рассказ

Пётр КОШЕЛЬ

Петербург — как он был.
При Екатерине Второй

«Мое маленькое хозяйство» — так шутливо, и, пожалуй, кокетливо Екатерина II называла необъятную империю, требовавшую постоянного внимания властей — и монархини — как главы государства.
Но был у императрицы Екатерины и другой мир, к которому с большим основанием можно приложить упомянутое определение, — двор.
Привыкнув с детских лет к простоте и невзыскательности, Екатерина сохранила эти обыкновения, и сделавшись русской императрицей. Обстановка внутренних покоев ее в Зимнем дворце была гораздо скромнее обстановки покоев многих вельмож того времени. Царица просыпалась обычно в семь часов утра и, никого не тревожа, сама обувалась, одевалась и растапливала камин, в который с вечера клали дрова. Умывшись в маленькой уборной и надев вместо легкого шлафрока белый гродетуровый капот, а на голову белый флеровый чепец, она направлялась в кабинет, где ей тотчас же подавали чашку самого крепкого левантского кофе и тарелочку с гренками.
Медленно прихлебывая кофе, Екатерина разбирала бумаги, писала письма и в минуты отдыха кормила гренками своих любимых собачек. В девять часов она переходила в спальню, которая к этому времени спешно приводилась в порядок. Там стояли два соединенных между собою фигурных столика с выгибами посередине; у каждого выгиба находился стул, обитый белым штофом. Императрица садилась на один из них, у стены, близ двери в парадную уборную, звонила в колокольчик и, когда входил дежурный камердинер, безотлучно стоявший у входа в спальню, приветливо здоровалась с ним и приказывала звать докладчиков.
К этому часу ежедневно собирались в парадную уборную обер-полицмейстер и статс-секретари. Другим высшим чинам назначены были для доклада в течение недели особые дни: вице-канцлеру, губернатору и петербургскому губернскому прокурору — суббота; генерал-прокурору — понедельник и четверг; синодальному обер-прокурору и генерал-рекетмейстеру — среда; петербургскому главнокомандующему — четверг. Но все эти лица в случае важных и не терпящих отлагательства дел имели разрешение приезжать с докладами и в иное время.
Первым являлся к императрице обер-полицмейстер со словесным донесением о благосостоянии столицы, о ценах на съестные припасы, о разных происшествиях — и с запиской о приехавших и выехавших чиновных особах.
После обер-полицмейстера призывались по очереди статс-секретари. При их приеме соблюдался следующий порядок: входивший делал государыне низкий поклон; она отвечала наклонением головы и с улыбкой подавала руку, которую тот целовал; потом она говорила: «Садитесь!»
Сев на стул, докладчик клал на выгибной столик принесенные бумаги и начинал читать. Екатерина порой прерывала докладчика, требуя разъяснений, давала полную свободу возражать и спорить и, если не убеждалась доводами, оставляла спорные бумаги у себя для более внимательного обсуждения на досуге.
Под старость зрение монархини так ослабело, что она должна была читать в очках. Резолюции она писала четким почерком, но с орфографическими ошибками. По этому поводу в записках одного из ее статс-секретарей, А.М.Грибовского, находятся два следующих рассказа.
Когда Грибовский в первый раз явился к императрице с докладом, то изумился, увидя ее в очках. Она заметила это и, улыбаясь, спросила:
— Верно, вам еще не нужен этот снаряд. Сколько вам лет?
— Двадцать шесть, — отвечал Грибовский.
— А мы, — сказала императрица, — в долговременной службе государству притупили зрение и теперь принуждены очки употреблять!
В другой раз, отдавая ему собственноручную записку о сочинявшемся ею уставе для Сената, она прибавила:
— Ты не смейся над моей русской орфографией. Я тебе скажу, почему я не успела ее хорошенько узнать. По приезде моем в Россию я с большим прилежанием начала учиться русскому языку. Тетка Елизавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: «Полно ее учить, она и без того умна». Таким образом, я могла учиться русскому языку только из книг, без учителя, и это причина, отчего я плохо знаю правописание.
Но говорила Екатерина по-русски довольно правильно и любила употреблять простые, исконно русские слова, которых знала много.

Из всех статс-секретарей особенно досаждал императрице Г.Р.Державин — своей горячностью и страстью спорить. Раз, докладывая ей какое-то важное дело, он забылся даже до такой степени, что в пылу спора схватился за конец накинутой на государыне сверх капота мантильи. Екатерина тотчас замолчала и позвонила.
— Кто там еще есть? — хладнокровно спросила она вошедшего камердинера.
— Статс-секретарь Попов, — отвечал камердинер.
— Позови его сюда.
Попов вошел.
— Побудь здесь, Василий Степанович, — сказала ему с улыбкой государыня, — а то вот этот господин дает много воли своим рукам и, пожалуй, еще прибьет меня.
Державин бросился перед императрицей на колени.
— Ничего, — промолвила она, — продолжай: я слушаю.
Штат личной прислуги Екатерины состоял из одной камер-фрау, четырех камер-медхен и пяти камердинеров, из которых двое находились при ее особе, а остальные при Эрмитаже. Обязанности каждого были точно определены; так, один камердинер заведовал гардеробом и получал от императрицы приказание, что именно и в какой день следует приготовить для нее; другой надзирал за внутренними комнатами; третий, любимец Екатерины старик Попов, заведовал ее кабинетом и «кладовою», где хранились драгоценные вещи, различная материя, полотна и т.п. В его обязанности входило каждую субботу подавать царице ведомость о выдачах, произведенных из «кладовой» в течение недели, не исключая даже мелочей, вроде ленточек и тесемок, и Екатерина сама всё отмечала в ведомости: «Записать в расход».
Однажды она приказала Попову принести для подарка кому-то часы. Попов отвечал, что у него нет таких. Она сказала, что ему нельзя упомнить все часы, хранящиеся в «кладовой». Попов продолжал стоять на своем.
— Принеси же ко мне все ящики, — сказала императрица, — я сама осмотрю, если ты упрямишься.
— Зачем же понапрасну их таскать, когда я в том уверен, — упорствовал Попов.
Случившийся при этом граф Григорий Орлов упрекнул его в дерзости.
— Еще правда не запрещена; она сама ее любит, — огрызнулся Попов.
Екатерина настояла, чтобы ящики принесли, но, сколько ни искала требуемых часов, не нашла их.
Тогда Попов спросил ее:
— Кто же теперь прав?
И императрица перед ним извинилась. В другой раз, не находя на своем бюро какой-то бумаги, она позвала Попова и велела искать. Он долго перебирал все кипы, а Екатерина в досаде и нетерпении ходила по кабинету. Попов начал хладнокровно доказывать, что она сама куда-нибудь задевала бумагу, что никто из ее кабинета ничего не берет. Неудача и упреки возмутили Екатерину, и она с гневом выслала Попова вон.
Оставшись одна, императрица снова принялась пересматривать бумаги и нашла то, что искала. Тогда она послала за Поповым, но он отказался идти, говоря:
— Зачем я к ней пойду, когда она меня от себя выгнала.
Опять послали за Поповым, но он продолжал упорствовать.
— Досада моя прошла, я более не сердита, уговорите его прийти! — приказывала Екатерина.
Наконец Попов явился — с угрюмым видом и, когда она промолвила: «Прости меня, Алексей Семенович, я виновата», — наставительно отвечал ей: «Вы часто от торопливости без причины нападаете на других; Бог вас простит, я на вас не сердит».

