восточная история

Яна ЮЗВАК

Не учи ученого

Пища для ума

Представьте себе: в детстве у Кхи Чуня тоже были свои наставники. Да, такие смуглые гладколобые умники с ветками в мягких ладонях. Ведь семья Чуней держала за своими ушами столько тайн, что непременным условием для будущих учителей сына стала их природная немота. Или — наудачу отрубленный язык. Правда, охотников мыкать и угукать, пусть и за щедрое вознаграждение, нашлось немного.
Так что одни из ученых мужей предпочитали сухой, давно срезанный бамбук, который почти звенел, если ветер вдруг возьми да запусти свой воздушный язык в сердцевину растения, — а мальчик, усиливая возникший там звук собственным голосом, пытался изучивать настоящие ноты.
Иной раз наставник поводил своей пропахшей опытом указкой перед собой, произносил иауыеа-ишщщ, и Кхи, оказавшийся по-настоящему способным учеником, узнавал... Об астрономии, о деревьях; о том, как семейный чуневский повар готовит дань (рассыпчатую кашу из риса); об их занудливом соседе с длинным именем, который в прошлой своей жизни был свиньею, поэтому его разодрал маньчжурский тигр — великий князь гор, — такой же хитрый и храбрый, как дракон; о том о сем — и даже немного сверх того, что хотелось бы знать шестилетнему мальчику, — о своих родственниках.

Тайны, знаете ли, имеют неприятную особенность обнаруживать себя в косноязычных устах чужаков.

Однако среди наставников Кхи Чуня часто хаживали безбровые буки, любители влажных бамбуковых прутьев; те, что вырывали молодую поросль чересчур часто и безобразно рьяно из прекрасно-слабой местной почвы. Зачем? А для ученической спины.
— Так тебе! Так! Малолетний неслушник! — свистело под их учеными руками. — Хрясь! Нельзя перечить Императору! Нельзя не верить словам Императора! Не смей когда-нибудь не выполнить императорского приказания! Учти-учти-учти! Император-император-император...
И детская (пока еще) кожица чуневского отпрыска превращалась к закату в шкуру далекого хищника, с которым так хотелось встретиться один на один, вырвать его смелое тигровое сердце, показать теплое кровяное месиво своим долгим обидчикам и победно салютировать:
— Э-э-эй! Смотрите! Я теперь сильный, как вы... Нет! Как он — великий лао-ху. Что — испугались настоящего имени тигра? Тогда стройте город из круглых камней, ибо, не успеете вы — значит, ваши трусливые плечи будут продырявлены костяными когтями. И не забудьте прежде отдать мне свои мокрые розги — я иду к Императору!
Так до поры до времени Кхи Чунь и не понял, зачем его отец, добрый и справедливый мужчина, который ни разу и базарного вора-то не обидел, — зачем он столь упорно нанимал этих бесхвостых зверюг, воплотившихся в людей, в прутяных наказателей и спинных мучителей.

Вообще — оттого, что наставники юного мечтателя (независимо от состояния их орудий обучения) были все как один (или как назло) немы, — никто ни разу не объяснил Кхи значения слов понимать, рассуждать, задумываться. Во время уроков он наблюдал, приоткрывал, удивлялся, огорчался, рыдал и даже обзывал самых кротких из своих учителей деревянными устрицами или крокодильими ушами. Но, черт побери, мыслительного процесса как такового знаменитый Кхи Чунь ой как не по своей вине сторонился.
Позже, когда он совсем повзрослел и даже слегонца состарился, подходили было к нему любопытчики, — и каждый нес в своей озадаченной голове по приготовленному заранее вопросу.

— Скажи мне, о драгоценнейший Вонючка-Кхи, кем стану я через время еще одной моей жизни? — заговорщически требовал правды сутулый старичок.
— Если бы не спросил ты — скупым зажиточником. А так — быть тебе в твоем бедняцком теле еще столько же, — тараторил мудрец.
Старику действительно пришлось прожить еще семьдесят три года и на сто сорок шестом — подивиться чуневской проницательности.

— Что есть сон, учитель?
— Когда ты его видишь — он и есть.
— Но, помилуй, великий и славный, ведь я и тебя вижу!..
— Дык я ж не сон, — растопыривал пыльные пальцы великий и славный учитель.

