Назад — на тысячу лет

Николай Костомаров о смысле русской истории

Личность и труды Николая Ивановича Костомарова (1817—1885) еще при его жизни вызывали острую полемику. И это неудивительно: ведь он и украинский диссидент, в эпоху Николая I проведший год заключения в Петропавловской крепости и девять лет ссылки в Саратове, и убежденный и страстный автор новой концепции русской истории, согласно которой в центре ученых устремлений историка должно стоять изучение «народной самодеятельности» и духовной жизни народа, и активный популяризатор исторических знаний, сделавший после Карамзина решительный шаг в сторону массового читателя и слушателя, чтобы пробудить их интерес к российским древностям.
Глубоко вдумываясь, почти вживаясь в изучаемую им старину, Костомаров воспроизвел ее в своих работах такими яркими красками, в таких выпуклых образах, что она неизгладимыми чертами запечатлевалась в сознании читателя. В лице Костомарова удачно соединялись историк-мыслитель и художник — и это обеспечивало ему не только одно из первых мест в ряду русских историков, но и завидную популярность среди современников.
Будучи очень плодовитым писателем (по объему оставленного им литературного наследия с Костомаровым мог соперничать только С. Соловьев), он остался в исторической науке своими фундаментальными трудами о Богдане Хмельницком, Смутном времени, «Очерками домашней жизни и нравов великорусского народа» и, конечно, «Русской историей в жизнеописаниях ее главнейших деятелей». Но не следует забывать, что Костомаров был замечательным публицистом и остроумным полемистом, выступавшим по самым злободневным вопросам общественной, культурной и научной жизни 60—80-х гг. XIX в.
Об одном эпизоде его жизни хочется рассказать подробнее. В декабре 1861 г. Петербургский университет был закрыт по причине студенческих волнений. Вскоре по почину общественности в зале питерской городской Думы был организован Вольный университет, где бесплатно читали лекции многие известные профессора, в том числе Костомаров и профессор П.В. Павлов. Когда в 1862 г. начались торжества по случаю тысячелетия российской государственности, Павлов с трибуны Вольного университета произнес вольную речь о тысячелетии России, в которой он осуждал крепостнический строй и политику правительства. За это по высочайшему повелению он был выслан в Ветлугу. Подготовил выступление на эту же тему и Костомаров, но не успел его огласить публично. Казалось бы, инцидент исчерпан, и гроза обошла стороной уже битого историка. Но не тут-то было. В знак протеста против высылки Павлова студенты требовали прекращения деятельности Вольного университета. Их поддерживали и некоторые профессора. Но не Костомаров. 9 марта 1862 г. он взошел на трибуну, чтобы прочитать очередную лекцию. В зале раздались свистки, шиканье: студенты устроили так недавно превозносимому ими профессору обструкцию. Костомаров вынужден был принять решение об отставке. Шеф жандармов князь Долгоруков в докладе царю охарактеризовал и речь Павлова, и инцидент на лекции Костомарова как «революционную пропаганду демагогов».
Так закончилась университетская карьера Николая Ивановича. Читатели же «Санкт-Петербургских ведомостей» смогли в том же 1862 году познакомиться с мыслями историка о тысячелетнем пути России. Костомаров, как и многие его коллеги, усиленное внимание уделял древнейшему периоду русской истории. Непримиримый оппонент Костомарова М.П. Погодин писал, что «начало государства есть самая важная, самая существенная часть, краеугольный камень его Истории, и решает судьбу его на веки веков». Николай Иванович, наверное, мог бы подписаться под этими словами. В публикуемой статье он и пытается связать «начала и концы» нашего исторического опыта. А современно ли звучат его мысли в начале III тысячелетия — пусть судят наши читатели.