Как-то после обеда Екатерина занималась бумагами в кабинете, и ей захотелось пить. Отворив дверь и увидев, что дежурный камердинер уснул, она осторожно вернулась на свое место. Прождав полчаса, позвонила. Камердинер проснулся и принес ей стакан воды с морсом.
— Отдохнул ли ты? — спросила императрица и прибавила:
— Я больше не могла терпеть жажды и потревожила тебя.
Как-то в Царском Селе, проснувшись ранее обыкновенного, императрица вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом и заметила, что несколько придворных служителей у подъезда поспешно нагружают телегу дворцовыми съестными припасами. Она долго смотрела на эту работу, не замечаемая служителями, наконец крикнула, чтобы кто-нибудь из них подошел к ней. Воры оторопели и не знали, что делать. Императрица позвала еще, и тогда один из служителей подошел к ней.
— Что вы делаете? — спросила Екатерина. — Вы, кажется, нагружаете вашу телегу казенными припасами?
— Виноваты, ваше величество, — отвечал служитель, падая ей в ноги.
— Чтобы это было в последний раз, — сказала императрица, — а теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал, и вам не миновать беды.
Заметив во время прогулки в саду, что лакеи несут из дворца на фарфоровых блюдах ананасы, персики и виноград, императрица, чтобы не встретиться с ними, свернула в сторону, сказав спутникам:
— Хоть бы блюда-то мне оставили!
Одна из молодых камеристок была очень забывчива. Раз она забыла приготовить императрице воду для умывания. Екатерина долго ее дожидалась, и когда наконец та явилась, то императрица, вместо ожидаемого взыскания, обратилась к ней со следующими словами:
— Скажи, пожалуйста, не думаешь ли ты остаться навсегда у меня во дворце? Вспомни, что тебе надо выходить замуж, а ты не хочешь исправиться от своей беспечности. Ведь муж не я; он будет строже меня взыскивать с тебя. Право, подумай о будущем и привыкай заранее.
Статс-секретарь Козицкий, докладывая раз императрице, был прерван шумом в соседней комнате, где собравшиеся придворные своим криком и смехом заглушали слова докладчика.
— Не прикажете ли прекратить шум? — спросил Козицкий государыню.
— Нет, — отвечала она, — мы судим здесь о делах, а там забавляются; зачем нарушать их удовольствие. Читайте только громче, я буду слышать.

По окончании доклада статс-секретарей приглашались лица, которым был назначен прием. В двенадцать часов прием прекращался, и к императрице входил ее старший парикмахер Козлов, чтобы причесать ей волосы по старинной моде, с небольшими буклями позади ушей. Затем Екатерина направлялась в парадную уборную, где все, докладывавшие в этот день, дожидались ее.
Кроме них собирались великие княжны и некоторые приближенные — для утреннего приветствия. Здесь же находились четыре камер-юнгфрау, прислуживавшие государыне при туалете. Одна из них подавала кусочек льда, которым императрица протирала лицо; другая накладывала ей на голову флеровую наколку, а две подавали булавки. Туалет продолжался около четверти часа, и в течение этого времени Екатерина разговаривала с присутствовавшими; затем, раскланявшись, она шла в сопровождении камер-юнгфрау в спальню, где при помощи их и своей любимицы Перекусихиной одевалась в шелковое платье.

До обеда, который назначался в два часа, императрица снова занималась. К обеду в будние дни приглашались только самые близкие лица; он продолжался не более часа. Императрица отличалась воздержанностью в пище и питье: никогда не завтракала и не ужинала, а за обедом брала себе небольшие порции от трех или четырех блюд; из вина пила рейнвейн или венгерское.
В числе придворных поваров находился один, служивший долгое время, но готовивший довольно плохо. Несмотря на неоднократные представления гофмаршала, императрица не соглашалась уволить этого повара, и, когда наступала его очередная неделя, она, смеясь, говорила приглашаемым на обед:
— Мы теперь на диете, надобно запастись терпением — зато после хорошо поедим.
После обеда все немедленно разъезжались, а Екатерина удалялась в спальню, где кто-нибудь из приближенных читал ей иностранную почту или книги, а она в это время делала слепки с камей, которые очень любила и собирала, — или вязала из шерсти на длинных спицах одеяла и фуфайки для своих внуков. Когда чтения не было, она сочиняла, писала письма и деловые бумаги.

В шесть часов вечера в Эрмитаже или на половине императрицы происходили собрания, делившиеся на большие, средние и малые.
К большим приглашались все именитые особы обоего пола и члены иностранных посольств. В театре давалась опера, хотя Екатерина была равнодушна к пению и музыке. После спектакля начинались танцы, кончавшиеся ужином. Во время танцев императрица садилась играть в вист, рокамболь или бостон. Обычными ее партнерами были Разумовский, Чернышев, Орлов, Строганов, а заодно и австрийский посланник Кобенцель. Играли, как правило, по полуимпериалу за фишку.
Строганов был страстный игрок и необычайно волновался, когда проигрывал. Однажды он разгорячился до того, что бросил карты, вскочил со стула и начал быстро ходить по комнате, почти крича императрице:
— С вами играть нельзя, вам легко проигрывать, а мне каково!
Присутствовавший при этом московский губернатор Н.П.Архаров испугался и всплеснул руками.
— Не пугайтесь, Николай Петрович, — хладнокровно сказала ему Екатерина, — тридцать лет всё та же история!
Походив немного и успокоившись, Строганов опять сел, и игра продолжалась, как будто ничего не произошло.

