двойной портрет

Владимир ШУХМИН

Любители старины и ревнители о будущем:
братья Киреевские

Их считали потерянным поколением — людей тридцатых годов XIX века. Они просто не успели повзрослеть.
Были мальчики — и сразу старики. Наверное, отсюда их очарованность, их жадное стремление выйти из настоящего.

Философия помещичьих усадеб

Бердяев считал, что славянофильство — это «психология и философия помещичьих усадеб, теплых и уютных гнезд». Орнитологические метафоры старомодны: гнезда, птенцы...
Мы уже не завидуем птицам, не сокрушаемся, отчего люди не летают. Но жива еще мечта о теплом и уютном, своем, куда можно сбежать, спрятаться, как в детстве, накрыться одеялом с головой.
Киреевские — бесспорно, «птенцы гнезда». Ну уж только не Петрова.
Маменька Авдотья Елагина помнила семейные предания об ужасах петровских времен — и приняла сторону сыновей не только по-родственному, но по-человечески. Иван Киреевский считал предыдущее столетие варварским, разрушительным.
В борьбу с тем лукавым и безбожным веком вступил еще Киреевский-отец: отставной секунд-майор Василий Иванович скупил весь тираж богохульника Вольтера — да и сжег его, почти по-фамусовски.
Это было чистосердечное, хотя и несколько наивное утверждение положительной веры, органичный для русского столбового дворянина средней руки протест против «духа отрицанья, духа сомненья».
«Вера — не достоверность к чужому уверению, но действительное событие внутренней жизни, чрез которое человек входит в существенное общение с божественными вещами», — скажет чуть позже Иван Киреевский.
Отец его между тем был подлинным энциклопедистом (за вычетом идей Вольтера и Дидро): увлекался химией, физикой, медициной, завел в имении лабораторию. Умер по-христиански, жертвенно: в 1812 году добровольно принял на себя заведование госпиталем в Орле, привел его
в образцовый порядок. Нет бы ограничиться административными функциями — так он еще и за ранеными ухаживал. Заразился тифом. Скоропостижно — страшное слово...
Они ценили и любовно берегли слова. Скоропостижно — это и про Ивана Киреевского, и про Петра. Они нашли вечный покой на кладбище в Оптиной пустыни в один год.
Оптина — верстах в десяти от их родовой деревни Долбино, столько же до уездного Белева. В Долбине старинная церковь с чудотворной иконой Успения Божией Матери. Паломники, нищие, убогие.
Мальчик смотрит на молящихся в храме. О чем он думает? Остановился, оторвался на какие-то считанные мгновения от игры, в которой дети притворяются, что тоже веруют. Вот в этом рассеянном детском — уважительном и непонимающем — взгляде и заключается подлинная вера.
Потом спохватился, вернулся к игре, выбежал из храма. Двор, дом, библиотека — роскошная, собранная отцом. Книги, книги, книги...
К десяти годам Ваня прочитал всю русскую и французскую классику. Перешел к кумирам покойного отца: Локку и Гельвецию. В семь лет уже обыгрывал в шахматы взрослых (кстати, и пленных французских офицеров).
В 1817 году появился новый папенька — Александр Елагин, поклонявшийся немцам и познакомивший пасынков с Кантом и модным Шеллингом.
За вундеркиндов всегда как-то боязно: дальше-то что? Многие ведь сгорели. Но тут сильная чудотворная икона, и еще не пришел черед акселератам из Достоевского, полагавшим исправить мир в отсутствие Бога.
«Сердцем тосковал он давно, но это влечение или чувство не было еще верою», — скажут потом об Иване Васильевиче.
Дети пока учатся: Петр, младший, «крайне несообщителен и застенчив»; так и будет всегда в тени брата; они обожали друг друга, хотя старший чуть не молился на младшего.
Старший — очевидный талант: много пишет, читает. Петр пишет хуже, зато усидчивый — языки даются легко.
Василий Жуковский, троюродный брат Елагиной (вместе росли в Туле), хотел заменить детям отца — воспитать их, но был отозван для занятий с будущими наследниками престола. Он сказал сестре: «В вашей семье целая династия хороших писателей — пустите их всех по этой дороге. Дойдут
к добру!»
Писателями всерьез не стали, к добру — дошли.
Пока что путь лежит в Москву, в дом у Красных ворот. Для многих провинциалов это стало дорогой в один конец: столичная жизнь. А Киреевские так и не расстались с родным укрывищем. Иван так большую часть жизни и проведет в Долбине. Киреевский-старший умрет в чужом, западническом Питере; там его подстережет холера, которой он смертельно боялся.
А гнездо Долбино дает силы. Холмистая, кряжистая Тульская губерния — детство любомудрия: Киреевские — из Белева, Одоевские — из Одоева, Веневитиновы — из Венева. Ясная Поляна тоже недалеко; принесет ли плод?

