«Босое рыло»

На Руси история с бритьем бород имеет тенденцию к повторению. Прежде чем в Москве громко прозвучал призыв: «Пожалуйте бриться!», о посягательстве на бороду как о страшном кощунстве и подумать-то редко кто осмеливался. Борода почиталась столь высоко, что в древнейшем законоуложении — кодексе «Русская правда» — за нанесение увечья налагалась вира (штраф) в 3 гривны, а за злокозненное лишение человека бороды — целых 12 гривен!

Бородовой знак

Попытки ввести в моду брадобритие на Руси терпели неудачу, даже если их одобряла верховная власть. Например, великий князь московский Василий Иванович, женившись на боярышне Елене Глинской, «дабы казаться моложавее», обрил себе бороду, и его примеру немедленно последовали ближние бояре. Однако это чудачество верховной власти не было принято народом, среди которого пошли нехорошие слухи о князе и его ближайшем окружении. Когда Василию Ивановичу донесли о том, что его щегольство сеет семена смуты в народе, он благоразумно оставил бритье и не показывался на людях до тех пор, пока снова не оброс благообразной бородкой.
Такой консерватизм в восприятии внешнего облика объясняется религиозными причинами: считалось, что человек, созданный по образу и подобию Божию, не имеет права самочинно изменять внешность. Хотя при этом русские женщины немилосердно румянились, мазались белилами и сурьмили брови так, что лица их становились более похожими на маски. Объяснить строгости в отношении внешнего вида мужчин и некоторого попустительства женщинам можно, пожалуй, тем, что по образу Божию был создан Адам, а Ева была произведена лишь из его ребра. Впрочем, это может быть только версией ответа. Но, как бы то ни было, ношение и нестрижение бород считалось обязательным: это был знак не только половой, но и религиозной принадлежности. На «подсеченную бороду» как на верный признак отступничества от Бога указал царь Иван Грозный в споре с одним из своих оппонентов, а Стоглавый собор, заседавший в 1550 г., приравнял бритье бороды к преступлению, за которое следовало проклинать и отлучать от Церкви.
Полувеком позже польская мода на бритье дорого обошлась Григорию Отрепьеву, который под именем царевича Димитрия довольно ловко взгромоздился на московский престол. Его самого и близких к нему людей обвиняли во многих «страшных преступлениях»: не парятся в русской бане, не спят после обеда, едят телятину, бреют усы и бороду. Люди, допустившие на трон самозванца и при его въезде в Москву оглашавшие воздух громогласными приветственными криками, простить такой «бытовой распущенности» не смогли и взбунтовались против Отрепьева со товарищи.

Стрижение бород. Лубок XVIII в.