Средние эрмитажные собрания отличались от больших меньшим числом гостей. На эти собрания приглашались только лица, пользовавшиеся особенным благоволением Екатерины.
Малые собрания составлялись из самых близких и хорошо известных императрице людей и походили скорее на дружеские вечеринки.
Там велись литературные споры, сообщались новости, сыпались остроты, экспромты, каламбуры. Когда общество несколько утомлялось разговорами, начинались разные игры: «в билетцы», отгадки, фанты, лото, даже в жмурки и в веревочку. В святки гадали кольцами, на воске, на олове и т.п. Екатерина руководила всеми этими забавами. У нее была любимая «литературная игра», состоявшая в том, что кто-нибудь из присутствовавших, взяв лист бумаги, писал фразу или вопрос, а остальные, один за другим, не задумываясь, должны были продолжать написанное.
В бумагах постоянного участника малых эрмитажных собраний обер-шталмейстера Л.А.Нарышкина сохранилось несколько листков этой игры; они напечатаны в журнале «Сын Отечества» за 1836 г. Кавычками отмечены ответы императрицы.

1) Мои воздушные замки:
«Они не в Испании, и каждый день я к ним пристраиваю что-нибудь».
Клочок земли на берегу Волги, близ Казани, или, если можно, еще в лучшем климате России.
Иметь всегда перед глазами хорошие примеры.
Мои воздушные замки слишком различны, чтобы приступить к исчислению их.
Я никогда не созидаю воздушных замков, ибо доволен своим участком.
Я желал бы иметь такую зрительную трубку, чтобы за 800 и 900 миль глядеть на академические собрания Эрмитажа.
«Они точно сделаются воздушными замками для отсутствующих».

2) Народные пословицы:
Кого тянут за уши, того не должно тянуть за ноги.
«Понедельник не вторник».
Кто идет задом, тот не подвигается вперед.
Клобук не превращает в монаха.
Лошадь короля не тайный советник.
«Исключая необыкновенных случаев».
Всякая кошка родится с хвостом и ушами.
Что не истина, то ложь.

3) Дорога, которою думаю достичь бессмертия:
Много есть дорог, которыми его достигают, но лишь случай указывает, которую избрать.
Я стану за санями ее величества.
«Берегитесь: дорога, по которой сани ее величества ездят, сказывала мне моя кормилица, еще ухабистее дороги на острове, где мы сегодня обедали».
Добрый отдых после доброго обеда.
Я сделаюсь бессмертным мучеником за терпение мое со скучными людьми.
Я поеду в свите господина Томаса.
«Веселая компания, но вряд ли дорога к бессмертию».

В 10 часов вечера эрмитажные собрания заканчивались, и императрица, простясь с гостями, удалялась в спальню, где, помолившись и выпив стакан отварной воды, ложилась в постель.

На масленице или в хорошую погоду зимой совершались иногда катания на санях. За заставой готовили трое саней, запряженных десятью или двенадцатью лошадьми; к каждым саням цепляли по 12 салазок. Екатерина садилась одна в передние сани; дамы и мужчины помещались — также поодиночке — в салазках.
Странный поезд несся с шумом и гамом, салазки беспрестанно опрокидывались, сидевшие в них катились в снег, раздавались крики, смех, шутки.
Таким образом приезжали в Чесменский дворец. Пообедав там, пускались проселочной дорогой за Неву, к Горбылевской даче, где катались с ледяных гор, пили чай, — и к вечеру возвращались в город.
Раза два в год Екатерина в сопровождении нескольких придворных дам посещала публичные маскарады. Чтобы лучше сохранить мнимую тайну, нанимались извозчичьи кареты. Екатерина, меняя голос, интриговала намеченных ею лиц и нередко бывала жертвой разных дурачеств, на которые, впрочем, она не сердилась.
Однажды некая дама дерзко сорвала с нее маску. Екатерина пришла в страшное негодование, но ограничилась только следующим выговором:
— Вы нарушили сохраняемый всеми порядок; должно уважать всякую маску; вы не ожидали увидеть меня под оною, и вот явное доказательство вашей неосторожности.

Императрица не любила показываться на улицах и вообще выезжала очень редко. В один день, почувствовав сильную головную боль, она проехалась в открытых санях и получила облегчение. На другое утро боль возобновилась, и ей посоветовали испытать снова то же лекарство, но она не согласилась, сказав:
— Что подумает народ, когда увидит меня два дня подряд на улице?
В мае Екатерина переезжала в Царское Село, где оставалась до глубокой осени. Там отменялись все придворные церемонии и приемы, сокращались доклады и приглашения. Императрица отдыхала, на свободе предавалась литературным занятиям, вела жизнь зажиточной помещицы.
Рано утром, в простом платье и шляпке, с тросточкой в руке, в сопровождении упомянутой уже Перекусихиной она обходила царскосельские сады и фермы, распоряжалась посадкой деревьев, расчисткой дорожек, устройством цветников, посадкой овощей, наблюдала за порядком и чистотой на скотных дворах и в курятниках. По вечерам на большом лугу перед дворцом собирались приближенные, играли в горелки, катались на лодках.
В дождливую погоду общество скрывалось в знаменитую «колоннаду», где играл духовой или роговой оркестр.

Граф Ростопчин (он же Растопчин), описывая последний день жизни Екатерины, рисует трогательную картину: «Спальная комната, где лежало тело императрицы, оглашалась воплями женщин, служивших ей. Сколь почтенна была тут любимица ее, Марья Саввишна Перекусихина! Находясь при ней долгое время безотлучно, будучи достойна уважения всех, пользуясь неограниченною доверенностью Екатерины и не употребляя оной никогда во зло, довольствуясь постоянно двумя, а иногда одною комнатой во дворцах, убегая лести и единственно занятая услугою и особою своей государыни и благодетельницы, она с жизнью ее теряла всё, оставаясь в живых только для того, чтобы ее оплакивать.
Твердость духа сей почтенной женщины привлекала многократно внимание бывших в спальной комнате. Занятая единственно императрицей, она служила ей точно так, как будто бы ожидала ее пробуждения, сама поминутно приносила платки, коими доктора обтирали текущую изо рта сукровицу, поправляя ей то руки, то голову, то ноги. Несмотря на то, что императрица уже не существовала, она неисходно оставалась у тела усопшей, и дух ее стремился вослед за бессмертною душой Екатерины».

Екатерина очень скоро усвоила нравы и обычаи своего нового отечества до такой степени, что даже парилась в русской бане. Она строго исполняла все обряды, постилась и аккуратно ходила на литургии и всенощные.
«Вы не северное сияние, вы — самая блестящая звезда Севера, и никогда не бывало светила столь благодетельного», — восторженно обращался к Екатерине Второй Вольтер, очарованный ее письмами.
Французский посол, граф де Сегюр, сразу же по прибытии в Петербург стал обдумывать, что нужно сделать, чтобы увидеть эту «необыкновенную женщину» — знаменитую Екатерину, которую австрийский дипломат князь де Линь остроумно назвал «Екатериной Великим».
И вот следующее свидетельство: «Екатерина отличалась огромными дарованиями и тонким умом; в ней дивно соединились качества, редко встречаемые в одном лице... Честолюбие ее было беспредельно, но она умела направлять его к благоразумным целям... Это была величественная монархиня и любезная дама».
Французский же дипломат при дворе императрицы, Корберон, дал иную и значительно более резкую характеристику: «Наша Екатерина — бесподобная лицедейка! Она святоша, нежная, гордая, величественная, любезная; но в душе она — верная себе и преследует исключительно личные интересы, не пренебрегая никакими средствами для их достижения».
И, наконец, слова А.С.Пушкина. Он отдавал дань уму императрицы, ее умению обольщать, но вместе с тем прекрасно понимал сущность ее характера.
«Если царствовать — значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, — писал поэт, — то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Само сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество... Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами; очень естественно, они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать... Простительно было фернейскому философу Вольтеру превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины».