Салон у Красных ворот

Запомнили по Толстому: салон — место нехорошее. Там все врут, лицемерят, притворяются. Театр какой-то нехороший, словом.
Конечно, русские салоны европейским не ровня. Но Авдотья Петровна Елагина о сем предмете не думала: она принесла в свой московский дом атмосферу того — тульского — дома Юшковых, который почитался культурным центром губернии, как сказали бы несколькими десятилетиями позже.
Потом о Елагиной будут долго вспоминать: «Одна из самых замечательных русских женщин».
«Знаешь, у кого ты выучился писать? — говорил Жуковский Ивану Киреевскому. — У твоей матери. Я не знаю никого, кто бы писал лучше ее».
Автор «Светланы» и известной надписи автору «Руслана и Людмилы» похвалы зря не расточал.
Писательницей Авдотья Петровна, однако, не стала: так, несколько безделушек для домашнего пользования. Например, перевела «Щелкуна» Гофмана. «Щелкун» — вот та заветная атмосфера, что должна быть в доме: «Теплая светлая комната, где может отдохнуть и отогреться всякий, кого мороз и ночь застали на пути» — это сын ее написал о мире фантазии Ариосто — но и про свой дом.
«Щелкунчик» — бал, праздник, вечное Рождество, где всем раздадут подарки и расколдуют всех прекрасных принцев.
Хозяйка салона, Елагина, «в движении и развитии русской литературы и русской мысли участвовала более, чем многие писатели по профессии».
«Для счастия жизни, для красоты жизни, для возвышенности жизни необходимо писать стихи!» — увещевает Иван Киреевский друга Кошелева.
А сам пишет мало.
«Не знаю, отчего — мне даже некогда читать то, что хочется, а некогда оттого, вероятно, что я ничего не делаю».
Еще не придуманы Обломов и Тентетников, а Тургенев не произнес: лишние.
«Какое поприще я могу избрать в жизни? Служить — но с какой целью? Я могу быть литератором, я дам литературе свое направление!..»
Действительно, Иван Киреевский первым сделал философский обзор нашей словесности и за несколько лет до Белинского поставил Пушкина главным действующим лицом новейшего периода литературы. Все — в восторге. И вдруг — удар.
Иван Васильевич в августе 1829 года посватался к Наталье Петровне Арбеневой. И получил отказ: мотивировали тем, что они родственники. Арбенева приходилась Киреевскому троюродной сестрой, как когда-то — вот нить судеб — приходилась Жуковскому кузиной Мария Протасова.
Финал истории Василия Андреевича был трагический: любимая вышла замуж за другого и скоро ушла из жизни. Слава Богу, с Киреевским этого не повторилось (через пять лет они всё же обвенчались), но как он страдал.
Словно заболел: «Проводил целые дни, лежа на кушетке, беспрестанно курил и пил кофе». Врачи и родные, всерьез обеспокоенные его психическим здоровьем, рекомендовали проветриться в Европе, а заодно и брата Петра навестить, который уже полтора года как учится в Мюнхене, у самого Шеллинга. Иван Васильевич воодушевлен: «Одна деятельность, живая, беспрестанная, утомительная, может спасти меня от душевного упадка... Учиться, утонуть в ученье! Если нет счастья, есть долг!»

