картины нравов

Сергей БАЙМУХАМЕТОВ

Под звон рыцарских мечей

Кто основал Западную Европу?

«И сыщется ли такой человек, который сумеет кому-либо доказать, будто всё о Флорипе и Ги Бургундском, и всё, что во времена Карла Великого совершил на Мантибльском мосту Фьерабрас, — всё это неправда, тогда как я душу позаложу, что это такая же правда, как то, что сейчас день?
А коли это ложь, значит, не было ни Гектора, ни Ахилла, ни Троянской войны, ни двенадцати пэров Франции, ни короля Артура Английского. Кто их отрицает, у того нет ни разума, ни здравого смысла», — вопрошает известный литературный персонаж.
А действительно, кто такие Ланселоты и Роланды, Сиды, Персивали и Дюнуа, реальность которых с таким жаром отстаивает полубезумный идальго Дон Кихот? Разумеется, для него они — идеал, благороднейшие из благородных рыцарей, отважнейшие из отважных. А для нас?..

Конечно, в подлинном историческом бытовании всех упомянутых персонажей мы уже не сомневаемся, хотя и знаем, как не совпадают подчас действительные лица и события с их поэтическими, литературными изложениями, которые закрепились в массовом сознании.
Ну да, были рыцари, всё время воевали, потом присочинили пуд домыслов, песен и сказаний, рыцарских романов. Так мало ли людей в прошлом овеяли себя вечной, казалось бы, славой, а потом исчезли из памяти потомков. А вот рыцарей Круглого стола короля Артура мы помним и знаем. Знаем как явление. В чем же секрет?
Ведь рыцарство — всего лишь одно из сословий средневекового мира. Более того, сословие, рано исчезнувшее, к шестнадцатому веку его не стало, и уже тогда один вид ламанчского идальго вызывал смех и жалостливое недоумение.
И тем не менее рыцарство не кануло в пропасть веков. Потому что создало свою культуру и этику. Более того, культура и этика рыцарства стали тем фундаментом, на котором и сложился западноевропейский суперэтнос с его представлениями об истинных ценностях. Можно сказать, что культура и этика рыцарства создали западноевропейскую цивилизацию. И, несомненно, повлияли на культуру и этику остальных народов мира.
Однако, начав сразу с выводов, полезно и поучительно проследить путь, как и почему общественная мысль пришла именно к таким заключениям, а заодно и вспомнить, как возникло в истории это удивительное сословие — рыцарство.