Эпоха Екатерины II, действительно выдающейся государственной деятельницы своего времени, была отмечена большими успехами Русского государства. Именно тогда было заложено всё то, что дало основу блестящего расцвета России в первой четверти XIX столетия.
Во время Екатерины возросло значение русского дворянства. Ему был выделен даже долгосрочный кредит в двадцать миллионов. Деньги эти, правда, были истрачены куда попало, только не на сельское хозяйство. Многие помещики бездумно проживали день за днем, пытаясь обратить жизнь в удовольствие.
Обязательной военной службы теперь не было. Ранее, находясь в полку, дворянин вел себя соразмерно со средой, где какие-никакие, но нравственные формы бытовали. Теперь стало иначе; в своем поместье он мог вытворять что угодно.
Князь Иван Одоевский, например, «неумеренным своим сластолюбием так разорился, что, продав все деревни, оставил только себе некоторое число служителей, которые были музыканты, и сии, ходя в разные места играть и получая плату, тем остальное время жизни его содержали».
...И парадоксальное замечание графа Аржанито: «Здешнее дворянство, обедневшее вследствие непомерной роскоши и вообще обремененное неоплатными долгами, по необходимости должно изыскивать всякие средства, чтобы помочь себе, главным же образом прибегать к насильственным вымогательствам и противозаконным притеснениям остальных подданных и торговых людей».
При Екатерине запрещено было наказывать битьем дворянина и священника, бить без суда мещанина и простолюдина.
А ведь раньше московский главнокомандующий граф Брюс требовал увеличения наказаний: не пятьдесят ударов назначать, а двести, пятьсот. «Но, — возражали ему, — так до смерти засечь можно!»
«Что ж их жалеть, это наказание вместо смертной казни». Брюса с трудом убедили, что смертная казнь отменена не затем, чтобы ее заменили смертельными истязаниями.

Екатерининский Наказ достоин особого внимания.
В первой главе говорится, что Россия есть европейское государство.
Далее Наказ отмечает вред гонений любой веры. Политические преступления, выраженные в словах и письменно, требуют к себе осторожного отношения во избежание предвзятости и недоразумений.
Особое внимание уделяется нравственности, говорится даже об управлении нравами: «Каждый градоначальник обязан наблюдать в подчиненных своих благопристойность нравов так, как каждый хозяин в своих домашних».
...Праздных и непорядочных девок начали отправлять на поселение. За содержание непотребного дома и за посещение его назначался штраф, а проституток заключали на полгода в смирительный дом.
Из изданных Екатериной II в разное время указов, относившихся к проституции и сводничеству, явствовало, что императрица понимала несостоятельность всех этих мер и считала проституцию фактом, который необходимо признать терпимым. Осторожная во всех своих мероприятиях, она вводила обязательные медицинские осмотры подозреваемых в проституции женщин, заботилась об устройстве воспитательных домов и лечении больных «франц-венерою». Однако благие начинания ее относительно надлежащего контроля государственного за проституцией так и не получили окончательное, эффективно действующее устройство: большинство мужчин среднего и малого достатка должны были довольствоваться женщинами занимавшимися своим ремеслом тайно.
Забубенных пьяниц наказывали батогами, «чтоб пили умеренно и честно в веселие и в отраду своих дорожных приятных нужд, а не в пагубу своей души».

Следуя Вольтеру, Екатерина будила общественную мысль; но когда та действительно проснулась, императрица испугалась.
Известно ее отношение к сочинениям Новикова и Радищева. По поводу первого князь Прозоровский писал: «Жду от ее императорского величества высочайшего повеления и сердечно желаю, чтобы вы ко мне приехали, а один с ним не слажу. Экова шута тонкого мало я видал»
По приказу императрицы для подслушивания «опасных разговоров» в банях, кабаках и торговых рядах направляли специальных агентов. Екатерина была напугана Французской революцией.
...А Россия в это время одержала ряд побед, две могучие державы из-за нее пришли в упадок, третью она поделила с соседями.
«Но с этим блеском, с этой славой, — писал с горечью А.Мельников-Печерский,— об руку идут высокомерное полуобразование, раболепство, слитое воединство с наглым чванством, корыстные заботы о кармане, наглая неправда и грубое презрение к простонародью».
Граф Сегюр нравоучительно замечает: «В стране безгласного послушания и бесправности владелец самый справедливый и разумный должен остерегаться последствий необдуманного и поспешного наказания».
Он приводит якобы забавный случай, раскрывающий фактическое бесправие человека при власти блистательной императрицы.
«Один богатый иностранец, Судерланд, приняв русское подданство, был придворным банкиром. Он пользовался расположением императрицы. Однажды ему говорят, что его дом окружен солдатами и что полицмейстер Р. желает с ним поговорить. Р. со смущенным видом входит к нему и говорит:
— Господин Судерланд, я с прискорбием получил поручение от императрицы исполнить приказание ее, строгость которого меня пугает; я не знаю, за какой проступок, за какое преступление вы подверглись гневу ее величества.
— Я тоже ничего не знаю, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же наконец, какое это наказание?
— У меня, право, — отвечает полицмейстер, — недостает духу, чтоб вам объявить его.
— Неужели я потерял доверие императрицы?
— Если б только это, я бы не так опечалился: доверие может возвратиться и место вы можете получить снова.
— Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?
— Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.
— Господи, — воскликнул испуганный Судерланд, — может быть, меня хотят сослать в Сибирь?
— Увы, и оттуда возвращаются!
— В крепость меня сажают, что ли?
— Это бы еще ничего: и из крепости выходят.
— Боже мой, уж не иду ли я под кнут?
— Истязание страшное, но от него не всегда умирают.
— Как! — воскликнул банкир, рыдая.— Моя жизнь в опасности? Императрица добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво, неужели она захочет... Но я не могу этому верить. О, говорите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность!
— Императрица, — ответил уныло полицмейстер,— приказала мне сделать из вас чучелу...
— Чучелу? — вскричал пораженный Судерланд. — Да вы с ума сошли! И как же вы могли согласиться исполнить такое приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?
— Ах, любезный друг, я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, я хотел даже возражать, но императрица рассердилась, упрекнула меня за непослушание, велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание; вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность — исполнять беспрекословно все мои приказания».
Невозможно описать удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок дела. Судерланд тщетно умолял его позволить ему написать письмо императрице, чтоб прибегнуть к ее милосердию. Полицмейстер наконец, однако, со страхом, согласился, но, не смея нести его во дворец, взялся доставить его графу Брюсу. Граф сначала подумал, что полицмейстер помешался, и, приказав ему следовать за собою, немедленно поехал к императрице; входит к государыне и объясняет ей, в чем дело. Екатерина, услыхав этот странный рассказ, восклицает: «Боже мой! Какие страсти! Р. точно помешался! Граф, бегите скорее сказать этому сумасшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и освободить моего бедного банкира!»
Граф выходит и, отдав приказание, к удивлению своему, видит, что императрица хохочет.
— Теперь, — говорит она, — я поняла причину этого забавного и странного случая: у меня была маленькая собачка, которую я очень любила; ее звали Судерландом, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Р. сделать из нее чучелу, но, видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этой странной загадки».

