портрет

Владимир ШУХМИН

Князь Вяземский:
поэт в ополчении 1812 года и после войны

Различительных знаков для глупых, умных и умников не было вплоть до XIII в. После изобретения очков (по легенде — Р.Бэконом) стало ясно, как выглядят хотя бы умники.
С тех пор слабовидящую часть человечества и недолюбливают. Народный геноцид понятен, но порой доходило до официальной дискриминации.
«Настойчивым гонителем очков и троечной упряжки» был московский генерал-губернатор граф Гудович. «Никто не смел являться к нему в очках; даже в посторонних домах случалось ему, завидя очконосца, посылать к нему слугу с наказом: нечего вам здесь так пристально разглядывать; можете снять очки».
«Очконосец» Петр Андреевич Вяземский (1792—1878) вполне мог пострадать от притеснений мэра; к тому же очки в ту пору как раз вошли в моду. Потому и рассказывает князь в «Старой записной книжке» о конце карьеры Гудовича со своей традиционно ядовитой иронией: «Наступил 1812 год. Меры благочиния, принимаемые против злоупотребления очков и третьей лошади, показались правительству недостаточными... Граф Растопчин заменил графа Гудовича...
Гудович гнал очки, а граф Растопчин говорил в одной из своих газет, что он смотрит в оба, что, впрочем, не помешало ему просмотреть Москву, хотя и по обстоятельствам, от него не зависевшим».

Очкарик во стане русских воинов

Потомок древнего рода, неуклюжий штатский, которого танцмейстер называл в детстве «мешком», в очках, в самой гуще Бородинской битвы?.. Пьер Безухов!
Ну, это очевидные ассоциации. Но сначала-то — князь Вяземский. Это он — новобранец-увалень, попавший в самое пекло. Ополченец Московской милиции одет был в новый для армии казацкий мундир Мамоновского полка с большим кивером.
«Подъехал ко мне незнакомый офицер и сказал, что кивер мой может сыграть надо мной плохую шутку.
— Сейчас, — продолжал он, — остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: “Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!”»
«Воспоминание о 1812 годе» — маленькая отповедь князя Петра Андреевича большой эпопее графа Льва Николаевича: «В упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история и начинается роман, и обратно. Это переплетение, или, скорее, перепутывание, истории и романа, без сомнения, вредит первой и окончательно, перед судом здравой и беспристрастной критики, не возвышает достоинства последнего, то есть романа».
О своем участии в Бородинском сражении (за которое он получил Владимира IV степени) Вяземский рассказывает сдержанно, с иронией, как о чуть ли не юмористическом эпизоде своей юности (ему тогда исполнилось 20). Так он решает и свою литературно-критическую задачу — намеренно снизить пафос толстовского романа, подчеркнув страшную обыденность происходившего.
Вот в ночь перед сражением офицеры посылают денщика за пряниками и громко приговаривают: «Вяземских возьми, вяземских!»
Петр Андреевич пишет, что чуть ли не оскорбился, заподозрив по младости издевку старослужащих.
Кстати, и его стихотворение 1832 г. «К старому гусару», где задолго до «Бородина» Лермонтова появился «скажи-ка, дядя», начисто лишено пафоса:

«Воспоминание о 1812 годе» написано Вяземским уже в чужую эпоху — в 1860-х. А о ту пору самоирония была несвойственна литераторам. Речь идет даже не только о полностью лишенном чувства юмора авторе «Войны и мира»... Эпоха была патетической, когда охотней выясняли, кто свой, а кто — нет.

Переживший своих

Вяземский в 1860-х был чужим в кубе. «Кунсткамерный гиппопотам» (по его собственному определению), старик (ему семьдесят), князь (отягчающее обстоятельство), друг Пушкина (которого критик Писарев только что сбросил со всех пьедесталов) — словом, Вяземский был идеальной мишенью — литературной и политической — для племени младого.
К тому же с 1855 г. Петр Андреевич на посту товарища министра народного просвещения возглавляет цензурное ведомство. А вот такого не прощали никому — ни Тютчеву, ни Гончарову. Что уж говорить о мастодонте Вяземском.
Никто не расслышал, да и не слушал трагическое:

Я пережил и многое, и многих...

