заметки по пути

Дмитрий БЛАЖЕНОВ

Странники и чужестранцы

Гуляя по древней Антиохии, некогда столице богословских споров и умствований, родине Нестория и Исаака Сирина, где у ворот храма первого века по Рождеству Христову араб-алавит и араб-православный любят обсудить, как всё же похожи друг на друга эти европейские города, Венеция и Москва, к примеру, или Рим и Варшава, и тем более похожи друг на друга европейские женщины, все такие белолицые и соблазнительные, — как-то, гуляя по улицам этого бесподобного города с невероятной историей, где нынче на въезде стоит статуя Кемаля Ататюрка, а вход в любой дом украшает цитата из Пророка, мы забрались на гору, в бедный квартал.
Сквозь приоткрытые занавески утлых жилищ струился свет, кто-то шил на бессмертной машинке «Зингер», кто-то пек лепешки, кто-то читал Коран. И ни одной женщины на улице, — только мальчики, мужчины и старики, совсем маленькие девчушки и глубокие старухи. Мы поднялись на гору; там наверху была небольшая площадь с мечетью, снизу струились разговоры, кочевала уютная местная жизнь, на секунду устанавливавшуюся тишину разрывали гортанные крики, потом снова плавно текла арабская, на местном диалекте речь. Люди, как им всегда свойственно, бились в силках времени, обсуждая повседневное, перемывая друг другу косточки, делясь планами и опасениями, — а мы ничего не понимали, и нам было здорово. И тогда на секунду помстилось: остаться бы здесь навеки, прожить чужими, неузнанными, проходить тенью, здороваться и прощаться, ни во что не вникая, ни за что не борясь, удивляясь удивительному и наслаждаясь совершенным.
Великое право чужестранца — наблюдать жизнь как картинку, пиесу для театра, потягивая винцо в антракте, — так, как ее мог бы видеть спокойный ангел с небес, для которого людское рождение и людская смерть — события на сцене балаганного шатра, уверенно поставленного Господом Богом.
Все твои проблемы отступают на второй план. Не надо больше быть лучшим среди ровесников, с кем ты ходил на детскую площадку и дрался на школьных переменах, не надо искать социального преуспеяния и морального превосходства, выдумывать тысячи оправданий, срываться на фальцет, уверяя, что все остальные живут неправильно, а ты один — верно, не надо стремиться оставить по себе хорошую или дурную память — она всё равно останется, тенью за занавеской. Тебя здесь видят, но боковым зрением, тебя здесь запомнили, но только издалека...
Разумеется, мы не остались на горе в Великой Антиохии: такие вещи не делаются искусственно, да и ощущение заброшенности в людском муравейнике исчезло почти тотчас же, как мы спустились с горы к реке, в более современную и богатую часть города. Там, в кафе, арабский юноша по кличке Слайт рассказывал, как аукнулось тут, на периферии арабской вселенной, мировое хиппианское движение, как мечтается попасть в Амстердам и как ему надоели алавиты, сунниты, шииты, друзы и все прочие обитатели окрестных гор. Мы слушали его, не вникая в местные ссоры, и наш интерес был сторонний: наутро мы уезжали к сирийской границе, вперед, за перевалы Антитавра...

Великое преимущество странника — затеряться.
Во-первых, можно долго фантазировать об оставленной родине. Она особенно прекрасна за холмами, недостижимая к утру и к концу ближайшей недели. Друзья и подруги, родители и родственники, даже враги и соседи — лики становятся почти иконописными в отдаленье. Этот эффект испытали почти все вынужденные эмигранты, — как они тосковали, мечтали вернуться. И сколь часто были разочарованы, возвращаясь.
Во-вторых, туземная среда, в обстоятельствах которой ты почти не разбираешься, позволяет тебе быть совершенно естественным, игнорировать правила поведения за столом. Сколько раз Марко Поло отрубили бы голову, не будь он путешественником из мифической Италии? Так нет же, его награждали, его холили и осыпали благодеяниями, ему рассказывали истории и легенды, — и казался он, простой купец, аристократичнее всех туземных аристократов.
Каждый раджа и хан почитают за честь сыграть с чужестранцем партию в шахматы. Конечно, только до тех пор, пока хоть где-нибудь господствуют простые нравы, мир до конца не описан путеводителями и проспектами туристических компаний и возможна встреча, непредумышленная и невероятная...