О жизни высшего петербургского общества того времени можно узнать, например, из писем княгини Екатерины Голицыной.
«Я не писала вам несколько почт, но, по правде сказать, голова кружится от здешнего образа жизни. Это очень утомительно, но зато весело, и хотя я очень жалею быть в разлуке с теми, кого обожаю, должна сознаться: мне здесь весьма приятно.
Здесь всё так оживлено, удовольствия разнообразны, всякий день что-нибудь новое. На этой неделе я участвовала в прелестной кавалькаде. Мы завтракали у княгини Долгоруковой, а оттуда поскакали через весь город в Екатерингоф. Каждый из нас привез какое-нибудь кушанье, и образовался прекрасный обед. Нас было 25 персон, из мужчин все иностранные министры, много поляков, и князь Михаил Петрович Голицын, и так как я была из самых храбрых, то мы с ним галопировали на славу.
В среду был маскированный бал у графа Безбородко. Этот праздник был прелестен, и с роскошью. Были великие князья, я познакомилась с Константином Павловичем и танцевала с ним контр-данс, который продолжался целый час.
Третьего дня был бал в Таврическом дворце. Императрица пришла в сад и заставила всех танцевать на траве. Потом ужинали у великого князя Александра Павловича и танцевали до двух часов ночи. Императрица подошла ко мне и сказала, что я, вероятно, воображаю, что я в Кременчуге в 1787 г.
Сегодня она обедала у шталмейстера Нарышкина. Говорят, у него будет бал, но я не знаю, кто будет танцевать, потому что он не пригласил ни замужних, ни девиц танцующих, даже не всех фрейлин. Поговаривают, что послезавтра переезжают в Царское Село. Мой муж отправляется туда, но не желает, чтобы я поехала, пока не прикажет императрица. Я нахожу, что он прав, и мне приятнее отправиться, куда мне прикажут, а не соваться самой.
Наконец мы увидели представление знаменитой оперы “Камилла”, в которой княгиня Долгорукая прекрасно исполняет главную роль. Музыка прелестная, сочинена нарочно г-ном Мартини для лиц, не имеющих голоса. Эта пьеса слишком раздирательна для домашнего спектакля, сюжет истинный, взят из писем о воспитании г-жи Жанлис, где она рассказывает историю герцогини С., запертой в подземелье ревнивым мужем.
Присутствовало 300 человек зрителей. Был граф Шереметев. Вы не можете представить себе, дорогой князь, какая разница — граф Шереметев в Москве и здесь. Вообразите, что опера продолжалась четыре часа, и граф стоял в дверях при входе в партер, его беспрестанно толкали проходящие, а молодые люди и не думали уступить ему местечка. Никто не скажет, что это тот же Шереметев.
Недавно у посланника я не находила стула. Шереметев поспешил достать и принес сам. Он здесь так ничтожен, что непонятно, отчего Петербург предпочитает Москве.
У нас здесь теперь есть прекрасная итальянская опера, и это очень прибавляет удовольствия к здешней жизни. Французский театр тоже порядочный...
Здешний образ жизни простой и нестеснительный, без малейшего этикета, должен понравиться всякому. Утро и день можно проводить как угодно и выезжать в девять часов вечера, и везде вы найдете собравшееся общество, все дома открыты. Затем балы, спектакли в Эрмитаже. Общество не велико, но единодушно, так что видятся чаще всё те же лица.
Вообще эта жизнь мне нравится. Здесь, к тому же, удобнее дать образование детям, чем в Москве, учителей всякого рода не оберешься. Это заставляет меня также любить Петербург.
Моя дочь уже начинает брать уроки, учится на клавесине, и учителя в восхищении от ее успехов. У нее есть отличный учитель чистописания, а зимой Lasantini или Rosetti будут учить ее танцевать. Учителей живописи найдете сколько угодно. Одним словом, здесь можно иметь все средства для совершенствования образования. Вы согласитесь, добрейший князь, невозможно, чтобы это не нравилось.
В прошедшую субботу мадам Le Drun начала писать мой портрет. Как только она кончит, я велю списать для вас копию. Я купила было для вас 300 устриц, но их не послали тотчас, а продержали пять суток, так что всё испортилось. Как начнутся морозы, я пришлю и вам с нарочным.
Вчера был эрмитаж довольно многолюдный — по случаю совершеннолетия шведского короля; посмотрим, чем нас нынче обрадуют. Должны скоро прислать приглашение...
Вчерашний эрмитаж исключительно состоял из поляков и полячек. Их здесь множество. Вчера один Потоцкий был пожалован в камергеры, а другой в камер-юнкеры. После бала был ужин, я уехала в первой половине ночи».

Непомерная роскошь была кичлива; императрица издала манифест с постановлением, как должно ездить каждому. Двум первым классам определялось ездить цугом с двумя вершниками; третьему, четвертому и пятому классам — только цугом; шестому, седьмому и восьмому — четверней; обер-офицерам — парой; не имеющим офицерских чинов — верхом, в одноколке или в санях в одну лошадь.
Ливреи — по указу — также были разные: лакеи двух первых классов имели басоны по швам; для трех следующих классов — по борту; лакеи лиц шестого класса должны были отличаться шитьем на воротниках, обшлагах и по камзолам; те же, кому привелось служить седьмо- и воссьмиклассно, предписывалось шитье носить только на воротниках и обшлагах; обер-офицерам полагалось ничем ливреи не обкладывать.
Купцам запрещены были кареты с золотыми и серебряными украшениями; допускались кареты, одноколки и сани, просто выкрашенные под лак.
Отступления от этих форм наказывались штрафами. Ювелир Позье в своих записках рассказывает, что придворный ювелир Дюваль не следовал этому правилу и ездил по городу на трех лошадях. Генерал-полицмейстер Чичерин объявил Сенату, что на доклад его словесный, какой штраф положить повелено будет золотых дел мастеру Дювалю, что ездит не по званию его, «ее императорское величество высочайше изустно повелеть соизволила, как оный присвоил себе из чужого права, то есть штаб-офицерскую впряжку лишней лошади, то и взыскать с него штрафу три доли из оклада, подлежащего ко взысканию, а четвертой доли не взыскивать, потому что не всё полное право присвоил».