Европа и Россия

Шеллингу Ивана Васильевича представил брат.
«Я думал найти старика, древнего, больного и угрюмого человека...»
Шеллинг же был бодрым, крепким, совсем не похожим на канонически скрюченного философа. Он любил русских (не без взаимности), даже говорил в старости, что если бы не возраст, то принял бы православие.
По мнению многих историков науки, русская философия, то есть собственно любомудрие, первотолчок получило именно от мнений Шеллинга. Великий мудрец, познакомившись с обоими братьями, всё же больше выделял младшего. За что?
Петр — по-гречески камень. «Душа глубокая, горячая, но несокрушимо одинокая», Петр Васильевич так и не смог слиться со студенческой компанией, хотя исправно по настоянию родных посещал балы и принимал участие в молодежных забавах.
«Язык мой костян по-прежнему, неловкость та же».
Скромный, застенчивый, Петр Киреевский был, по словам Тургенева, «человеком хрустальной чистоты и прозрачности». Это и приводит большинство биографов в недоумение: как рассказать о «прозрачности»?
Можно вспомнить, что однажды Петр Киреевский дал отпор зарвавшемуся киевскому полицмейстеру и поставил хама на место. Еще он собирался сражаться на дуэли с западником Грановским. Причина серьезнейшая: из-за стихов Н.Языкова «К не нашим» (это уже в сороковых они посчитались и поделились: свои — чужие, наши — не наши). Убивать друг друга из-за стихов... Тяжелое наследие романтизма.
Подлинную радость и счастье Петру доставляло общение с братом Иваном. Названы они были в честь двух дедушек, но был тут умысел или нет, судить не станем: Петр и Иоанн — это ведь еще и имена двух учеников Христа.
Между братьями Киреевскими существовала действительно нежная, святая, братская любовь. Нам, пожалуй, не понять. Мы же не поверим, станем искать позитивистских объяснений: болезнь-де...
Но ведь и впрямь Петр Киреевский не смог пережить смерти своего брата и ушел вслед за ним. Они же еще были и мистики. Особенно Петр — с детства питавший страсть к страшным историям; он перевел знаменитого «Вампира», а потом стал собирателем фольклора. Состоятельный барин ходил «с палкою в руке и котомкою на плечах» по деревням и записывал обряды и песни.
«Русские песни можно сравнить с величественным деревом, еще полным силы и красоты, но уже срубленным...Нет новых завязей для новых цветов и плодов».
То, что мы именуем «русскими народными песнями», для Петра Киреевского было уже загублено городским влиянием — «ужимистым характером сословия лакейского».
Германия научила брата Петра бережно относиться к сокровищам, а брат Иван посмотрел со стороны на происходящее в отечестве — и предвосхитил хрестоматийное «Лицом к лицу...»: «Всё русское имеет то общее со всем огромным, что его осмотреть можно только издали».
Западное бездушие и узкий рационализм раздражали его, как и «женственность» западников, нелепо полагающих, «будто всё уже решено Европой и стоит только подбирать как святыню всё, что она бросает нужного и ненужного».
И не менее искренне он говорил: «Я и теперь люблю Запад, я связан с ним многими неразрывными сочувствиями».
Обеспокоенный слухами о холере в Москве (эта болезнь, вспомним, стережет его), Киреевский-старший спешит вернуться, не пробыв в Европе и года.
Зато теперь Европа будет в его журнале, задуманном еще в салоне у Красных ворот как «аудитория Европейского университета». Он — редактор, автор двух статей, он увлечен, он в предвкушении удачи и в радости найденного пути, но...
За любомудрами внимательно наблюдает око государево — в буквальном смысле: в 1831 году император внимательно прочитал журнал «Европеец» и решил, что это провокация новых бунтовщиков.
Статью Киреевского о «Горе от ума» сочли «непристойною выходкой против живущих в России иностранцев», а «Девятнадцатый век» подвергли «цензурному членовредительству»: «Хотя сочинитель и говорит, что он говорит не о политике, но ... под словом просвещение он разумеет свободу, деятельность разума у него означает революцию, а искусно отысканная середина — не что иное, как конституция».
Характерный, заметим, слог. Слог Киреевского.
А в остальном — что? Бред? Мания преследования?
Да нет. Просто правительство решило расшифровать криптограммы экс-любомудров, и статья была высвечена «лучами выспренного умозрения».
Журнал был запрещен, цензор Аксаков отстранен от должности, Киреевскому грозила высылка из столицы. Возмущался Пушкин: «Доброго и скромного Киреевского явили якобинцем!»
Взбунтовался даже тихий Жуковский. Он даже устроил во дворце двухнедельную «педагогическую» забастовку: перестал заниматься с цесаревичем. Под конец разругался с царем.
«Неблагонадежный и неблагомыслящий» Киреевский бежал в Долбино — на целых 11 лет. Писать он в это время будет тайком — даже от ближайших друзей.
«Для хорошей репутации у нас лучше совсем не действовать, чем иногда ошибаться!»
В 1845-м Киреевскому запретят редактировать «Москвитянин», в 1852 г. не пропустят «Московский сборник», «проповедующий вредные и абсурдные идеи»...
«Судьбы Божии в отношении к нашему просвещению имеют какой-то характер особенной строгости: как будто в наказание за долгую нашу ложь падают удары на немногих, стремящихся возвратиться к истине», — скажет А.С.Хомяков после смерти Киреевских.

