портрет

Елена МИХИНА

Август Людвиг Шлёцер

историк, публицист, просветитель

Имя А.Л.Шлёцера (1735—1809), «достойного, по словам Н.М.Карамзина, нашей искренней благодарности», известно в основном благодаря его вкладу в создание российской исторической науки.
Он провел несколько лет на русской службе, изучал и начал публиковать летописи, а на склоне лет увенчал эти занятия грандиозным «Нестором» — многотомным комментарием к начальной русской летописи.

После показа телесериала «Михайло Ломоносов» мне стали звонить знакомые. «Верно ли, — спрашивали они, — что Шлёцер был корыстолюбцем, а может быть, вором? Или шпионом? Зачем он копировал русские летописи и книги академической библиотеки и вывез эти копии за границу?»
Сначала я только удивлялась. Обвинения в недозволенном копировании книг и рукописей действительно были предъявлены Шлёцеру во время его пребывания в Петербурге; ему грозил обыск и было отказано в выдаче паспорта для поездки в Германию. Но эти подозрения и обвинения тогда же признали недоразумением. А публикация Шлёцером через сорок лет «Нестора» окончательно реабилитировала его в глазах русской общественности.
Правда, уже после смерти ученому предъявляли другие серьезные претензии, но касались они трактовки русской истории; уличать же его в его в незаконной переписке книг и рукописей никому больше в голову не приходило.
Может быть, авторы фильма, как, кстати, и Ломоносов, сочли, что Шлёцер хотел опередить русских — издать летописи, прославиться и разбогатеть. Присутствовал ли этот мотив в деятельности Шлёцера? Несомненно.
Честолюбив и самолюбив он был чрезвычайно. Честолюбие и сребролюбие — далеко не последний стимул к работе и в наши дни. Шлёцеру было уже около тридцати, а его давняя мечта — совершить путешествие на Ближний Восток — всё еще оставалась мечтою. Он и в Россию поехал в основном для того, чтобы убедить членов Петербургской академии наук дать ему деньги на это путешествие. Денег он не получил.
Тогда и родилась идея — издать русские тексты в Гёттингене и на вырученные деньги «прогуляться на Синай». Не стоит слишком доверять слову «прогуляться»: из шестерых участников организованной незадолго до того на Ближний Восток датской экспедиции (Шлёцер в их число не попал) вернулся один Карстен Нибур, остальные погибли.
«Ага! — слышится мне возглас оппонента. — Так вот зачем нужны были ему наши летописи, наши святыни!» Национальной святыней русские летописи для Шлёцера, разумеется, не были. Впрочем, тогда они мало для кого в России были святыней, ею они стали потом, отчасти благодаря Шлёцеру. Однако ученый хорошо понимал, с чем имеет дело: «Какой материал для истории человечества и варварства!».
Вряд ли преступно намерение Шлёцера заработать деньги изданием летописей. Халтурил ли он, работая над ними, выражаясь нашим языком? Ни в малейшей степени. Техника его «облащения» с источниками многие десятилетия считалась в России образцом.
Копии летописей Шлёцер вывез в Гёттинген (где жил и работал до самой смерти) с разрешения Екатерины II. Отпуская облагодетельствованного ею историка в Европу, она, вероятно, думала о европейском общественном мнении. Но в оценке позиции Шлёцера это ничего не меняет.
Он был уверен, что издание летописей — независимо от того, где они издаются, — не только право, но и долг историка. Обвинения, и подозрения, вспоминал Шлёцер, заставили его подумать «о мести, но о благородной мести: в самой Германии я хотел работать для России, продолжать изучение русской истории».
Такой «местью» и стал «Нестор».
Столкновение со Шлёцером произвело на доживавшего последние месяцы Ломоносова тяжелое впечатление. Молодого выскочку-немца он воспринимал как олицетворение того, с чем боролся, — засилья иноземцев. Такое отношение можно понять, но вряд ли можно одобрить.