«Я пережил их... Это не заслуга, но это право на сочувственное внимание ваше», — говорит старый писатель на своем юбилее.
Какое уж сочувственное внимание! Улюлюкают.
Юморист Курочкин пишет о «русско-французской фельетонной деятельности» Вяземского. Словно эхо крика бородинского казака: «Куда врезался, проклятый француз!»
Ну ладно бы Курочкин — мальчишка, радикал-зубоскал. Но ведь некую чужеродность чувствовали и свои, и гораздо раньше — в 1838-м.
«Сейчас прочел я Вяземского... Зачем он прежде не вздумал писать по-бусурмански? Не во гнев ему будь сказано, он гораздо лучше пишет по-французски, нежели как по-русски... Подумаешь, что он взрос на улице St. Honore, а не у Колымажного двора».
Автор сей патриотической инвективы — как ни странно, П.Я.Чаадаев.
Официальный московский сумасшедший, он едва ли не знал обстоятельства происхождения «старого допотопного москвича» Петра Андреевича.

Потомок кельтов

А.И.Вяземский

Отец писателя, Андрей Иванович Вяземский, из потомков Мономаха, из приближенных Грозного, значительной карьеры не сделал. При Екатерине был наместником провинциальных губерний, а при Павле ушел в отставку сенатором. Для князя — маловато.
Зато совершил Андрей Иваныч подвиг сердца — и очень в русском вкусе: в Ирландии влюбился в замужнюю Дженни Куин, урожденную О’Рейли, добился ее развода с мужем и увез в Россию, где в 1792 г., на том самом Колымажном дворе, возле Кремля, на Волхонке, она и родила ему наследника.
Конечно, Ирландия особости судьбы и положения Вяземского в литературе не прояснит. Тем более что мать-иноземка скоро умерла, и воспитывал Петрушу отец.
Существует много мифов об изнеженности аристократов. Но если вспомнить про пытки геометрией княжны Марьи у того же Толстого, поневоле признаешь, что во многом это — именно мифы.
Маленького Петра Андреевича, впечатлительного и нерешительного, отец оставлял на ночь в большом и темном парке одного — чтобы не боялся темноты.
Бросали на середину пруда — плавать учили.
Практиковались телесные наказания.
«Да, милостивые государи, — увлеченно вспоминает товарищ министра просвещения, — меня секли ремнем и после несколько раз розгами».
Однако княжеская педагогика успеха не принесла: упрямые кельтские корни всё же сказались. «Родитель мой хотел сделать из меня математика, судьба сделала меня стихотворцем».

Почетная роль второго плана

«Дом наш был для меня живою школою». Муж сводной сестры Вяземского — Николай Михайлович Карамзин. Именно автор «Истории государства Российского» станет после смерти старого князя Андрея наставником и опекуном Петра Вяземского.
В стенах отчего дома юноша будет завербован во стан западников-карамзинистов. Позднее, в «Арзамасском обществе безвестных людей», он сведет знакомство с главным действующим лицом эпохи, чьим именем она и будет названа...