Указы, запрещавшие ношение иноземного платья знатным людям и их слугам, выходили при разных царях, а именной царский указ, вышедший в 1675 г., кроме того, уточнял: «тако же и власов своих они отнюдь не стригли и бород не брили, и людям своим то запрещали делать накрепко». Нарушителям этого указа грозило «быть от Государя в великой опале, и из высоких чинов будут те записаны в нижние чины».
Целые века дозволялся один фасон стрижки — «под горшок»: когда волосы начинали лезть в глаза, люди шли на рынок, во Вшивый ряд, там цирюльник надевал клиенту на голову горшок, а все, что из-под него вылезало, обстригал ножницами, размером чуть поменее тех, которыми стригли шерсть с овец. Все это опять же касалось только мужчин — женщины вообще никогда не стриглись. Для них длина волос была таким же признаком красоты, как нынче длина ног, но видеть это великолепие мог только муж: замужняя женщина без головного убора не могла появиться вне дома. Показать свои волосы чужим, т.е. «опростоволоситься», считалось страшным позором, равный пример которому в нынешней жизни трудно подобрать.
Теперь представьте себе, какую реакцию вызвал указ царя Петра, последовавший в 1699 г., которым отменялись все прежние постановления относительно запретов на иноземные одежды, и, как раз наоборот, обязывавший носить «немецкое платье», а самое главное — бриться и носить парики! Сам Петр Алексеевич начал бриться, как только у него появилась растительность на лице, подражая своему другу Францу Лефорту и другим жителям Немецкой слободы в Москве. Там же, на Кукуе функционировала первая настоящая парикмахерская в русской столице, или, как тогда говорили, «цирюльня», принадлежавшая Гансу Крузе. Но то, что было хорошо для Немецкой слободы, вне ее пределов многим показалось предвестьем конца света, и у царского нововведения появилось множество противников, не желавших «ходить с босым рылом». В мае 1700 г. на большой московской дороге, у креста на седьмой версте от Троицкого монастыря был прибит лист «с писанием против брадобрития», такой же лист объявился в Суздале на городских воротах, на воротах Архангельского монастыря в Юрьеве-Подольском и в иных местах. Листы же царских указов о бритье, прибитые на столбах в людных местах, в знак протеста регулярно забрасывались свежими фекалиями. Из-за принуждения к бритью возникали смуты и местами вспыхивали даже бунты, но великий государь железной рукой подавлял эти выступления. Петр, издав приказ, обязывающий брить бороды, за дело взялся не на шутку, и из числа солдат его «потешных полков» были выделены специальные команды «цирюльников», рыскавшие по городу в поисках бородачей в русском платье. Одними и теми же ножницами им кромсали полы длинных одежд, «приводя к норме», прописанной в царском указе, а заодно и бороды. И такая борьба продолжалась целых пять лет, пока в дело не вмешались «царские прибыльщики». Люди этого звания, состоявшие при казенных учреждениях и ведавшие сборами и финансами, должны были всяческими способами «чинить государевой казне прибыли», т.е. придумывать способы получения доходов. Одной из придумок «прибыльщиков» стало обложение бород особой податью. Несмотря на все репрессии, многие русские уперлись и всяческими правдами и неправдами старались уклониться от стрижки и бритья, так что никаких «потешных цирюльников» на всю Россию хватить не могло, а потому решили по бороде ударить рублем, получив одновременно удовольствие и прибыль. В 1705 г. власть вроде бы пошла на попятную, и царским указом от 11 января было предо ставлено личному усмотрению подданных, носить или нет бороды, но при этом добавлялось, что всяк желающий ходить бородат обязан внести в казну «бородовую пошлину», размер которой определялся четырьмя разрядами: 1) царедворцы, дворяне городовые, всяких чинов служители и приказные люди (т.е. чиновники), решившие сохранить бороду, должны были внести в казну 600 рублей на год (огромные деньги!); 2) с гостей (купцов) 1-й статьи брали по 100 рублей на тот же срок; 3) с купцов средней и мелкой статьи, а также с посадских людей (горожан) взимали по 60 рублей с бороды; 4) «с людей бояр и посадских» (т.е. со слуг), ямщиков и извозчиков, с церковных причетников и всяких чинов московских жителей — по 30 рублей ежегодно. Внесшим установленные суммы выдавался специальный «бородовой знак», отчеканенный на московском монетном дворе. Размером он был с копейку, на лицевой стороне были выбиты усы, борода и надпись «Деньги взяты», а на оборотной — двуглавый орел и год. Крестьян также не оставили в покое — в деревнях они могли ходить как угодно, но всякий раз при пересечении городской черты крестьянин-бородач обязан был платить страже у ворот 1 копейку.