Лошадь — прежде всего

«О конь, чьи деяния столь же непревзойденны, сколь обделен ты судьбой! Ступай, куда хочешь, ибо на челе твоем написано, что ни Астольфову Гипогрифу, ни знаменитому Фронтину ... в резвости с тобой не сравняться».
Небесполезно вспоминать классические литературные тексты, когда речь идет об истории. Ведь оттуда же, из литературы, мы помним Брильядора — коня великого Роланда, и Баярда — верного скакуна рыцаря Ринальда, и многих других, чьи имена столь же легендарны, как и деяния их хозяев.
С чего бы это и почему?
Наверное, потому, что ни в реальной жизни, ни в легендах всадник и его лошадь неотделимы друг от друга. Ибо рыцаря сделал рыцарем — конь.
Само слово рыцарь в переводе означает всадник — по-немецки Ritter. Ведь во времена Античности и Средневековья чуть ли не всё, что так или иначе определяло знатность, социальную значимость человека, было связано с конем. Вспомним римских всадников, французских шевалье, испанских кабальеро...
Более того, даже в казахских степях, где, вроде бы, на коня садились раньше, чем начинали ходить, где конь был не роскошью, а средством передвижения, условием жизни — даже там применительно к значительным людям употреблялось слово аткаминер, что в переводе означает сидящий на коне.
Один из первых знаков власти, одна из первых печатей князей-герцогов-графов в Средние века — изображение воина на коне. Так, на печати Московских правителей, возводящих свой род к Александру Невскому — конный воин, поражающий мечом дракона. Эта композиция известна всем как изображение Георгия Победоносца. Но — добавлю — это толкование довольно позднее.
На первых, самых древних изображениях Георгий Победоносец предстает в пешем виде. А водружение его на коня произошло позднее и должно было поднять не только святого воина на стременах, но и его статус в глазах простого народа.
В древности многие западноевропейские народы почти не знали, что такое конное войско. Основу македонских железных фаланг, а затем ударную силу римских легионов составляла тяжеловооруженная пехота. Греков ничему не научили поражения от неуловимых конных отрядов степняков-скифов. А вот римские военачальники после того, как их при Андрианополе разгромила конница степных варваров, крепко задумались о переустройстве армии. Но было поздно: набеги германцев довершили падение Рима.
Правда, в кинофильмах античные битвы изображают как столкновения лихих кавалеристов. Но давняя действительность была более скучной, чем современное кино. По крайней мере, менее динамичной.
Тут уместно вспомнить о деталях, хорошо известных читателю. К примеру, о некоторых подробностях классического описания Троянской войны. Там кони вроде бы были. Но вспомним — у кого? На колесницах сражались Ахилл, Гектор — то есть троянские и ахейские цари (вожди). И больше — никто!
Когда восемь веков спустя после Троянской войны греки победили персов при Марафоне, как, каким образом они донесли весть о победе в Афины? Пришлось посылать пешего воина. Для гонца с известием о большой победе не нашлось хотя бы одного коня. Вот какой редкостью был конь для Древней Греции и Древнего Рима.
Ведь древнегреческая цивилизация — морская. И древнегреческая армия — это, по нынешним понятиям, морская пехота, которая к месту операций доставлялась на кораблях. Естественно, она потерпела сокрушительное поражение при столкновении с армией скифской, кочевнической цивилизации, в степях, на открытых пространствах. Точно так же, как и скифы пропали бы в лабиринте островов Эгейского архипелага...
Но в Государстве франков, возникшем на развалинах Римской империи, уже хорошо понимали преимущество воина на коне.
Историки полагают, что окончательным поворотом в военном сознании западноевропейцев стала знаменитая битва при Пуатье в восьмом веке. До нее арабская конница, перешедшая через Пиренеи из мусульманской Испании, вольготно гуляла по равнинам нынешней Франции. И была остановлена и разгромлена лишь тяжеловооруженной кавалерией Карла Мартелла.
И в том же восьмом веке Пипин Короткий дань в пятьсот коров, наложенную на островных саксов, заменил данью в триста лошадей.
В ту эпоху в Королевстве франков цена одного коня равнялась цене двух или даже четырех коров, одному или двум мечам с ножнами и четырем мечам без ножен. Рыцарем в тогдашнем понимании слова мог стать любой, кто имел коня, меч и удачу в бою.

Буйные и грязные

Георгий Победоносец убивает дракона

«Нет, правда, скажи мне, что может быть выше счастья и что может сравниться с радостью выигрывать сражения и одолевать врага?» — вопрошает литературный герой.
Безусловно, франкский рыцарь восьмого века и рыцарь двенадцатого века, воспетый в балладах, так же далеки друг от друга, как грубый кусок железа и выкованный из него меч. Далеки, но родственны.
Рыцарские отряды Раннего средневековья состояли из воинов-бродяг, для которых не было различия между войной и разбоем. Они приходили служить тем или иным сеньорам из диких воинских дружин, которые жили по своим законам. Тацит, описывая их быт и нравы, отмечал, что единственная отрада этих людей — война. Они обладают беспокойным темпераментом, воинственным духом, им скучна работа в поле, уход за скотом. У них нет ни дома, ни семьи, и живут они тем, что награбят. Если в их стране мир, они уходят в поисках войны в другие пределы. Они первыми начинают битвы, идут напролом, отличаясь нечеловеческой свирепостью и неукротимостью.
Одним словом, древнегерманская воинская ватага — тот же скандинавский вик. То есть путь (буквальный перевод), в который уходили юноши, не желающие жить дома, пахать и сеять, ловить рыбу, подчиняться законам рода. Домашние оплакивали их как покойников, для рода они были потеряны навсегда.
А они не жалели — и не стремились обратно в обременительную паутину родовых связей, они сбивались в дикие отряды викингов, которые три века держали в страхе и ужасе всю Европу, уничтожая цивилизованные города огнем и мечом. Божьим проклятием, исчадиями ада, разбойниками называла их Европа; та самая Европа, которая потом всё забыла и романтизировала вчерашних бандитов.
И среди викингов, и среди их сухопутных древнегерманских собратьев особо ценились берсерки — то есть люди-звери, бешеные, одержимые, обладающие пещерной свирепостью и столь же пещерным бесстыдством, полным пренебрежением к любым обычаям и нравам.
Каким же образом из этих чудовищ, монстров сложилось средневековое сословие рыцарей?