Мы-то знаем, что было потом, знаем о «Несторе», знаем другие отзывы об ученом, проникнутые признательностью и уважением, — отзывы Пушкина, Гоголя, Чернышевского, С.М.Соловьева.

Творческая биография Шлёцера русской темой не исчерпывается. Он вел в Гёттингенском университете разнообразные курсы по истории народов Европы, Азии, Америки, курс «универсальной истории», популярный в свое время «политический курс», преподавал статистику и государственное право. Он был широко известен в Германии и за ее пределами также как издатель общественно-политического журнала, который, по выражению Н.Г.Чернышевского, «был грозою всех беззаконников, терзавших Германию».
Любопытно, что в Германии и позднее, в XIX в., Шлёцера больше помнили как публициста-просветителя, а не как профессионального историка. Даже теперь два образа Шлёцера — историка и публициста — совместились не вполне. Шлёцера-историка чаще изображают консерватором, публицисту же приписывают более радикальные, иногда даже демократические убеждения. Немецкий историк Ш.Волле отметил, что после знакомства со всей литературой о Шлёцере остается впечатление, будто речь идет о двух разных людях.
Истоки сохраняющегося поныне «раздвоения личности» Шлёцера Волле обнаруживает в общественно-политической ситуации в Германии XIX в., где для писателей демократического лагеря была значима прежде всего деятельность Шлёцера-публициста, борца с деспотизмом, в то время как его русские сюжеты привлекали внимание писателей противоположного — консервативного лагеря.
Это глубокое и во многом справедливое наблюдение. Однако оценки публицистики Шлёцера разноречивы — от констатации ее несомненной консервативности до вывода о ее революционной направленности.
Шлёцер — предшественник либерализма: такая точка зрения преобладает в немецкой историографии.
Столь же взаимоисключающими были отзывы о Шлёцере при его жизни, особенно в годы Французской революции, когда многие ее участники порицали Шлёцера. Параллельно до начала 1794 г. (пока не запретили его журнал) циркулировали слухи о Шлёцере «якобинце» и «санкюлоте».
И тому, и другому суждению можно найти подтверждение в текстах историка и публициста. Но знакомство со всем комплексом его произведений убеждает в том, что он — пожалуй, даже с излишней непреклонностью — всегда последовательно и вопреки обстоятельствам отстаивал свои взгляды.
Шлёцер занимался современностью столь же профессионально, как и древностью. Интерес к современности был предопределен учебой в Гёттингенском университете (где «привносить в древности политику» считалось хорошим тоном), а затем пребыванием в Швеции, где историк изучал не только древнеготские источники, но и новые тогда методы демографической статистики, а кроме того, с пристрастием следил за деятельностью риксдага.
Живя в России, немецкий ученый участвовал в организации службы государственной статистики. Петербургской академии наук Шлёцер предложил два проекта: первый — научная кодификация летописей, второй — издание книг для народа по русской истории, географии и статистике (то, что он назвал «отчизноведением»). Второй проект, по его собственному признанию, был ему «дороже, чем первый».

Вернувшись в Гёттинген, Шлёцер одновременно занялся историей, статистикой и журналистикой. Это триединство было для него существенным, программным. Статистику (по современным меркам дисциплину вспомогательную) он считал своего рода зеркалом человеческой истории.
Необычно для нас его стремление с помощью статистики представить не только современное состояние отдельных стран и мира в целом, но и прошлое, в том числе весьма далекое.
Вот несколько высказываний Шлёцера. «Статистика невозможна безо всей древней истории». Статистика и история — два основных способа описания общества: «статистика — это остановленная на миг история, история — движущаяся статистика». Еще неожиданнее звучит следующий афоризм: «Статистика и деспотизм несовместимы».