Но сначала Пушкин — Вяземский потом.
Странная двусмысленная литературная репутация: друг гения. «Ангел мой Вяземской» или «пряник мой Вяземской» — Петр Андреевич постоянный адресат Пушкина, главный его литературный критик и судия: «Твоя проза обеспечит судьбу стихов моих».
«Согретый вдохновенья Богом ... роскошным слогом живописал нам первый снег» — это Пушкин о том самом стихотворении Вяземского, строку из которого знают даже те, кто о Вяземском не слыхал. Эпиграф к «Онегину»:

«Кто плотит за шампанское? — осведомляется ссыльный Пушкин. — Жаль, если я». «Плотит» Вяземский: «Я был, так сказать, подавлен дарованием и успехами двух друзей моих». Двух друзей Вяземского можно числить в любом сочетании: Пушкин и... Карамзин, Жуковский, Батюшков...
Вяземский — неизменно третий. У него почетная роль второго плана — друг. «Бездарность, талантливый — новые площадные выражения в нашем литературном языке. Дмитриев правду говорил, что “наши новые писатели учатся языку у лабазников”».
Отказываясь от оценок, Петр Андреевич меж тем спешит добавить: «Но я никогда и не думал сделаться писателем: я писал, потому что писалось».
«Литературная судьба Вяземского отмечена какой-то неустроенностью, которую он сам сознавал, настойчиво говоря о себе как о литераторе, распавшемся по мелочам и не нашедшем своего места», — пишет Л.Я.Гинзбург в предисловии к «Старой записной книжке», шедевру русской эссеистики (или мемуаристики?), быть может, главному произведению Вяземского.

Планида финансиста

Он думал быть дипломатом: начал службу в Варшаве на рубеже 1810—1820-х гг. Вместе с прочими либеральными чиновниками подал записку об отмене в Польше крепостного права и вообще часто рассуждал (а политическое чутье у Петра Андреевича было отменным), что Россия управлять этой провинцией не умеет.
Нет, революционером Вяземский — человек мужественный, ополченец 1812-го — не был. Освобождения русских крестьян резонно опасался. Однозначно относился к злосчастному 14 декабря: «Всякая принадлежность к тайному обществу есть уже порабощение личной воли своей тайной воле вожаков. Хорошо приготовление к свободе, которое начинается закабалением себя».
Вместе с тем ненавидел правительство Николая I — со взаимностью. Кстати, эпиграммы и гражданские стихи Вяземского по резкости часто превосходят многое из написанного канонически опальными поэтами.
Своего он добился: снискал монаршую немилость. Дошло до того, что в отчаянии писал А.Тургеневу в Англию: «Я для России уже пропал. Сделай одолжение, отыщи мне родственников моих в Ирландии».
Семья, нужда. И раздраженные строки в том же письме: «Неужели можно честному русскому быть русским в России? Разумеется, нельзя; так о чем же жалеть?.. Любовь к России, заключаящаяся в желании жить в России, есть химера, недостойная возвышенного человека».
Тогда же написан и знаменитый «Русский Бог»:

Портрет Вяземского, выполненный Пушкиным

Русский аристократ униженно просит доходного места. И вот — характерный жест царя. Поди-ка послужи по финансовой части.
Служит. Знаменитый поэт из круга Карамзина, гениальный журналист («Журнальная деятельность была по мне. Не было недостатка в досаде, зависти и брани прочих журналистов»), лучший литературный критик 1820—1830-х («Ради Бога, прозу-то не забывай: ты да Карамзин одни владеете ею», — умоляет Пушкин), Вяземский в течение четверти века — финансист.
«Счеты, бухгалтерия, цифры для меня тарабарская грамота» — меж тем дослужился до директора банка.
Глухо звучит ропот былого публициста: «Правительство наше признает послаблением, пагубной уступчивостью советоваться с природными способностями и склонностями человека при назначении его на место... Человек на своем месте ... делается силою, самобытностью, а власть хочет иметь одни орудия, часто кривые и неудобные, но зато более зависимые от его воли».
Ему бы с его «нераслышанной некрасовщиной» (Л.Гинзбург) в эмиграцию — в отличие от Пушкина был выездным.
Впрочем, последние два десятилетия жизни Вяземский и проведет почти безвыездно в Баден-Бадене, где умрет в возрасте 86 лет.
Смерть его в России будет почти никем не замечена: 1878 год. Не до старого князя, пережившего свой золотой век.