Буйные и грязные стали знатью

Вновь процитируем известный текст.
«Я, твой господин и природный сеньор, и ты, мой оруженосец, будем есть из одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно всё на свете уравнивает».
Знать существовала задолго до появления рыцарей. Были уже короли, герцоги, графы, бароны. И они, разумеется, ни в коем случае не считали и не могли считать, что вонючие и грязные люди в латах, без роду и племени, известные лишь своей дурной отвагой, могут им быть ровней.
Века прошли, прежде чем рыцарство приравняло себя к знати, утвердило себя как сословие знати. И теперь уже рыцарем не мог стать любой, имеющий коня и доспехи, как бывало в прежние времена. Но, с другой стороны, и сыновья герцогов и графов до своего совершеннолетия обязаны были пройти обряд посвящения в рыцари, иначе они записывались простолюдинами. И неистовый Роланд прославляется по всей Европе не как владетельный сеньор и маркграф Бретани, но прежде всего — как рыцарь.
То есть рыцарство не просто вошло в знать, но и навязало знати многие свои законы, вынесенные из времен буйной вольницы. Закон дикой ватаги был простой. С одной стороны — верность и полное подчинение предводителю. С другой — ответственность предводителя перед дружинниками, подчинение предводителя кодексу дикого братства.
Это двуединство было перенесено и на отношения с королями, герцогами, графами. Давая присягу на верность, рыцарь становился вассалом, но ни в коем случае не подчиненным сюзерена. Герцог или граф для крестьянина и горожанина был доминус, то есть господин, повелитель. Но для рыцаря — только сеньор, то есть старший. И стол короля Артура был круглым единственно для того, чтобы никто не мог полагать, будто он сидит выше или ниже.
Так создавался рыцарский кодекс — удивительный институт Средневековья, в конечном счете сформировавший основы этики западноевропейского человека.
...Не богатствами и чинами славился рыцарь, а только подвигами. И это — главное в жизни. Воинская слава давала жизни смысл и увенчивала ее. А если сама смерть для человека ничто перед сиянием славы, то позволит ли такой человек принизить себя кому-либо, будь это даже сам король? И потому, несмотря на естественное стремление монархов к централизации власти, к единоначалию, они вынуждены были идти на компромиссы. И записывать в уставы рыцарских орденов, что служение рыцарей королю простирается лишь до тех пределов, пока оно не противоречит представлениям рыцаря о его чести и достоинстве.
Допустим, если рыцарь присягнул сеньору, а сеньор затеял войну с королем, то рыцарь имеет полное право воевать против своего короля. Это известное в континентальной Западной Европе правило вассал моего вассала — не мой вассал.
Рыцарская этика постепенно изменялась. Первостепенным стало уже поддержание чести и достоинства, доходящее зачастую до гордыни. И здесь надо сказать, что рыцарство выдержало жесточайшее давление Церкви, для которой гордыня — один из смертных грехов. Выдержало — и победило.
А кодекс рыцарства с течением времени лег в основу кодекса дворянской чести, кодекса джентльменства.
Но рыцарская этика никогда бы не стала тем, что она есть, если бы второй составной ее частью не был куртуазный идеал.

