невеселая карикатура

Яна ЮЗВАК

Серединное время

объяснительное предание

Как-то решил Торквемада прогуляться по городу. Скинул ветрено одежды свои полномочные, напялил шутовской колпак на выбритость макушечно-католическую, снял крест золотой и тяжёлый материалом — и был таков.
Первое, во что вляпался Томас, был вечер — вязкий, как кровь Христова, факельный, будто пещера монастырская, гулкий, словно сосуд, осушенный чёрным послушником. Пока его глаза привыкали к очертаниям каменным, простонародная собачонушка кличкою Луис пометила его правый сапог и принялась весьма скудно испражняться на левый. Это было вторым, во что вляпался Великий Инквизитор.
Наказание за собачью откровенность последовало сразу, как только Томас, поведя ноздрями, опустил голову к ногам своим: он захватил собачоношный хвост в кулак, повертел псиною над колпаком три раза по часовой стрелке и шмяканул Луисом по вымощенному тротуару.
— Так тебе, бесовское отродье, — зашипел Инквизитор и плюнул те же три раза мокротами генеральными через плечо, переодетое странно.
Фонарщики нбсались по улицам Фениксами, слывя благими и невинными, потому как за то, что порой они нещадно палили бороды благородным господам и жгли дорогие платья прекрасным сеньоритам, — ничего им не было, кроме слов, известных всем нормальным европейцам, ибо давали они свет и зрение и себе, и другим, и городу призрачному.
Увернувшись от одного такого огненного бегуна, Торквемада заприметил серую вывеску, где по воску углем хозяин нацарапал: «Обувь чищу днём и ночью: будь ты царь, а будь ты кормчий!»
«Прав был Платон, но об этом потом», — пошевелилось под колпаком у Томаса, и он постучал чугунной дверной ручкой о доски — тоже дверные, но дубовые.
С другой стороны, внутри, шаркали, шептались и шуршали, но жажда денег заставила автора обувных строк отвориться.
Перед Торквемадой стоял пейсоватый слепой старикашка со свечой в костистой руке. Он покрутил носом около силуэта гостя и печально заключил:
— Так, понятно — опять ничего стоящего. Усаживайся, — и присобачил пару сучьих фраз, но на них Генералу-Инквизитору потребовался бы переводчик, ибо был Томас к таким душеизлияниям непривычен.
Обувщик достал уже щётки свои, мастики, воск, и, морщиня без того не гладкие щёки, философски приступил к старому делу.
— Кто-таки пожаловал в позднь несусветную ко мне, честному в поколениях Абраму?
— Великий Инквизитор! — взголосил Томас.
— А чо дерьмом воняет?
— ...
— А-а-а?
— Да придурок один, вроде тебя, опростался от страха.
— ... — только звук щетины свиной по коже. — Уж не тот ли трус, что разнес по всей Гишпани, мол, Томас де Торквемада пахнет свиными ушами и дымом от Колумбовых листьев, поэтому люд наш прозвал его Торчок-Томас?
Посетитель не успел ни опомниться, ни разгневиґться, хотя на этот раз толмач ему вовсе не понадобился.
— Всё!.. — разделался нечестивый старикашка. — Давай плати — а то знаем мы вашего брата...
— Какого такого брата? — Испугался впервые за столько лет Великий Инквизитор, вспомнив, как полнолунной ночью придушил папиного любимчика Хавьера Торквемаду семи лет от роду.
— Ладно, ступай, клоун, — обувщик почти выталкивал своего гостя, хлопая его кулачком в спину, — и держи колпак по ветру, дуралей!..
В честном раздражении Абрам затворил дверь, разжал вощёный кулак свой и поднёс к слепому лицу. Монетку Абрам излизал раз десять: во-первых, потому что был беззуб как младенец, а потом — чего-то он, наверное, сразу не понял:
— Надо же! — наконец сообразил обувщик-чистильщик, — растёт Гишпань, что твой виноград, Ной! Шут шутом, а платит золотом... — И ринулся в пляс.

Торквемада плёлся, беспощадный и беспомощный. «Значит, Торчок-Томас, да? Значит, уши свиные и листья колумбовые? Значит, по ветру? Ну-у-у... Удавлю-гада! Только б не забыть по утру...»
А с памятью у него становилось всё хуже и хуже — да так, что его, длань Божью, суд земной, расправителя судеб человеческих, порой заносило в случайную гуманность и в настойчивые ошибки — большей своею частью пунктуационные.
Когда он третий раз подряд в предложении казнить нельзя помиловать поставил запятую там, где разверзаются уста любви к ближнему своему, приближённые его было подумали, что Его Преосвященство Генерал-Инквизитор, пожалуй, или умом сошедши, или рукою не твёрды, — да и стали плести интриги сугубые, как походы давешние, крестовые.
«Только бы не забыть», — убеждал себя переодетый гнев Господень.

Вот и городу конец. Вот и дом. Вот и окно. И свеча в нём игристо пляшет, словно и спать не пора.
Знает этот дом Томас, может быть, даже и любит в нём слегка погостевать за вином, за едою щедрою, за разговором старым, почти из детства. Хозяин знатен, хотя и подспуден в помыслах. Чист на руку и тяжёл взглядом. А дочь его, Эврика, красавица — каких на костёр. Вот она, бесстыжая, Евою сидит, волосы гребнем с каменьями благородными бороздами делит. А волосы золотые и по полу водорослями колышутся. Закончила, приложила пальцы светлые к груди белой, губами дует — молится, значит. Закончила, забралась в постель, приложила пальцы к груди...
Тьфу... Торквемада аж покраснел, и кровь прилипла ко лбу и к белкам его — как ничья кровь не омывала лезвия разные, к пыткам привычные. Закончила...
Вот и чёрная гадость эта хвостатая вышмыгнула откуда-то, забралась на живот девичий и ластится, будто и можно ей всё. А та, что на костёр, дует что-то в губы и поглаживает. Тьфу! Свечу задула, бестия!

Великий Инквизитор вернулся слабым рассветом. Сорвал колпак шутовской, напялил одеяния нужные, с трудом непосильным поднял властной рукой крест цепной и свалился в холоднющую постелю, засыпая.
— Торчок. Свиньи. Предсказано тебе было: закончишь дерьмом собачьим и женщиной на окраине. Кликуша. Платон точно был прав.
— А-а-а — Абрам-обувщик. Кошки. Девять жизней. Девушки с кошками. Кошки с девушками делятся жизнями. Ведьмы. Почему их так много? И все походят друг на дружку. Красивые. Простоволосые. Зеленоглазые. Я — земное чистилище Гишпании. Все походят друг на... Кошки делятся... Так это одна и та же... С костра на костёр... Из века к веку... Одна и та же... Эврика!
И помер.
Это было последним, во что вляпался Томас де Торквемада.