Высшее общество в екатерининское время отличалось широким гостеприимством, и каждый небогатый дворянин мог во весь год не иметь своего стола, каждый день меняя дома знакомых и незнакомых.
Первыми аристократическими домами в Петербурге признавали дворцы сановников: графа Разумовского, князя Голицына, Потемкина, вице-канцлера графа Остермана, князя Репнина, графов Салтыкова, Шувалова, Брюса, Строганова, Панина, двух Нарышкиных, Марьи Павловны Нарышкиной. Приемы у этих вельмож бывали почти ежедневно. На вечерах у них гремела музыка, толпа слуг в галунах суетилась с утра до вечера.
Роскошь и великолепие палат вельмож доходили до азиатского сказочного волшебства. Графиня Головина рассказывает про Потемкина, что в те дни, когда у него не было бала, гости собирались в диванной комнате. Мебель была обита тканью серебряной и розовой, в таком же виде был обит и пол. На красивом столе стояла филигранная курильница, в которой горели аравийские благовония. Князь обычно носил платье с собольей опушкой, алмазную звезду и ленты: Георгиевскую и Андреевскую. За столом служили великорослые кирасиры, одетые в красные колеты. На голове — черные меховые шапки с султаном. Перевязи их были посеребрены. В продолжение ужина роговой оркестр исполнял лучшие симфонии.

В первые годы царствования Екатерины II придворные увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце; в понедельник — французская комедия; во вторник — отдых; в среду — русская комедия; в четверг — трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать в вольный маскарад.
Безбородко, Храповицкий, Завадовский были известны в Петербурге как заправские гуляки. Безбородко был уличным ловеласом, он почти каждый день после обеда надевал простой синий сюртук, круглую шляпу, брал трость, клал в карман кошелек с деньгами и отправлялся в разные дома в городе. Зимой по воскресеньям его всегда можно было встретить на маскараде у Лиона, на Невском в Купеческом клубе. В восемь часов утра его будили, окачивали холодной водой, одевали и полусонного отправляли во дворец, где только у дверей императрицы он становился серьезным и дельным министром. Раз царский посланный, явившийся из дворца, застал его среди самой бурной оргии. Вельможа приказал пустить себе кровь из обеих рук и отправился к государыне. Про Безбородко говорил граф Сегюр, что он в теле толстом скрывал ум тончайший.
Завадовский был также гуляка широкой руки; он и умер за трапезой со своим старым другом, князем П.В.Лопухиным.
Секретарь императрицы А.В.Храповицкий тоже был известен своим пристарастием к спиртному, проказами и дебоширством. Про него есть такой анекдот. Один приезжий помещик, явившийся в Петербург по важному делу, заходит к нему с письмом и не застает дома. Помещик едет за город пообедать, входит в трактир и, видя накрытый стол, садится и велит себе подать обед. Прислуга, полагая, что он принадлежит к компании, заказавшей обед, спешит исполнить его желание.
Во время обеда приезжает компания и начинает подтрунивать над ним. Помещик сначала отшучивается, но потом на дерзость отвечает дерзостью и дает пощечину. Завязывается общая драка. Помещик выходит победителем, оставив под глазами своих противников синяки. Утром, выспавшись, он едет к Храповицкому. «Дома барин?» — спрашивает он. «Дома, — отвечают, — но нездоров и никого не принимает». Помещик отдает письмо, по которому его тотчас просят пожаловать; помещик входит в спальню с занавешенными окнами. Но только он поздоровался, как Храповицкий говорит ему:
— Ваш голос мне что-то знаком, я вас видел, а где — не помню.
— Быть не может, — говорит приезжий, — я только что вчера приехал.
— Нет, точно я вас знаю, — сказал Храповицкий и велел поднять штору. Помещик взглянул и обмер: это был человек, которого он поколотил накануне.
Храповицкий посмеялся, подал ему руку и сказал: «Ну, полно, помиримся, я сделаю для вас всё, что могу, а кто старое помянет, тому глаз вон».
В обычае были публичные балы — дворянские. Туда съезжалась лучшая публика. Были также балы, называвшиеся английскими. В них участвовали иностранные негоцианты. Билеты для входа на бал продавались по 25 рублей.
Общество в гостиных условно делилось на молодых и пожилых. Старики говорили со стариками, молодежь слушала последних почтительно, не смея вмешиваться в разговор. Вежливость с женщинами простиралась до того, что подать салоп, поднять платок, отыскать лакея, карету незнакомой дамы, проводить ее — было делом обязательным.