Любовь и галантность

Рыцарь, девушка и смерть

«Жди меня здесь не более трех дней, и если я за это время не возвращусь, то ... скажи моей несравненной госпоже ... что преданный ей рыцарь пожертвовал жизнью ради того, чтобы совершить подвиг, которым он бы снискал ее любовь».
Эта слегка спародированная реплика отражает рыцарские представления о должном, похвальном, правильном поведении.
Впервые женщину как существо возвышенное воспели в Европе трубадуры Прованса. Вопреки тогдашней Церкви, доказывавшей, что женщина есть сосуд греховный, трубадуры утверждали: женщина с помощью любви может облагородить мужчину, поскольку любовь — не просто акт продолжения рода, но и чувство прекрасное и возвышенное.
Крамолу странствующих певцов тотчас подхватили странствующие рыцари. Любовь и женщина придали новый смысл их деяниям. Слава, которая была самоцелью и оправданием жизни, приобрела новый оттенок. Слава позволяла заслужить любовь женщины, избранницы.
Отсюда и странствия, и шарфы на шлемах, и обеты, вошедшие в легенды и романы. Известен, например, обет Суэро де Киньонеса, который носил на шее железное кольцо в знак плененности красотой своей возлюбленной. Или поступок Дона Мануэля, который вошел в клетку со львами, чтобы поднять оброненную перчатку своей избранницы (сюжет, знакомый по шиллеровской балладе).
Почитание женщины первоначально распространялось лишь на знатных дам. Но это ведь такая поведенческая норма, что ее трудно удержать в сословных границах. Простолюдины из богатых тоже стали подумывать о куртуазности, да и знатные сеньоры не обходили вниманием простолюдинок.
Слывший образцовым рыцарем маршал де Бусико в ответ на упрек, что он по ошибке поклонился на улице двум проституткам, сказал: «Да лучше я поклонюсь десяти публичным девкам, нежели оставлю без внимания хоть одну достойную женщину».
Как видим, учтивое отношение к простолюдинкам допускается с оговорками. Но уже через годы в статут одного из рыцарских орденов вписывается безоговорочно: «Никогда не злословить о женщинах, какого бы они ни были положения».
С течением времени куртуазный идеал изменяется. Собственно любовная линия остается любовной, а куртуазность понимается широко — как учтивость, умение вести себя в обществе, воспитанность.
Знатный рыцарь де Ла Тур Ландрю пишет в наставлении дочерям: «От малых людей вы удостоитесь гораздо большего почета, хвалы и признательности, нежели от великих, ибо, проявляя куртуазность и оказывая честь великим людям, вы воздаете то, что им положено по праву. А честь и куртуазность по отношению к мелким дворянам и дворянкам, а также менее значительным лицам выказывается по доброй воле и мягкости сердца».
Но это — знатный сеньор, отец, беспокоящийся о хорошем воспитании дочерей. Он вроде бы обосновывает выгоды куртуазности. А какое дело до этих требованию рыцарю, грубому мужчине, пропахшему кошмой-подкладкой от доспехов и конским потом? И тем не менее...
Устав Ордена Полумесяца уже без всяких обоснований предписывает «проявлять всегда жалость и сострадание к бедным людям, равно как и быть в словах и делах мягким, куртуазным и любезным по отношению ко всякому человеку».

Они всё равно победили

Возвращение Ланселота

«Хотя мне не страшна никакая опасность, а всё же меня берет сомнение, когда подумаю, что свинец и порох могут лишить меня возможности стяжать доблестной моей дланью и острием моего меча почет и славу во всех известных мне странах... Я раскаиваюсь, что избрал поприще странствующего рыцаря в наше подлое время».
Ламентации понятные. Рыцарство как сословие исчезло к пятнадцатому-шестнадцатому векам. И не только потому, что появилось огнестрельное оружие. Хотя и поэтому тоже. Изменились времена и нравы.
С появлением регулярной армии война потеряла привкус, оттенок игры и состязания. Победа теперь достигалась любой ценой: путем обмана, ловкости, хитрости, за счет численного превосходства. А это изначально было несовместимо с законами рыцарской чести.
Неоднократно процитированный роман «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» вышел в 1605 году. Это, как известно, пародия на рыцарские романы. Однако заметим, что пародия-то как раз передает в концентрированном виде все особенности жанра, а значит, и характернейшие черты самого явления, литературного и исторического.
И потом, «Дон Кихот» лишь замышлялся как пародия, равно как и другая великая книга — «Остров сокровищ». А что вышло из-под пера их авторов, то и вышло.
Судите сами: смеемся ли мы над идальго Дон Кихотом? Или же, наоборот, скорбим, что этот мир — практичный, корыстный, приземленный — не понимает благороднейшей души человека?
За пять или шесть веков после ухода рыцарства с исторической арены немало авторов — ученых, политиков, писателей — пытались «развенчать» рыцарство, «рассказать правду» о нем, делая акцент то ли на классовой сущности, то ли на грубости нравов, то ли просто на гигиенических особенностях воинской жизни в доспехах, на коне. Смешно...
И авторы те, и их творения канули в безвестность. А рыцарство — осталось. Не просто как яркая страница истории. Но и как некий идеал поведения человека...