Деспотизм по самой своей природе не допускает изучения исторических и современных обстоятельств, т.е. уяснения людьми действительного положения дел. Ибо он способен держаться только всеобщим невежеством — деспота и подданных. Поэтому так важно не только знать истинное положение вещей, но и публично его обсуждать.
Открытость для общества обстоятельств его (общества) жизни, «извлеченных из темноты тайных сговоров и кабинетов», — вот что, по мнению Шлёцера, было крайне необходимо. Эту необходимость он осознал, еще живя к России, когда пытался собирать о ней статистические данные.
Его тогда поразили «общественная робость» и почти «ребяческий страх» перед всем, что «касалось государства или правительства»; о них «можно было говорить только в дружеской беседе, но избави Бог публично. До тех пор даже не было напечатано ни одной ... летописи, потому что там местами рассказываются позорные дела великих князей».
Впрочем, вопрошал далее Шлёцер, разве могло быть иначе? «Страшная тайная канцелярия, которая со всеми своими ужасами существовала со времен царя Алексея, более ста лет ... должна была притупить нацию».
И хотя Петр III ее ликвидировал, «однако тому, кто долго был оглушен ужасом, нужно время для отдыха еще после того, когда вся опасность миновалась». Отсюда — из этих рассуждений и выводов, — очевидно, и родилась идея издавать журнал, внося таким способом собственный вклад в «публичность».

Для Германии второй половины XVIII в. «толстые» ежемесячные журналы — явление весьма типичное (для первой половины века были характерны еженедельные нравоучительные издания).
Журнал Шлёцера выходил с 1775 по 1793 г. и пользовался невероятной для «ученого» и дорогого журнала популярностью; его тираж достигал внушительной по тем временам цифры — 1400 экземпляров. Есть предположения, что журнал регулярно читали более трех тысяч человек, в том числе за пределами Германии.
Материализовавшись из переписки, при помощи которой Шлёцер собирал статистику, журнал поначалу так и назывался: «Переписка в основном исторического и политического содержания» (в первом выпуске — «статистического»).
В 1782 г. после серьезных гонений Шлёцер изменил название: «Государственные ведомости».
Более всего Шлёцеру была близка роль летописца своего времени — он стремился не просто излагать историю, а воссоздавать ее из источников. Сам в журнал писал редко, предпочитая отбирать материал и комментировать его.
Осмысление фактов он предоставлял читателям — современникам и потомкам, ибо не извлеченный на свет «публичности» факт растворится в небытии, исчезнет. Задача публициста — придать явлениям действительности, смысл которых порой неясен даже непосредственным участникам событий, статус непреложных фактов.
Собственную позицию Шлёцера можно обнаружить «на полях» — в иронических замечаниях, неожиданных сравнениях, вопросах, в кратких комментариях, подписанных литерой S.
Журнал пестрит таблицами — цены, валютные курсы, численность населения. Много государственных актов, как правило, на языке оригинала. Широко пользуясь живыми корреспонденциями, Шлёцер также извлекал факты из немецкой и зарубежной прессы, из малоизвестных, полузабытых изданий.
Интересовали его и факты событийного, так сказать, характера, и мемуары, и свидетельские показания. Один из выпусков журнала был посвящен обстоятельствам смерти шведского короля Карла XII.
Корреспондентами Шлёцера были ученые, государственные чиновники, иногда весьма крупные, офицеры, священнослужители, предприниматели. Иногда с их помощью удавалось получить тщательно скрывавшиеся факты и документы: так, в 1791 г. было опубликовано сохранявшееся в тайне завещание Фридриха II Прусского (1769).
В журнале много анонимных материалов: «прислано из Франции тогда-то», «из одной голландской рукописи» и т.п. Приглашая к сотрудничеству в журнале, Шлёцер гарантировал корреспондентам-единомышленникам тайну имени (сам он, конечно, эти имена знал, дабы быть уверенным в достоверности информации).
Анонимные письма противников, а их со временем становилось всё больше, он тоже иногда публиковал. Не принадлежат ли некоторые «анонимные» заметки перу самого Шлёцера — вопрос открытый.