Алексей СОКОЛОВСКИЙ

Памятник Тысячелетию России. Скульптор М. Микешин. Новгород

Тысяча лет кончилась. Наконец мы можем сказать это поздравление Руси, нашей доброй кормилице, нашей крепкой страдалице, нашей дорогой родной земле... Тысяча лет кончилась! Как многознаменательно значение настоящих минут! Невольно пред воображением нашим проносятся вереницы прокатившихся событий, проходят ряды поколений, сменявших друг друга; встают из-под древнего праха забытых могил мучители мира, мученики правды, подвижники воли, герои веры и мысли, яркие личности — руководители масс, бесцветные массы, идущие бессознательно по следу путеводных нитей, приготовленных без их желания... Старое житье-бытье сбрасывает с себя вековую плесень; нам слышатся стоны рано отцветших надежд, бесполезно растраченных сил, вопль мильйонов страдальцев, погибших в эпохи ломовых бедствий, без участия современников, не оплаканных потомством, забытых историею — зверский разгул произвола, тихая скорбь безвыходного терпения... Все, прожитое русским народом в минувшее тысячелетие, просит нас вспомнить его, подумать о нем, поплакать над ним. Даже и поплакать... научное беспристрастие истории должно хоть на эти торжественные минуты дать волю чувству. Ведь эта протекшая жизнь не чужая нам: это плоть и кровь наша, в ней наши семейные предания, в ней оставленное нам благословение праотцев наших. А как не остановиться, как не задуматься над ним, когда мы, стоя на рубеже десяти веков, едва только отвернемся от своего минувшего, как уже встречаемся лицом к лицу с нашим будущим! Эта полная таинственности будущность манит к себе наши надежды и желания. Тысяча лет кончилась! Наступает другая: пройдет некогда и она; настанет время, от которого наша эпоха будет так же далеко стоять, как от нас эпоха Гостомысла и Рюрика. Чем вспомнят тогда нас и грядущие после нас века? Пытаться ли нам угадывать, что вперед будет? Конечно, произойдет то, о чем теперь мы и мыслить не можем, — но несомненно, что грядущим временам передадутся наши стремления, что потомки наши примут то, что мы им приготовим, и как бы ни повернули нашу будущую историю непредвиденные обстоятельства, а в ней отразятся неизбежные последствия наших теперешних желаний, понятий и взглядов, точно так же, как устроенное в IX в. отразилось на последующих веках, хотя обстоятельства и произвели то, о чем, разумеется, не думали и думать не могли русские, призвавшие варягов.
Итак, дошедши до рубежа тысячелетия, с одной стороны, обозревая длинное наше прошедшее, с другой, невольно порываясь к грядущему, оглянемся на себя. Много лет прожито, а что нажито? Много перенесено, а что вынесено? Много думано — до чего додумано?
Посмотрим внутрь себя. Какие задатки можем мы, теперь живущее поколение, оставить для будущего? Не станем толковать о наших общественных, государственных, экономических формах: эти предметы должны входить в область научных исследований. Но все вообще формы составляют мир внешности, которая может принимать такой или другой образ, завися от духа, сообщающего ей жизнь и движение. Оставим пока этот внешний мир жизненных явлений и посмотрим на свои внутренние, нравственные силы, на способ их употребления, на приемы, с которыми мы управляемся с нашими общими стремлениями, убеждениями и желаниями.
Неясный гул кругом нас. Мы слышим заветные слова: вперед, прогресс, развитие, свобода, гласность и проч. и проч. — целый словарь волшебных речений, приводящих в движение нервы того, кто хочет быть общественным деятелем. Но мы не уяснили себе значения этих слов, потому что не нашли еще непосредственного, тесного приложения их к условиям своей жизни. Они для нас не более, как общие места, потому что прилагаются разом ко многому и разом многими способами. От этого, если бы собирать голоса, в чем состоит их сущность в сфере потребностей нашей жизни, то вышла бы тотчас разноголосица, не от многосторонности убеждений, приобретенных думою и опытом, а от недостатка мысли и опыта, оттого, что каждый из нас был бы, так сказать, захвачен врасплох этим вопросом, и должен был бы, может быть, в первый раз, импровизовать на тему, которую до сих пор повторял машинально. У нас — не сознанная потребность факта вызывает отвлеченное понятие, а последнее принимается за необходимость в его общем значении, и потому уже мы ищем факта; а так как оно, само по себе, прилагается к слишком многому, то из этого и выходит, что мы разом хотим слишком много, хватаемся за тысячу фактов, ко всем разом стремимся, ни одного как следует не осмотрим со всех сторон, ни одного не оценим, не знаем, что нам поставить прежде, что после — и наше понятие остается чем-то неуловимым, неприменимым, а потому, в сущности, ненужным. От этого у нас шаткость в суждениях, нетвердость в приговорах и несообразность слова с делом. Много толков об уважении к науке и о необходимости образования, а на деле и мало уважения к науке, и образование неполно: когда возникает нужда в специалистах по той или другой ветви человеческих знаний, приходится искать их с диогеновым фонарем или прибегать к иностранцам. А это оттого, что большая часть из нас, желая образовать себя, заранее задает себе такой широкий круг, с которым нет сил сладить, а изучая какой-нибудь предмет, хочет сразу проглотить его и быть в нем законодателем.