Пустынь

Один из братьев: Иван Васильевич Киреевский

О последнем периоде жизни Ивана Васильевича упоминали скороговоркой, оглядываясь на строку Герцена в «Былом и думах»: «Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости у него не было ни с его друзьями, ни с нами. Между им и нами была церковная стена».
«Откуда знаешь, жена, может, спасешь мужа своего неверующего?» — гласит апостольское Послание. Сказано почти про Наталью Петровну Киреевскую.
Она была истово верующим человеком, строго соблюдала все обряды и исповедовалась у схимника Новосспасского монастыря Филарета.
Ивана Васильевича это поначалу даже раздражало, но он обещал жене хотя бы не кощунствовать (в вольтеровском духе). Пытался обратить ее в свою веру — в Шеллинга, Кузена и прочих модных философов. Наталью Петровну угнетало, что религию мужу заменила наука.
Они вместе, на радость Киреевскому, читали умные книжки, но жена говорила, что всё это уже давно сказано отцами Церкви.
Чтобы быть готовым к богословским дискуссиям, Иван Васильевич тайком (гордыня!) стал читать патристику. Возобновил занятия древними языками, чтобы читать эту литературу в подлиннике. Позже познакомился с Филаретом.
Окончательное обращение Киреевского произошло в 1842 г., когда духовник жены умер и духовным отцом семьи стал оптинский старец Макарий.
Старец, как известно, не возрастная категория; это особый дар Божий для распознавания и целительства духовных недугов: «Существеннее всяких книг и всякого мышления найти святого православного старца, который мог бы быть руководителем твоим».
Любомудр сдался? «Обленился и обабился», по словам Погодина? Так или иначе, но в начале сороковых годов в Москву из своего отшельничества Киреевский вернулся «мистиком и православным».
Недовольно кривятся западники. «Какая здоровая, сильная голова, какой талант, какой слог... И что вышло из него?» (Герцен). «Они бегут от всякой деятельности» (Грановский).
Но ропщут и свои: «Поклонник свободы и великого времени Французской революции», Киреевский не разделял «пренебрежения ко всему европейскому у новых старообрядцев». Он и брат оказались между двумя станами.
В эти годы Иван Киреевский — уже не праздный мечтатель, тоскующий на кушетке, а деятельный христианин: он помогает Церкви в издательском деле, переводит патристику.
Старец Тихон советовал Ставрогину стать тайным послушником — не надевая монашеской рясы, быть с Богом в душе.
Путь трудный. Удары: в 1845-м — закрытый «Москвитянин», смерти многих близких — дочери, отчима, в 1846-м — кончина Языкова.
Сами Киреевские ушли «на рубеже народного воскресения» — в 1856 г., как будто не успев ничего сделать.
Критик Писарев хотел посмеяться над посмертным собранием сочинений Киреевского и обозвал его «современным донкихотом». А вышло, что он не оскорбил память братьев, а только прояснил смысл их пребывания на земле.
Да, это и были два Рыцаря Печального Образа (не случайно печаль И.В.Киреевский считал самым глубоким и настоящим чувством, а Петра Васильевича называли «великим печальником за русскую землю» — патетично, но очень в духе этой счастливой семьи).
Но почему так они близки нам, ничего о них, в сущности, не знавшим (в советские времена слово славянофилы было почти что ругательством и у хороших, и у плохих институтских-университетских преподавателей)?
«Россия мучается, но это муки рождения... Ужасно, невыносимо тяжело это время, но какою ценою нельзя купить того блаженства, чтобы русский православный дух воплотился в русской общественной и семейной жизни... А возможность этого слишком прекрасна...»