Но существенен и другой взгляд — взгляд на чужестранца со стороны обывателя. Неблагожелательный, самоуверенный, самоуспокоенный, самодовольный. Точка зрения тех, кто дома, кому все эти случайные прохожие люди — чистая забава, повод посмеяться над тюрбаном или галстучным идиотизмом заморского гостя. И горе, если кто утомляет, задерживается надолго.
Ведь щедрыми бывают повелители, те, у кого избыток, а местные завистники, те, кому постоянно не хватает, — у них совершенно иной взгляд.
...Пушкин рассказал нам, как государь любил Ганнибала и как придворная публика третировала чужеземца. Арапу Петра Великого было очень трудно вырасти из кафтана шута; всем чужой, он призван был забавлять — и возмущал, когда не соглашался с этой ролью. Но благодаря своему блистательному потомку Ганнибал крепко вошел в русскую культуру — лучшее свидетельство открытости старого общества.
А итог прост. Памятник национальному поэту Пушкину стоит в Аддис-Абебе, на африканском ветру, в стране, где странствовал и любил Николай Гумилев и где не существует прошлого, потому что какие-то насекомые ткут особо непрочное покрывало иллюзии, пожирая за полтора-два столетия всё, что только возможно — бумагу, дерево и камень.

Впрочем, бывали и более курьезные — и в то же время трагические — случаи. Один из них — А.Порюс-Визапурский, потомок раджей Биджапура, Бог весть каким путем очутившийся в Петербурге при матушке Екатерине, в конце XVIII века, окончивший Пажеский корпус и служивший сперва в русской гвардии, а потом при Министерстве иностранных дел.
Представляете себе, какая заброшенность? Индийский мальчик, семья которого бежала, вероятно, от англичан, оказывается даже не во Франции, на языке которой говорит, а в заснеженной России. Ему дают княжеский титул, он, вероятно, крещен в православии, он начитан, умен, остроумен, он всех забавляет, — но никому не нужен. Нет, император к нему добр, и обещают приличное жалованье; об индийце вспоминают, если имеют какие-то амбиции по поводу британских колоний, — и он едет в Астрахань, встречается с соотечественниками, о нем говорят в свете...
Но он всем чужой, без доброй тетушки, у которой можно испить чаю под старомосковские разговоры, без дядюшки, способного осуществить протекцию в продвижении по должности. Если возникает какая нужда — только императору в ноги; никаких других путей нет...
Грибоедов походя вышучивает его в «Горе от ума», из уст в уста передают эпиграмму про то, что «нашлась такая дура, которая пошла за Визапура», он кажется некрасивым, нелепым, чересчур вежливым, подобострастным, переменчивым.
Странно, но именно в честь индийского князя называют племенных скакунов Орловского завода, красавцев темной масти. Целую династию — Визапур 1-й, Визапур 2-й, Визапур 3-й. Остались портреты лошадей, не осталось портрета человека.
Но А.Порюс-Визапурский не полагался на нашу благодарную память. Он был сочинитель, бегло писал по-французски и составил своеобразный путеводитель по Петербургу, густо снабженный стихами собственного изготовления. Это удивительный документ. Человека, интересующегося историей, там могут привлечь описания милых нравов отечественной старины, но особенно увлекает другое, то типическое, что открывается на этих страницах, — взгляд чужестранца.
Чужой — как ребенок. Бедняга, он совсем не чувствует особенностей местного климата, не понимает, что вот-вот станет постыдно хвалить царя, писать «стихотворец» с большой буквы и тем более смешно удивляться холодной зиме. Его не манит частное, его зовет общее, универсальное: красавицы, красавцы, щедрые покровители, молодость, старость. Он многословен, потому что европейские слова для него еще не истерты, он наивен не оттого, что не искушен, а оттого, что издалека.
Кажется, местные конфликты его вовсе не тревожат, а легенда рассказывает, как зимой 1812 года он явился в Кремль, чтобы выразить свое восхищение Наполеону Бонапарту, — и когда его упрекали чуть ли не в измене, попросту пожимал плечами.
...Нет, не зря в индийских учебниках истории мировые войны ХХ века названы «гражданскими конфликтами в Европе». Картинка мира на удивление зависит от угла взгляда...

...Когда я подаю милостыню таджикским и афганским цыганятам, которых стало очень много на улицах российских столиц в начале ХХI века, я часто думаю: «Что будет, если среди них найдется хоть один литературный гений? Как он опишет наш холод, равнодушие, скупость? Наши любовные игры, наши печали?»