Наши учебные программы пишутся так широко, что незнакомый с делом придет в изумление от громадной учености кончившего курс в любом заведении, получившего свидетельство об умственных успехах по такой программе; а до какой степени это несправедливо и невозможно, обличает нас собственная совесть. Во всех сферах жизни мы берем не по силам, слишком много хотим, слишком много на себя надеемся и в слишком многом теряемся; и отсюда, естественно, вытекает, что только на словах у нас то, чему следовало бы на деле. Мы на словах готовы на какое угодно предприятие, гражданское, экономическое или другое, и скоро оставляем его, иногда потому, что вовсе не решили, действительно ли оно уместно, и не удобнее ли было бы обратить наши силы совсем на другое, а иногда, при всей его уместности, охладеваем к нему, потому что хотели осуществить его в слишком широком размере и хватились прежде всего за такие стороны, которые надлежало затронуть уже послед других. На словах мы готовы на всякое пожертвование в пользу общую, но тут является такое множество пожертвований, что нам становится трудно: оказывается, что не цели пожертвований были для нас нужны, а сама идея пожертвования искала цели, но ни сердце наше, ни убеждение не подсказывало нам, куда обратиться с нашею готовностью жертвовать, и выходит на деле то, что мелкое мотовство для себяуслаждения житейским комфортом нам отраднее всякого пожертвования. Труд и терпение необходимы, говорим мы, но как мало в нас и того и другого! Правда, в нашем народе много завещанного праотцами страдательного терпения, часто изумительного, но нет у нас терпения свободного, которое вытекает из твердой решимости идти по дороге, указанной разумным убеждением. Мы говорим об общественном единодушии, о взаимнодействии, но как мало этого на деле, доказывает та черта нашего общежития, что мы постоянно стесняемся в обществе незнакомых нам людей и не можем быть искренны. А это оттого, что у нас нет целей, вызывающих взаимнодействие и общественное единодушие. В мнениях о самих себе мы переходим то к высокопарному самовосхвалению, то к крайнему самоуничижению. Идя ощупью по стезе западной цивилизации, нам иногда кажется, что мы на этой стезе вовсе не отстали от тех, которые прошли по ней прежде нас, а иногда мы называем себя недозрелыми детьми, с унынием видим на западе недосягаемую для нас высоту, а потом, в утешение себе, воображаем, что у нас дома есть такие сокровенные начала, которые не только составляют неоценимое богатство и надежду для нас, но послужат некогда средством возрождения и преобразования всей вселенной. Давно ли, в наших патриотических стиходействиях, мы воспевали свою материальную громадность и думали, что все должно преклониться пред нею, и давно ли, после того, впадали в такое отчаяние, что готовы были признать за собою совершенное бессилие, и нравственное и физическое? Все это оттого, что у нас готовые, но неясные и слишком общеприменительные понятия ищут явлений для своего воплощения, а не вырабатываются из явлений и не уясняются вместе с ними. У нас много идеалов и нет ближайших прямых целей, а потому наши стремления, вместо действительной жизни, обращаются в область моды — самый печальный исход!
Вот, по нашему крайнему разумению, те характеристические черты нашего внутреннего мира, наших приемов обращаться с своими нравственными силами. Многие, которые видят задачу всего человеческого развития в определенных формах, выработанных Западною Европой, и признают, что нам следует раболепно идти по пути, указанному другими обществами, находят, что это оттого, что мы еще молоды, что мы еще не созрели вполне, не дошли до совершенного возраста. Эта мысль основана на сравнении жизни отдельных лиц с жизнью народов и обществ; но такое сравнение очень часто бывает неудачно. Мы едва ли можем назваться молодым народом, когда уже история нашей гражданственности насчитывает целую тысячу лет, и если мы, в самом деле, несозревшие дети, то разве в том смысле, в каком называют детьми шестидесятилетних стариков, остающихся неразвитыми на всю жизнь, с ребяческими приемами и воззрениями. Сравнение отдельных лиц с народами уже потому несостоятельно, что первые, во всяком случае, должны стареться и умирать в определенные сроки, тогда как мы не видим необходимых сроков стареться и умирать целым народам, коль скоро они сами не впадут в условия, склоняющие их к бессилию, подобному старости, и к смерти. Наши недостатки не от молодости нашей, но также не от прямой неспособности думать и действовать — иначе в русском народе не было бы умных и талантливых людей, — а от слишком большого многообразия и сложности наших общественных вопросов. Мы похожи на силача, у которого такие крепкие мускулы, что может сразу поднять четыре пуда, но хочет поднять двадцать, и не поднимет ни одного. Нам нужны не идеалы, а ближайшие, практические цели. Нам следует собрать все свои требования, все свои современные вопросы и отделить из них те немногие, от решения которых зависит успешное решение других, и сосредоточить свои силы на первых, формулируя их возможно теснее и осязательнее, не страшась трудностей, которые окажутся в деле их разрешения и не пугая себя темными сторонами, неизбежными в каждом предмете. Есть потребности общие для всех специальностей, такие потребности, от которых зависит успех всякой специальной деятельности, во всех сферах: умственных, гражданских, экономических. Вопросы, касающиеся таких потребностей, должны быть упрощены и уяснены до возможности выразиться в самых коротких выражениях и сделаться предметом взаимодействия всех нравственных сил наших. Нам нужно целей, целей, целей, и крепкого, непреодолимого терпения к их достижению.

