры» за семь лет стал признанным атаманом. Примеры огромных сроков рабства и полная потеря надежды на выкуп заставляла тех невольников, кто был побойчее и поумнее, постоянно думать о побеге. Вот эти-то отчаянные парни, объединившись вокруг Мошкина, и составили заговор, собираясь бежать при удобном случае.
«Каторгой», на которой созрел этот спасительный замысел, командовал турецкий капитан Апты-паша Мерьев. Его судно в 1641 г. включили в состав огромного турецкого флота, отправившегося к стенам крепости Азов, захваченной казаками. В этот поход «каторга» капитана Апты-паши отправилась груженная порохом, а потом курсировала между турецкими портами и лагерем осажденных, подвозя боеприпасы, при выгрузке которых на берег использовались рабы-гребцы. Во время этих работ они сумели похитить около пуда пороху, который спрятали тут же, на галере, между запасами сухарей. К этому времени к заговору присоединились несколько «новичков»: стрелец из Чугуева Липат Макаров, стрелецкий сын Родион Дементьев (полоненный в то время, когда вместо своего отца пошел «на сторож» в степь из Валуйского городка), крестьянин из Лебедяни Петр Ларионов (его взяли в поле) и воронежский крестьянин Гришка Карев.

Осада сложилась крайне неудачно для турецкой армии, и после двух лет боев Азов взять так и не удалось. В 1643 г. флотилию отозвали обратно в Константинополь, где она появилась в середине октября. По прибытии своего опозоренного войска турецкий султан Ибрагим I, рассерженный военной неудачей, дал волю своему гневу, приказав наказать военачальников, проваливших операцию. В те дни в столице каждый день свершались несколько казней: обвиненных в неудаче четвертовали и вешали. Хитрый капитан Апты-паша, решив переждать гнев султана где-нибудь в более спокойном месте, приказал ночью потихоньку выйти из Константинополя. Пройдя две версты, галера встала на якоря в виду берега. Совершив этот маневр, капитан приказал всем спать, и вскоре на «каторге» слышались лишь храп да сонные причмокивания. В ту ночь Мошкин и другие заговорщики решили, что лучшего случая им не представится.
Достав свой припрятанный порох, Мошкин подложил его там, где расположились на ночь капитан и 40 лучших янычар, служивших на галере. Действуя с большой осторожностью, от этой «мины» стрелец просыпал дорожку из пороха и, отойдя на некоторое расстояние, попытался поджечь порох тлевшим фитилем. Но успевший отсыреть за время плавания порох никак не хотел загораться. Он то вспыхивал, то затухал. Эти неудачные попытки разбудили некоторых турок, которые подошли ближе, и один из них спросил Ивана: «Ты что, собака, тут делаешь с огнем?» Минута была критическая, но Мошкин живо нашелся, ответив: «Да вот перед сном хочу трубку выкурить, а фитиль отсырел», — и показал фитили и огниво вместе с трубкой (в оригинале сказано: «желаю дымной табак пить»; это была шокирующая подробность — за курение табаку и питье кофе в России тогда наказывали кнутом). Турки успокоились, а гребцы замерли под своими лавками, выжидая. Апты-паша, лично заглянувший на палубу к гребцам, нашел их в полном покое и только «на всякий случай» распорядился выставить дополнительный караул — в городе было неспокойно. Приказ капитана был исполнен, но тяжелый морской поход и день, проведенный в гавани Константинополя в ожидании своей участи, отняли слишком много сил у экипажа, а потому часовые недолго смогли бодрствовать и вскоре уснули.
Это был последний шанс для беглецов — утром порох бы нашли и уж тогда всех гребцов или просто убили, или запытали бы в застенках! Мошкин решил рискнуть и посвятил в план побега служившего на галере испанца, бывшего пленного, принявшего ислам. Он пообещал, что в случае успеха доставит его в испанские владения. Просил же Мошкин лишь принести ему головню из очага и немного оружия. Испанец, соблазнившись возможностью вернуться на родину, согласился и, с осторожностью пробравшись на камбуз, достал тлеющую головню, обернув ее в платок, прихватил дюжину сабель спавших янычар и притащил все это гребцам. Иван раздал сабли, приказал приготовиться и поднес головню к пороху….
Взрыв грохнул среди ночи, разом убив и выбросив за борт более двух десятков янычар. На остальных, оглушенных и спросонок перепуганных, набросились гребцы, без жалости убивая и калеча своих недавних хозяев. Апты-паша выскочил навстречу расковавшимся рабам с криком: «Куда, собаки христианские, а ну на место сядьте, неверные псы!». Иван, горя желанием поквитаться за многочисленные обиды, бурей налетел на капитана и схватился с ним в сабельном поединке. И хотя Мошкин был сильно обожжен пороховым взрывом, он сумел убить капитана, «пропоров ему саблей брюхо». Тело поверженного Апты-паши он вышвырнул за борт, а сам ринулся в самую гущу кипевшего на галере боя. Турки пытались расстреливать восставших из луков и мушкетов, но гребцы, норовя сократить дистанцию, кидались врукопашную. В этом бою Мошкину стрела пробила руку, другая задела голову, кроме того, он получил рубленую рану «по брюху», но, несмотря на это, бился как лев. Под стать ему сражались и остальные гребцы, так что вскоре сопротивление турок было сломлено, и 280 бывших рабов, гребцы и другая корабельная прислуга овладели своею «каторгой». Из 250 турок, бывших на борту к моменту начала восстания, 210 были убиты, а остальных бывшие рабы заковали в кандалы, которые сняли с себя, и посадили на весла. У восставших погиб только один человек и несколько десятков были ранены.