Бывали случаи, когда тайна имени корреспондента раскрывалась помимо Шлёцера. В 1781 г. произошел трагический эпизод: в Цюрихе по обвинению в государственной измене был казнен священник, сообщивший Шлёцеру факты о злоупотреблениях городской верхушки общественными фондами.

Для собирания статистических материалов Шлёцер планировал специальные путешествия. Первое было совершено во Францию зимой 1773/74 г. Через Страсбург и Нанси он добрался до Парижа, где прожил полтора месяца.
Это были последние месяцы правления Людовика XV. По словам Шлёцера, он слышал вокруг себя «громкие вздохи и проклятия угнетенной нации».
В Париже Шлёцер не сразу нашел людей, готовых ему помогать. «Никто не понимал, — вспоминал он, — чего я, собственно, хочу; объяснить максимально толково я не решался, иначе полиция наверняка сочла бы меня шпионом». Однако скоро всё изменилось.
Шлёцер был принят в нескольких салонах, познакомился с Даламбером, Мабли (Дидро в ту зиму находился в Петербурге), историками Ж.-Б.Виллуазоном и Ж.Дегинем (два последних — будущие корреспонденты его журнала).
Еще более важным оказалось другое знакомство — с X.Ф.Пфеффелем, эльзасцем по происхождению, историком и правоведом, советником Людовика XV (в недалеком будущем — и Людовика XVI), «живым архивом» — по отзыву одного из министров.
Журнал начал выходить вскоре по возвращении Шлёцера из Парижа. Материалам о Франции отводилось в нем много места. Постоянной стала рубрика «Письма из Версаля» (печатались анонимно). В первых выпусках «Письма» подробно сообщали о борьбе вокруг реформ Тюрго.
Через некоторое время в журнале появились корреспонденции, подписанные неким «Австрийцем» (под этим именем скрывался Х.Ф.Пфеффель), посвященные в основном экономике Франции — мануфактурам, земледелию, торговле, вооруженным силам, размерам государственных доходов, долгов и бюджетного дефицита.
Общественную позицию «Австрийца» можно обозначить так: необходимо вернуть политические реформы в разумное русло, реформу способен возглавить Неккер. Шлёцер, вероятно, разделял мнение «Австрийца», которого называл «своим великим учителем».
Накануне революции тон сообщений из Франции весьма оптимистичен, особенно осенью 1788 г., после официального согласия короля на созыв Генеральных штатов и назначения Неккера генеральным контролером.
В декабре 1788 г. Шлёцер перепечатывает из французской прессы обращение некоего маркиза к Неккеру, отмечая в нем следующие слова: «Вас вернуло на этот пост общественное настроение».
Шлёцер комментирует: «Есть ли еще в истории примеры, чтобы двор, долгие годы считавшийся деспотическим, проявил такую уступчивость общественному мнению? Какая честь для Людовика XVI! И какое высокое доказательство просвещенности французской нации и ее превосходства над предрассудками почти всех ее современников!»
Зимой 1789 г. такое настроение сохраняется. Шлёцер публикует два частных письма из Парижа в Германию, написанных в январе. «Человечество, — говорится в одном из них, — готово собрать во Франции сладчайшие плоды философии, нация готова снова вступить в свои естественные права; общественное мнение уже отвоевало их обратно».
«Всё происходит без насилия, — говорится в другом, — разум свободно спорит с заблуждением, и каждый день отмечен его мирным триумфом».
Этот разум персонифицируется в Неккере. «Неккер, — читаем далее, — еще более велик, чем сама революция, ибо он над нею доминирует».
«Революцию» Шлёцер и его корреспонденты в 1788 — начале 1789 г. понимают как разумное преобразование общества. Протесты Парижского парламента и «дворянские бунты» лета 1788 г. не находят у корреспондентов Шлёцера никакого одобрения.