Построение Новгорода. Миниатюра Радзивилловской летописи

В таком положении вместо того, чтобы повторять избитую модную фразу: вперед! не уместнее ли будет сказать: назад! Даже назад к половине IX в., за тысячу лет. Разумеется, не в том смысле назад, чтобы нам терять плоды всего нашего тысячелетнего развития, возвращаться к патриархальной простоте разумения предков и к тесному горизонту их знаний и опыта, а в смысле простоты действия и решимости, с какою, по рассказу нашего летописца, поступили они в важном деле закладки русского политического общества. Послушаем нашего летописца: «Изгнаша варяги за море и не даша им дани и почаша володети сами в себе и не бе в них правды и вста род на род, быша в них усобице и воевати почаша сами на ся. Реша сами себе: поищем себе князя иже бы володел нами и судил по праву. Идоша за море за варягом к Руси: сице бо ся зваху ти Варяги Русь яко се друзии зовутся Свое, друзии же Урмане, Англяне, друзии Гъте, тако и си. Реша Руси Чюдь Словени и Кривичи и Вся: земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да пойдете княжить и володети нами. И избрашася 3 братья с роды своими, и пояша по себе всю Русь и приидоша...» (Собр. лет. 1. 8). Здесь поразительно для нас то, что народы, живущие на большом пространстве и при множестве естественных условий, неблагоприятных для их соединения, единодушно собираются для изгнания от себя чуждых завоевателей и достигают цели. Недавность их связи и, без сомнения, тотчас же возникшее многообразие вопросов в тогдашней сфере жизни порождают хаос. Они призывают, для водворения порядка, силу совершенно постороннюю, не причастную их домашним неустройствам, беспристрастную и, потому, способную быть посредником и миротворителем. Они не возвращаются к прежней силе, которая тяготела над ними и от которой они себя избавили. Летописец, кажется, особенно хотел это заметить в своем рассказе, указавши, что варяги, которых теперь призывали, не принадлежали к группе народов, бравших прежде дань с славян. Они призывают их не раболепно, с самоунижением, но, откровенно сознаваясь в неустройстве земли своей, предлагают судить и володеть у себя по праву. Князья призываются не из сильного и влиятельного народа, напротив, из такого незначительного, который, взошедши в славянский мир, не только не внес туда каких-либо посторонних элементов, но скоро даже память его происхождения затерялась. Как не видеть в этом событии политического такта, несмотря на скудные зачатки цивилизации! На этом призвании, случившемся в половине IX в., совершилось развитие нашей последующей истории.
Земство, составляющее издревле автономию туземной народной силы, через это призвание не лишилось своей самобытности и самодеятельности. Пригласив к себе княжеский род, оно постоянно оставляет его в отдельном от себя положении, дав ему то достоинство, что его членов, а не кого другого, оно будет всегда считать способными быть правителями. Вече, выражение земства, считало необходимостью иметь князя, как средоточие власти, охраняющей внешний и внутренний порядок. Князь чувствовал и сознавал свое право на Руси, но допускал существование веча: князь и вече были два различные, по происхождению, начала, подававшие друг другу согласие на взаимнодействие, одно с другим связанные, одно другому необходимые. Правда, нередко происходили столкновения между ними, но это были следствия индивидуальных страстей, а не желания переменить порядок вещей, и всегда почти князья, в таких случаях, должны были прибегать к чуждым пособиям. Подобные явления были, сами по себе, всегда ненормальными, самый же принцип двоевластия оставался непременен