В последние годы царствования Екатерины II стал в Петербурге греметь своими пирами дом канцлера Безбородко на Ново-Исаакиевской улице. Прежде на этом месте было подворье Курско-Знаменского монастыря. Безбородко купил дом в 1781 г. В это же время канцлером были приобретены для возникавшего в то время почтамта дом графа Ягужинского и еще два пустых места, принадлежащих профессору Урсиносу и нотариусу Медеру.
Дом Безбородко блистал как внутренним так и наружным великолепием — на одну его картинную галерею, как выражался по-татарски канцлер, — «чек акча вирды», т.е. много денег пошло.
Наружный вид дома поражал своими четырьмя стоявшими при входе колоннами из полированного гранита, с бронзовыми основаниями и капителями, мраморным балконом наверху с бронзовыми перилами.
Особенно красивы были в доме Безбородко столовая и танцевальные залы; великолепна была большая парадная зала с колоннами под мрамор, превосходно исполненная по проекту архитектора Кваренги. По обеим сторонам этой залы стояли две большие мраморные вазы, сделанные в Риме, с барельефными фигурами. У других стен возвышались две высокие, почти до потолка, этажерки, сверху донизу уставленные редчайшим китайским фарфором.
В комнатах была расставлена замечательная мебель, некогда украшавшая дворцы французских королей. В начале Революции она была вывезена, и князь успел ее купить. В числе комнатных украшений были бюро, жирандоли, вазы, гобеленовые занавеси и шелковые материи с кресел любимого кабинета несчастной Марии-Антуанетты. Великолепная люстра из горного хрусталя, взятая из Palais-Rоуаl герцога Орлеанского, и чрезвычайно редкая мебель с художественной инкрустацией работы Шарля Буля, грандиозная по своей величине севрская ваза бирюзового цвета с прекраснейшими украшениями из бронзы...
Стены парадной спальни канцлера были обиты красным бархатом и отделаны бронзовыми украшениями; здесь в нише стоял бюст императора Павла I, а на двух сторонах двери висели два портрета — императрицы и императора. В голубой бархатной гостиной висел портрет Екатерины II работы Левицкого.
Канцлер был самым приветливым и радушным хозяином. На его обедах, балах и праздниках собирались все знатнейшие иностранцы и первые сановники. Вельможа-холостяк иногда устраивал вечера, которые ему обходились в баснословные суммы.
В кругу людей близких и родных он был всегда весел, откровенен и увлекателен, но на парадных собраниях несколько неловок и тяжел. Очевидец рассказывает, что канцлер, являясь к императрице в щегольском французском кафтане придворного, нередко не замечал осунувшихся чулок и оборвавшихся пряжек на своих башмаках. Гулял же по городу Безбородко всегда в простом синем сюртуке, в круглой шляпе и с тростью с золотым набалдашником.
Граф Комаровский пишет в своих воспоминаниях: «На этих обедах, кроме знатных гостей, обычное общество состояло из живущих в его доме. Ничего не было приятнее слышать разговор Безбородко; он был одарен памятью необыкновенной и любил за столом много рассказывать, в особенности о фельдмаршале Румянцеве. Безбородко особенно покровительствовал своим землякам-малороссам; приемная его была постоянно наполнена ими, приезжавшими искать места и определять детей. Канцлер имел доброе сердце и никогда не отказывал просителям, хотя нередко и забывал просьбы просителей. По рассказам, он имел привычку повторять последние слова просителей: “Не оставьте! Не забудьте”.
На просьбу одного земляка о деле, которое должно было решиться на другой день, не забыть, Безбородко отвечал: “Не забуду, не забуду”. — “Да вы, граф, забудете”, — слезно замечал его проситель. “Забуду, забуду”, — подтверждал Безбородко, любезно отпуская просителя.
Иногда он успокаивал просителя словами: “Будьте, батюшка, благонадежны”, — которые обычно произносились настоящим малороссийским выговором».
Раз один из просителей серьезно обратился к вельможе с просьбой определить его в должность театрального капельмейстера, «чтобы палочкой махать, да по шести тысяч брать». Снисходительный Безбородко только ласково улыбался и объяснял просителю, что для маханья палочкой в оркестре и получения шести тысяч нужно знать музыку, хотя немножко.
В другой раз, работая у себя в кабинете, Безбородко услышал в приемной топот ног и протяжное зевание с разными переливами голоса. Осторожно взглянув в полуотворенную дверь, он увидал толстого земляка с добродушной физиономией, явно соскучившегося от ожидания. Канцлер улыбался, глядя из-за двери, как посетитель, не привыкший ждать, всё потягивался, зевал, смотрел картины и, наконец, соскучившись окончательно, принялся ловить мух. Одна из них особенно заняла малоросса, и он долго гонялся за нею — из угла в угол. Улучив минуту, когда назойливое насекомое село на огромной вазе, охотник поспешно размахнулся и хватил рукой. Ваза слетела с пьедестала, загремела и разбилась вдребезги. Гость побледнел и жутко испугался, а Безбородко вышел в приемную и, ударив его по плечу, ласково сказал: «Чи поймав?»
Иногда масса одолевавших Безбородко просителей заставляла его уходить по черной лестнице, но и в таких случаях хитрые малороссы не терялись, и раз один из земляков Безбородко, не застав канцлера дома, забрался в его карету, стоявшую у крыльца. Канцлер был крайне удивлен, найдя в карете просителя, но, узнав дорогой о нужде земляка, помог.
Безбородко был большой любитель карточной игры и нередко целые ночи проводил за зеленым столом; правда, ему не очень везло. Он также очень любил русское пение. У него почти жил тульский купец Иван Рожков, сын знаменитого некогда барышника и поставщика лошадей ко двору.
Рожков обладал превосходным голосом и до такой степени был мастер петь русские песни, что, как пишет С.П.Жихарев в своих «Воспоминаниях», вошел даже в пословицу: «Поет, как Рожков». Но песенный дар был только второстепенным качеством Рожкова, а главным считалось необыкновенное удальство, смелость и молодечество. Это-то и сблизило его с тогдашними знаменитыми гуляками: графом В.Д.Зубовым, Л.Д.Измайловым и А.А.Безбородко.
Однажды эти господа держали пари в тысячу рублей, что Рожков на своем сибирском иноходце въедет на четвертый этаж одного дома на Мещанской, в квартиру балетной танцовщицы Ольги Каратыгиной, дочери эконома театрального училища (последняя жила с канцлером, впоследствии она вышла замуж за правителя его канцелярии, статского советника Н.Е.Ефремова, который за ней получил дом и значительную сумму денег).
Рожков не только въехал, но, выпив залпом бутылку шампанского, не слезая с лошади, той же лестницей выехал обратно на улицу. Тысяча выигранных рублей была наградой Рожкову. Этот подвиг у петербургской Аспазии передавал Жихареву персонаж следующими словами: «Когда я въехал к ней в фатеру, окружили меня гости, особ до десяти будет, да и кричат: “Браво, Рожков! Шампанского!” И вот ливрейный лакей подает мне на подносе налитую рюмку; но барышня сама схватила эту рюмку и выпила, не поморщась, промолвив: это за твое здоровье, а тебе подадут целую бутылку».

Из домов русской знати, отражавших блеск царствования Екатерины II, был известен и дом на Малой Морской — жилище графа Салтыкова.
Особняк был выстроен итальянцем Вендрамини. Вход в него вел прямо с тротуара — в роскошные, длинные сени, между колоннами которых вечно пылал камин.
К Салтыкову по вторникам собиралось высшее общество столицы на танцевальные вечера, там играл его собственный бальный оркестр. К изысканному, богатому столу Салтыкова можно было иметь свободный доступ всякому дворянину, но надо было являться только во фраке.
Салтыков был очень состоятельный человек. Он владел богатейшей коллекцией табакерок; приобретал он их по дорогой цене в Париже и Лондоне, для чего содержал агентов за границей. Салтыков любил нюхать табак, и каждый день брал новую табакерку, одну богаче другой, из своей коллекции; он любил, чтоб их замечали, и тогда с большим удовольствием рассказывал историю каждой. В его доме была также богатейшая библиотека. Но Салтыков не позволял никому даже прикасаться к своим книгам.
Следует сказать и о Таврическом дворце. На этом месте князь Потемкин отстроил небольшой дом; вскоре, после присоединения Крыма, Екатерина II приказала архитектору Старову вместо прежнего здания соорудить роскошный дворец, наподобие Пантеона, назвать его Таврическим.
Здесь в апреле 1791 г. Потемкин торжественно праздновал взятие Измаила. В приготовлениях к празднику принял участие и Державин, который, по просьбе Потемкина, написал для пения на празднике стихи для хора.
Стихи шли в таком порядке:

1) для концерта — «От крыл орлов парящих»;
2) для кадрили — «Гром победы раздавайся»;
3) для польского — «Возвратившись из походов»;
4) для балета — «Сколь твоими мы делами».