Еще до рассвета галера подняла паруса и вышла в море. Мошкин приказал взять курс на Сицилию, которой тогда владел испанский король. Прорваться в Черное море через проливы и дойти до Азова, в котором держались казаки, было слишком рискованно, поэтому Мошкин и его товарищи решили вернуться домой «кружным путем», через Европу.
До Мессины они добрались за неделю, но в испанских владениях их ждал отнюдь не ласковый прием. Беглецов посадили под арест на целых два месяца, пока их атаман залечивал раны. При этом содержали «без почету» — даже воду им пришлось покупать. Поправившийся Иван отправился «к тамошнему воеводе», прося отпустить бывших пленных на родину. Испанский наместник в свою очередь стал звать их на службу, предлагая почет и суля хорошее жалованье, но Мошкин «со товарищи» настаивали на своем. Такая дерзость пришлась гордому испанцу не по нраву. Он отпустил русских, но приказал отобрать у них отвоеванную у турок галеру, которую те уже считали своей. Они рассчитывали, дойдя морем до порта, от которого удобнее всего было бы добираться до Руси, там продать корабль вместе с турками, превратившимися в гребцов, а полученные таким образом деньги потратить на оставшийся путь. Теперь же эти планы пришлось оставить. Семерых особенно бурно протестовавших беглецов испанцы посадили в тюрьму, а остальным приказали идти куда вздумается.
«И шел я, холоп твой Ивашка, со товарищи своими через многие земли наг и бос, и во всяких землях призывали нас на службу и давали жалованье большое, и мы, холопи твои, христианской веры не покинули и в иных землях служить не хотели…» — так описывал это путешествие Мошкин в челобитной, поданной царю по возвращении на родину. Они побывали в Риме, где их принимал сам Папа. Потом путь их лежал в Венецию, оттуда в Вену, далее — через Венгрию в Польшу — в Варшаву. Лишь здесь польский король приказал «их пожаловать»: русских странников обильно кормили, мыли в бане, лечили, а на дальнейшую дорогу снабдили припасами и дали подводы. Вот на этих подводах они и добрались до Вязьмы. Оттуда уже на русских телегах они направились в Москву. Всего с Мошкиным вернулись 19 человек, по пути в Литве они подобрали Стеньку Лукьянова, которого увели туда еще во время смуты. О судьбе остальных полонянников документы, послужившие основой для этого повествования, умалчивают.
По челобитной же калужского стрельца Ивана Семенова, сына Мошкина, приказано было царем Михаилом Федоровичем выдать им денежное жалованье и отправить «под начало патриарха». Такова была обычная практика: вернувшиеся из плена в «басурманских землях» на семь недель поступали «под начало церкви» с тем, чтобы честно и без утайки рассказать о том, что с ними было — не приняли ли они чужой веры, не проходили ли «скверных обрядов». Скажем, вышедший из полона житель Каширы Степан Терпугов признался, что принял татарскую веру. В том же каялась и Анна Судакова, прожившая 17 лет в плену и вернувшаяся на родину в начале 20-х гг. XVII в. Мошкину и его людям тоже пришлось выполнить все установленные в данном случае правила. Вообще же тех, кто, будучи в плену, «по принуждению осквернился», особым обрядом «присоединяли к церкви», согрешившим и покаявшимся отпускали грехи. После этого «духовного карантина» их отпускали «до дому». При этом пашенные крестьяне с семьями получали вольную, а тот, кто сумел вырваться из плена самостоятельно, без внесения за него выкупа, получал от казны ту сумму, которая была назначена для выкупа «по разряду».
Но что ждало бывших полонян дома? Многих из них уже давно записали в поминания, а от их домов не осталось и следа. Бывали случаи и вовсе странные, запутанные! Катерину Елизарьеву из деревне Речки Коломенского уезда увели в полон ногайские татары в 1606 г. и тогда же продали в Крым. Через 15 лет она вернулась в Россию, после того как ее «отгромили» запорожские казаки. Проходя «испытание» в монастыре, она заявила, что веры в рабстве не меняла, и после покаяния была отпущена домой. Придя к себе в деревню Речки, Катерина узнала, что там ее давно считают умершей, а муж, Богдан Елизарьев, женился на некоей Татьяне. Дело это разбирали в суде у коломенского епископа, и вышло такое решение: «Тому Богдашку велено жить с первою женою Катериною, а с другою женою, на которой после женился, с Татьяною, велено ему распуститца». И уж каким было потом их семейное счастье, сказать трудно…
Из пришедших вместе с Мошкиным из полона повторную челобитную царю подавал Яким Васильевич Быков, угнанный некогда ребенком сначала в Литву, потом в Крым и 20 лет проведший на «каторгах». Пробыв около сорока лет в рабстве, он, оставивший Москву шестилетним ребенком, вернувшись, никого из близких не нашел, и оставалось ему, как было сказано в челобитной, «бродить меж двор, ища на стрости лет пропитания». Просил же Яким определить его на жительство в монастырь Спаса на Новом, без внесения вклада, дабы ему, «столь много несчастий претерпевшему, напрасной смертью не помереть». На эту челобитную последовало милостивое дозволение, и Якима Быкова велено было постричь в монастырь Спаса на Новом без внесения вклада. Тем самым, собственно, и закончилась эпопея массового побега русских гребцов под предводительством стрельца Ивана Мошкина из турецкой неволи.

Валерий ЯРХО