Оппозицию парламента попыткам реформ Шлёцер расценил как нежелание дворянства разделить с нацией бремя расходов и был уверен, что и будущие Генеральные штаты знать превратит в свое послушное орудие, возродив их в формах начала XVII в.
Так и случилось: нотабли проголосовали за форму представительства 1614 г. «И Парижский парламент вотировал это!» — негодовал Шлёцер.

В декабре 1789 г. Шлёцеру казалось, что революция «удалась»: власти согласились считаться с волей народа. Разумные преобразования возможны, несмотря на стихийные выступления, но прямое давление народа на власть (охлократия) может только помешать разумным преобразованиям.
Шлёцер осудил Людовика (в июне—июле), когда тот предпочел союзу с народом союз с дворянством. Но ответственность за развал государства возложил на министров.
Немецкий ученый скорее сочувствует Людовику, который — более жертва исторических обстоятельств, чем их создатель: «О, деспотические троны! Вы порабощаете и народы, и правителей: самый мягкий друг человечества, сидящий на таком троне, может, должен стать тираном!»
И далее о короле: тот не желает быть равнодушным свидетелем разгорающегося пожара, но и не в состоянии его погасить.
В начале 1790 г. Шлёцер пришел к выводу, что его худшие опасения подтвердились: «Революция уже непонятна самим ее зачинателям, ввергнута в безграничную охлократию».
Слова эти принадлежат, очевидно, кому-то из эмигрантов. Дело в том, что с этого момента меняется характер источников Шлёцера: «С тех пор как в прошлом году был взят штурмом Версаль, вся моя французская корреспонденция внезапно прекратилась. Теперь я, как все смертные, целиком завишу от общественного слова».
Основным источником становится французская пресса, брошюры разных направлений, а живыми корреспонденциями — устные рассказы эмигрантов.
В числе уехавших из Франции после октябрьских событий был и первый президент Национального собрания Мунье. Его отчет о походе на Версаль был полностью перепечатан Шлёцером и оценен им чрезвычайно высоко: «Это редкий в истории случай, когда столь важное событие воспроизведено так адекватно и опубликовано спустя всего несколько недель».
Эмигранты крайне мрачно описывали ситуацию в стране. Комментарии Шлёцера становятся скупыми.
Подбор корреспонденции свидетельствует о внимании к экономическим трудностям: закрытие мануфактур, сокращение торговли, девальвация. Главную причину этого Шлёцер усматривает в отъезде из Франции всех иностранцев и более чем 200 тыс. самих французов.
Важно, считал он, и другое: «Капиталист скрывает, зарывает, замуровывает свои деньги — из страха, что кому-нибудь из его собратьев однажды захочется разделить их общее — от Адама — наследство».
Шлёцер стремился найти средний путь между традиционным тупым аристократизмом и новоявленным неуправляемым — а потому столь же неразумным — охлократизмом. Это ясно из его оценки революции в Брабанте.
Принадлежавшая Австрии часть Брабанта была в декабре 1789 г. силами «патриотов» освобождена от австрийских войск, император Иосиф II объявлен низложенным. Началась борьба за выбор страной нового пути.
Шлёцер опубликовал рядом два памфлета противоположных направлений. Один был написан «старым магистратом», выступавшим за абсолютную власть императора и отвергавшим «химерические и спекулятивные права человека», убежденным, что просвещение народам вредно, и мечтавшим о времени, когда правительства объединятся, «чтобы возвратить век невежества». «Не удивительно ли, — замечает Шлёцер, — столкнуться в конце 1789 г. со столь яростным апологетом тупоумия!»
Следом публиковалось «столь же неудачное, — по мнению Шлёцера, — предложение чисто народного правительства в Брабанте».
«Народное правительство, или истинная демократия, — размышлял ученый, — есть счастливый средний путь между олигархией и охлократией. Многие народы на протяжении тысячелетий искали его, но пока не нашли». Далее — о смысле и условиях свободы, «простодушное представление о которой кружит головы бедной черни и вызывает столь многие мятежи».