Довольный стихами, Потемкин попросил Державина составить сценарий праздника. Исполнив это желание князя, Державин сам отвез ему свою работу. Потемкин пригласил его было остаться обедать, но, прочитав тетрадь и увидев, что в описании нет никаких особенных ему похвал и что ему отдана честь наравне с Румянцевым и Орловым, рассердился и уехал со двора, пока Державин дожидался в канцелярии.
По слухам, сумма, затраченная Потемкиным на праздник, была баснословна. Для освещения залы дворца был скуплен весь воск, находившийся в Петербурге, и за новой партией послали нарочного в Москву. Масса всякого рода художников и мастеров в течение нескольких недель трудились во дворце. Множество знатных дам и кавалеров несколько недель собирались там же для разучивания назначенных им ролей, и каждая из этих репетиций походила на особое празднество, — так была она роскошна и пышна.

В назначенный день, в пятом часу, на площади перед Таврическим дворцом были построены качели, поставлены столы с яствами, открыты разного рода лавки, в которых безденежно раздавали народу платье, обувь, шапки и тому подобные вещи. Народ во множестве толпился на площади.
Богатые экипажи один за другим подъезжали к дворцу, на фронтоне которого красовалась надпись, сделанная металлическими буквами и выражавшая благодарность Потемкина «великодушию его благодетельницы». Императрица прибыла на праздник в седьмом часу. Перед дворцом она была задержана толпой.
Народу объявили, что раздача питья и одежды должна начаться в то время, когда будет проезжать государыня. Но тут вышло недоразумение: кто-то по ошибке принял карету одного вельможи за экипаж императрицы. Народ крикнул: «Ура!» — и, не дожидаясь раздачи приготовленных для него подарков, бросился расхватывать их сам. Произошла суматоха, давка, и настоящий экипаж императрицы должен был остановиться, не доехав до площади, и простоять более получаса.
Наконец императрица подъехала ко дворцу. В передней комнате императрицу встретил наследник престола. Сопровождаемая всей императорской фамилией, Екатерина прошла на приготовленную для нее эстраду, и тотчас начался балет знаменитого тогда балетмейстера Ле Пика. В балете танцевали 24 девушки и юноши из знаменитейших фамилий, на подбор красавицы и красавцы — в белых атласных костюмах, украшенных бриллиантами. Распоряжались танцами великие князья Александр и Константин вместе с принцем Вюртембергским. В конце балета сам Пик отличился каким-то необыкновенным соло.
Всех приглашенных на праздник насчитывалось три тысячи человек. На Потемкине был алый кафтан и епанча из черных кружев, осыпанная бриллиантами; на шляпе их было так много, что ему стало тяжело держать ее в руке, и он отдал шляпу своему адъютанту, который и носил ее за князем.
Под куполом были хоры, на которых стояли невидимые снизу часы с курантами, игравшие пьесы лучших композиторов того времени. Здесь же помещалось триста человек музыкантов и певцов. Возвышение, предназначенное для императрицы, было покрыто персидским шелковым ковром.
Кроме больших люстр, в зале было еще 56 малых — и пять тысяч разноцветных лампад. При входе в залу, по обеим сторонам дверей, были устроены ложи, роскошно драпированные. Но особенной пышностью отличались комнаты, стены которых были украшены диванами и гобеленами с вытканными на них картинками из библейской истории. Там же стоял «золотой слон» в виде часов (слон этот был в 1829 г. подарен императором Николаем I персидскому шаху), обвешанный бахромой из драгоценных камней.
Из театра императрица отправилась в танцевальную залу. Бал открылся громом литавр и грохотом пушек, под звуки:

Из большой залы был выход в зимний сад. Там росли цветущие померанцы, душистый жасмин, розы; в кустарниках виднелись гнезда соловьев и других птиц, оглашавших сад пением. Между кустами были расставлены курильницы и бил фонтан из лавандовой воды.
Посреди зимнего сада стоял изящный, несколько языческого вида храм, в котором помещался бюст императрицы, высеченный из белого фаросского мрамора. Императрица была представлена в царской мантии, с рогом изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги. На жертвеннике была надпись: «Матери отечества и моей благодетельнице».
Перед храмом стояла зеркальная пирамида, украшенная хрусталем, а близ нее еще несколько таких же пирамид, поменьше. Все окна залы были прикрыты искусственными пальмами с листьями из разноцветных лампад. Из таких же лампад по газону были расставлены искусственные плоды: арбузы, ананасы, дыни...
Настоящий сад тоже был отделан великолепно; всюду виднелись киоски, беседки. Ручейку, протекавшему в саду по прямой линии, дали извилистое русло и устроили мраморный каскад. Сад также горел множеством огней и оглашался роговой музыкой и хором песенников.
В двенадцатом часу подали ужин. Стол, за которым сидела императрица с августейшим семейством, был сервирован золотой посудой. Потемкин сам прислуживал Екатерине. Позади этого стола был накрыт другой, на 48 персон, — для лиц, участвовавших в балете. Здесь же было поставлено еще 14 столов. Гости садились за столы в один ряд лицом к императрице.
Столы были освещены шарами из цветного стекла. В комнате перед залой находился стол, на котором стояла суповая серебряная чаша необъятной величины, а по сторонам ее — две еще большие вазы. В других комнатах было еще 30 столов да кроме того, множество столов стояло вдоль стены; там гости ужинали стоя.
После ужина бал продолжался до утра. Императрица уехала во втором часу. Когда она уходила из залы, послышалось нежное пение под орган. Пели итальянскую кантату на такие слова:

Екатерина выразила Потемкину благодарность за праздник. Потемкин упал к ее ногам, прижал ее руку к губам, на глазах его были слезы. Императрица была растрогана и тоже плакала.
После смерти Потемкина указом Екатерины в сентябре 1792 г. дворец Потемкина был объявлен императорским — под именем Таврического. Дворец поступил в казну и сделался любимым местопребыванием императрицы весной и осенью.

Продолжение следует