в своей силе до тех пор, пока не явилась необходимость усвоить иной принцип, единодержавный... Его уничтожили не внутренние потребности самоизменения, но сильные, чуждые элементы. На юге вмешательство диких орд воспрепятствовало развитию славянской цивилизации вообще и разом подорвало нормальное развитие удельно-вечевого порядка. Из Византии пришли к нам гражданские и государственные мнения, не сходные с нашими, и, распространяясь в классе наиболее образованном, по тогдашнему времени, мало-помалу приготовляли вызов иного политического принципа.
Татарское завоевание поставило верховным законом волю завоевателей, сначала сообщило князьям, в их уделах, достоинство вотчинников и тем ослабило вечевую самодеятельность народных сил; потом, признавая все земли русские одинаким достоянием победителей, возвысило значение одного из старейших князей над всею русскою землей. Наконец — это было важнее всего — оно возбудило против себя религиозную и патриотическую борьбу всего русского народа: и русский народ пришел, чрез то, к сознанию необходимости единой сильной власти, для своей охраны и независимости. Порядок, устроенный в IX в., рушился во всех своих трех стихиях: умолкли веча, пали удельные князья и, вместе с тем, прекратилась самостоятельность земель. Московские князья, творцы нового порядка, уничтожили разом эти три стихии: веча и удельность князей должны были исчезать, коль скоро земли собирались под власть Москвы! Борьба длилась медленно и упорно, и новый принцип окончательно восторжествовал над старым не ранее XVI в. Катастрофа Новгорода, а потом Пскова, были последними падениями самобытности удельно-вечевого порядка, некогда общего всем землям русским. Только обломки его оставались долго и среди нового порядка; одни дополняли его, другие мешали его развитию. Освободившись от татарского ига, при помощи единовластия, еще не вполне утвердившегося, русский народ продолжал терпеть, со всех сторон, от внешних врагов. Его самобытность не была еще слишком крепка; только при строгой неограниченности единой власти он мог охранить себя: это чувствовал и понимал русский народ, и сознание необходимости, а затем святости единовластия привилось к нему, стало его природою и отодвинуло в сумрак отживших и холодных преданий строй общественной и политической жизни его праотцов. Во всяком случае, несомненно, что важнейшие черты нашего протекшего тысячелетия зависят от события, совершившегося в половине IX в., именно в призвании князей русскими землями. Итак, поистине событие это может назваться великим, мировым событием, ибо оно дало толчок и направление жизни многих племен, составивших народ русский, на многие века, пока новые потребности не вызвали иного строя.
Несмотря на несходство нашей цивилизации с цивилизацией наших предков IX в., в нашем настоящем положении есть много такого, что сближает нас с этой отдаленной эпохой. Если наше настоящее государственное устройство не представляет ничего подобного с бытом кривичей и славян ильменских, то мир наших нравственных сил, наших понятий и стремлений можно уподобить такому же хаосу; поле нашей духовной и общественной деятельности так же велико и обширно, как земля наших предков, и так же нет в нас порядка, как его не было в этой земле. Как предки наши в IX в. пришли к необходимости призвать к себе княжеский род, так и нам следует обратиться к главным целям, около которых должны сгруппироваться, сложиться и им подчиниться все наши многообразные современные вопросы.

2 января 1862 г.

Фрагменты из статьи Н.И. Костомарова
«Тысячелетие» публикуются по:
Н.И. Костомаров. Русские инородцы.
М.: «Чарли», 1996.