Свободен лишь тот, рассуждал Шлёцер, кто может беспрепятственно реализовать свои человеческие и гражданские права. Для этого потребен наделенный властью хранитель прав. «Если этот хранитель — один человек (монарх, король, герцог или кто хотите) — не выполняет условий договора и получает отставку, то должны быть поставлены другие хранители».
Но ведь и они «могут нарушать договор в той же или в еще большей мере, если они, как это теперь определенно происходит во Франции, избраны одурманенной нацией? Становится ли нация свободной, если вместо одного деспота, которого она сумела сбросить со своей шеи, взваливает на себя 700 еще худших?» (Шлёцер имеет в виду Национальное собрание).
В результате он недвусмысленно высказывается за монархию, в данном случае — за восстановление власти австрийского императора. Но императора, уже получившего урок революции...

Постепенно корреспонденции о событиях во Франции сошли на нет. Несомненно, однако, что внимательный читатель мог вычитать кое-что между строк — Шлёцер охотно и умело пользовался «эзоповым языком».
Один пример. В декабрьском выпуске журнала за 1792 г. помещена небольшая заметка под невинным названием «Гомер и Аристотель, рассмотренные с политической точки зрения». Это отрывок из книги американского поэта и государственного деятеля Дж. Барлоу «Хороший совет народам Европы».
Речь в отрывке идет о том, что возвеличивание Гомером воинских доблестей предопределило склонность европейцев к войне. Но более значимо для читателей было, видимо, другое: само упоминание книги Барлоу, направленной против антифранцузского союза немецких государств.
Между тем война, объявленная в апреле 1792 г., летом началась и фактически. В сентябре во Франции была провозглашена республика, и войска коалиции потерпели сокрушительное поражение при Вальми. Последовала оккупация Рейнской области, были заняты Майнц и Франкфурт. В Майнце в условиях французской оккупации образуется знаменитая коммуна под руководством Г.Форстера.
В то же время многие немецкие сторонники революции превращаются в ее противников. В стране начинается антифранцузская истерия, ищут и находят сочувствующих революции, повсюду обнаруживают «революционные общества». Поднимают голову те, кто был недоволен «наступлением века просвещения, когда каждому разрешается думать и писать, что он хочет».
Приведенные слова взяты из подборки, опубликованной в июле 1793 г. под названием «Проклятие подстрекателям, но никакой пощады и тем, кто по всякому поводу поднимает крик о мятеже».
В подборке — подлинные доносы, объяснительные записки обвиняемых, разъяснения юристов. Люди обвинялись в создании революционных организаций на основании того, что хранили книги французских просветителей или сообщали друг другу свои мысли письменно.
Шлёцер тяжело переживал французскую оккупацию. Его отношение к любой войне было всегда резко отрицательным. Он не верил, что свобода может быть принесена на штыках.
Ученый публикует заметки очевидцев о разрухе, убийствах, грабежах, пожарах, поборах, чинимых французскими войсками. Он подчеркивает и стремление многих национальных гвардейцев вернуться на родину, чтобы защищать ее, а не завоевывать чужие страны.
В декабре 1792 г. Шлёцер помещает обращение жителей Франкфурта к генералу де Кюстину с просьбой оставить им прежнее государственное устройство, называя обращение «почетным памятником немецкому образу мысли».
О революционных событиях в Майнце издатель журнала почти не упоминал, но его отрицательное отношение к коммуне очевидно. Члены Майнцского клуба, по его словам, были для военной администрации «всего лишь шутами».
Отношение Шлёцера к казни короля, к революционному террору столь же однозначно. Казнь Людовика XVI он назвал убийством — еще более ужасающим, чем случившееся одновременно убийство шведского короля Густава III.