На этом репрессии в отношении не желавших бриться не закончились: им велено было носить специальные костюмы — «зипуны со стоячими клеевыми воротниками, ферези и однорядки с лежачими ожерельями». При этом у наиболее активно сопротивлявшихся бритью старообрядцев воротники должны были быть красного цвета. Особый костюм был придуман и для жен «бородоносцев». За нарушения «формы одежды» или за неуплату подати наказывали жестоким штрафом в 50 рублей, если же денег для уплаты не было, бородачей с семейством отправляли в Рогервик (Ревель) на каторжные работы до тех пор, пока не отработают сумму долга. У того, кто хоть и с бородовым знаком, но не в форменном платье являлся в присутственное место, велено было дел и жалоб к рассмотрению не принимать.
Война с растительностью на лице велась всю первую четверть XVIII столетия, пока потихоньку-полегоньку русские к бритью не привыкли, нашли даже его делом вполне естественным, и не возникла насущная потребность в услугах людей, умеющих стричь и брить. Те времена, когда цирюльни Ганса Крузе вполне хватало для обслуживания всех желавших побриться на Руси, давно прошли, и цирюльников-иностранцев катастрофически не хватало. Сами «мастера» не успевали обслуживать даже высокородных клиентов, и потому «иностранные специалисты» стали брать себе в ученики русских, которые потом открывали свои цирюльни.
Особый вклад в развитие парикмахерского искусства в нашем отечестве внесли дамы, которые стали стричься, и очень коротко, так, чтобы было удобнее носить парики. Возникло целое искусство интимной прически — коротенькой стрижки, которую мог видеть только тот, кого мадам принимала без парика. Потом в России и вовсе наступила пора женского правления: три государыни сряду правили страной несколько десятилетий, что не могло не сказаться на внутренней жизни государства. В XVIII в. из-за границы стали выписывать кауферов, парфюмеров, изготовителей париков и прочих «специалистов изящества», которых сегодня называют стилистами. При Екатерине Великой они были выделены в особый цех мастеровых, что означало фактически признание профессии как отдельного рода занятий.
Мода стала для наших предков делом таким же насущным, как и для остальных европейцев, но в ней для русских мужчин существовали особые ориентиры. Состоявшие на государственной службе с растительностью на лице поступали так, как диктовала верховная власть, регулярно издававшая специальные «артикулы», в которых имелись отдельные распоряжения на этот счет. Российские законы по-прежнему требовали от мужчин бритья столь же строго, как раньше отпускания бород, и хотя в XIX в. бородачей анафеме не предавали, но и на государственную службу не допускали. Дамы по этому поводу имели свое особое мнение, и было оно совершенно однозначным: им нравились усы, и в доверительных разговорах они сравнивали поцелуй с безусым мужчиной с лобызанием чьей-то лысины или коленки. При таком суждении в большом выигрыше оказывались военные, которым усы дозволялись во все времена как символ воинственности, а в иных полках их ношение было непременным условием, в дополнение к «выпушкам, погончикам и петличкам» мундира. Гражданским чиновникам приходилось лишь завистливо вздыхать: к их мундиру усы не полагались — им дозволялись бакенбарды, но это, согласитесь, все же не то. Купечеству вышло разрешение носить бороды лишь в царствование Николая I, дворянам же подобную вольность даровал уже император Александр II в 1860-х гг., но это разрешение касалось лишь тех, кто не состоял в казенной службе. Военным и гражданским чиновникам ношение бород было запрещено до 20 июня 1874 г., когда царем был подписал указ, коим борода в России была «окончательно реабилитирована» и дозволена к ношению всем его подданным без исключения.
Казалось бы, на этом история злоключений бритья и стрижки завершилась. Но нет! В ХХ в., при советской власти, в ношении бород и особого рода причесок узрели «идеологическую диверсию» и боролись с нею со страстью сподвижников Петра Великого. Сначала власти не понравились аккуратные набриолиненные стрижки стиляг. Потом до истерики доводили небрежные «хаера» тех, кто пытался подражать хиппи. Вопрос правильности причесок, разделенных на категории «наши» и «не наши», несколько десятилетий терзал души идеологически праведных советских обывателей, занимавших посты. В схватку с волосатиками всех мастей были втянуты КГБ, милиция, партийные и комсомольские органы, педагоги, ветераны войны, труда и иже с ними. Газетчики и иные работники идеологического фронта из кожи вон лезли, обличая бородачей и «лохматых». Точно так же, как Иван Грозный считал подстриженную бородку признаком отпадения человека от Бога, длинные волосы и интеллигентные бородки казались советским идеологам верным знаком «западного растления» и открытым бунтом против «социалистического образа жизни».
В России история с модами, бородами и прическами, как мы имели возможность убедиться, имеет тенденцию к развитию и бесконечному повторению, с периодами обострения и впадения в крайности то Ивана Грозного, то Петра I, и кому как не историку знать, что, говоря о чем-либо: «Это уже никогда не повторится», можно сильно ошибиться в своих прогнозах.

Валерий ЯРХО