Однако сдержанность, с которой Шлёцер осуждал «крайности и эксцессы» Французской революции, казалась властям подозрительной. По рукам ходил анонимный памфлет «Санкюлотизм профессора Шлёцера». Наконец издание журнала было прекращено: декабрьский выпуск 1793 г. оказался последним.
Этот номер, подписанный «в последний день ужасающего 1793 года», Шлёцер закончил призывом к немецким аристократам предупредить революцию: «Незадолго до революции французское дворянство пошло на уступки, но было уже слишком поздно. О небо, как оно раскаивается теперь в этом опоздании!»
И заключал: «Мы, немцы, нуждаемся в реформах; невозможно оставаться всегда в исконном состоянии, которое есть, собственно, беспорядочная средневековая груда; но от революций храни нас Бог! В них мы не нуждаемся, но можем их и не страшиться: всё то, что должно произойти, осуществится рано или поздно в результате осторожных и мягких перемен!»

Лишившись журнала, Шлёцер продолжал обсуждать уроки революции на своих университетских лекциях.
Представление о лекциях Шлёцера дает запись Александра Тургенева, сделанная много позже, в 1803 г. После того как Шлёцер «допускал самые бунты, в случае если тиранство обнаружится, позволял даже народу ... казнить своего государя; после всего этого ... успокоил он кротких из своих слушателей, сказав, что хотя страждущие от тиранства подданные имеют право на революцию и право ссадить своего тирана, но что действие сие сопряжено всегда с такою опасностью, что лучше ... терпеть до тех пор, пока провидение само захочет освободить народ от железного скипетра.
Сколь далеко ни простирается история, везде почти показывает она, что, хотя мятежи кой-когда и удавались, всегда почти приносили они с собою больше пагубы и бедствий для народа, нежели сколько бы претерпел он, снося тиранские действия. При всем том неизвестно ни одного народа в истории — ни в Европе, ни в Азии, который бы не ссажал когда-нибудь своих государей, несмотря ни на ослепление, ни на предрассудки, ни на мнения ... и самое, наконец, origo majestatis a Deo [происхождение власти от Бога] превратилось в origo majestatis a populo [происхождение власти от народа]».
Вряд ли Шлёцер позволял казнить государей, он, скорее, лишь напоминал о такой возможности.
Так кем же был Шлёцер — консерватором или революционером? Очевидно, что он не желал революций в их реальном воплощении и не считал их неизбежными. Может быть, одного этого достаточно, чтобы причислить его к предшественникам либерализма?
Но не вернее ли будет заключить, что перед лицом новой исторической реальности Шлёцер остался просветителем? Этот вывод, скорее всего, кого-то разочарует. Тем не менее Просвещение как мировоззрение растворилось в XIX столетии и вместе с ним исчезло. Мировоззрение, которому было присуще недоверие к стихии массовых движений, но в котором мирно уживались надежды на преобразовательную деятельность монарха и на позитивные результаты революции — но революции в просветительском понимании (победа разума над обычаем, заключение справедливого общественного договора, установление гражданского мира между сословиями). Такому мировоззрению чуждо представление о классовой борьбе.
В свое время французский историк А.Собуль писал о «кричащем противоречии» между революционными взглядами просветителей и их конформистским поведением и пришел к выводу о «двойственности» их сознания. Несколько огрубляя его мысль, можно понять это так, что просветители мыслили уже революционно, действовали же согласно удобным для них обычаям Старого порядка.
Представляется, что это не так, что и мыслили они иначе. Просветители, и французские и немецкие, не смогли принять реальную революцию прежде всего теоретически, и сделать это им помешала не двойственность, а именно цельность сознания.
Приветствуя Французскую революцию в первые ее месяцы, они приветствовали другую, свою революцию. Реальная оказалась не соответствующей образцу.
Со Шлёцером не произошло никакого «раздвоения». Он интересен нам как один из «последних могикан» просветительского мироощущения, не утративший его до конца жизни.