Так лысый бродяга Кхи Чунь стал родоначальником легендарной китайской логики, суть которой в том, что слова с языка просачиваются в лучшем случае в уши желающего их услышать, а то и вовсе нелепо оседают где-то под нёбом или загадочно отражаются в зрачках говорящего, отвечающего, толкующего.
— Но — голова, — спросите вы, — мозги там, нервные цепочки всякие, химия, электрические импульсы?..
— Нет, нет и нет. Тем более — голова. Причем тут она? Вам же надо только сплюнуть пару ненужных вам фраз! Для этого и рот сгодится, — обыкновенный логический закон.
— Так, — неугомонны вы, — ладненько, чудненько. А мысли? Откуда они-то берутся и что с ними делать?
— Ну как — неужели не ясно? Возьмите их, откуда, собс’но, и взяли, обваляйте в просеянной муке из перетертых ракушек, поджарьте в обильном хризантемовом масле, аккуратно разложите на широком овальном блюде для гостей, сдобрите синим змеиным вином по вкусу. Не забудьте подать к праздничному (мысли — эт’тебе не хухры-мухры) столу с хрустящими просяными лепешками. А теперь: тщательно прожуйте до жидкой кашицы вроде дамичжоу, —
и-и-и... Сплюньте. Всего делов-то! (Поваренная Логика. Китай. 37-й год после рождения Кхи Чуня. — Примеч. авт.)

Пища – настоящая

Что ни говори, но после удивительных и порою утомительных странствий своих Вонючка-Кхи любил поесть. Блюсти конституцию мудрецам вроде как ни к чему — и неинтересно это. Раздельное питание, белки-жиры-углеводы, холестерин...
Целый Китай (страна, надо заметить, немаленькая — даже на карте) не знал в те времена о страшных пестицидах, хитро поджидающих своих жертв в нечищеных овощах. Сам учитель никак не мог открыть для себя «богатое на чудеса» масло «Злато», — о чем, несчастный необразованщина, так до конца жизни и не пожалел.
Но...

— О, достославные розги, о, мой предупредительный отец, о, целесообразность самой ядовитой из длиннейших на свете змей, о, уссурийские шаманы (чтоб вам усса...)! Как быть честному страннику, когда к себе за стол его зовет сам Император? И куда? Кто бы мог подумать? На гунфу-ча! Чтоб меня лао-ху...

Нам известны четыре факта, воспоследовавшие этим кхичуневским стенаниям, что продолжались целый танец солнца вокруг своей любимой планеты. Итак...
Первый. Кхи Чунь перестал так бойко отвечать на вопросы многочисленных прохожих.
Второй (почти независимое следствие первого факта). Половина верных учеников предательски бежали от лысого бродяги, думая, что их учитель увлекся темной философией, пришедшей с другой стороны мира — оттуда, куда печально отплывает их Великая Звезда, чтобы невидимо заснуть. Ибо учитель явно где-то (точно не во рту) передерживал слова; а ученические уши без слов закономерно увядали.
Третий. При (да, это случилось) мысли о гунфу-ча чуневская спина начинала трещать строго по рельефной географии старых наставнических шрамов.
И, наконец, четвертый (настойчивое напоминание о третьем). Кхи Чунь был вынужден:
(а) пойти к Императору и (б) по дороге во дворец все-таки оценить отцовский выбор столь особого педагогического приема, каким получалась порка.

Помните: в программе по истории Востока «задание под звездочкой» — доклад о чайной церемонии в Китае? Нет? Так вот гунфу-ча — она самая и есть.
Кхи Чунь был таким же суетливым и говорливым студентом, как и большинство из нас. А, знаете ли, скакать и без удержу болтать на чаепитии даже современному японскому императору как-то не пристало.
Но тогда, тем более в Китае, правила соблюдались куда строже, да и щепетильнее. Запускала свои семейные корни очередная династия. Еще не появилась тщеславная красотка Цы Си, так усердно забиравшаяся на трон, несмотря на широкие кимоношные рукава золотой швейной строчки; раскосая (узкоглазая) Клеопатра, не за так потерявшая монархию, словно это булыжник в известной китайской стене или тутовая личинка, выпавшая из корзины на Великом шелковом пути, — одиночная потеря в многовековом прядильном ремесле.
Однако некая смелая женщина уже как пару тысячелетий назад увидела во сне чудесного дракона, зачала от него и родила странное, но талантливое дитя о змеином теле с прозрачным животом, с человеческим лицом на бычьей голове и тигриным носом. Она родила Второго Императора, Божественного Земледельца Шэнь Нуна, который исследовал на себе местные травы и рассказывал об их свойствах своим подданным.
Как-то и сам Нун захворал неизвестной ему доселе болезнью. Сейчас она называется как угодно: тоска, хандра, скука, депрессняк. Но в то время не росли на аптечных деревьях упаковки со стимуляторами, поэтому Император обратился к яошоу (лекарственному зверьку; примерный перевод с китайского. — Примеч. авт.), — которого достаточно было погладить по шершавой голове и поведать о своих страданиях, как он тут же уюливал на поиски нужного лечебного вещества. На этот раз яошоу принес Земледельцу чай — обыкновенное вечнозеленое растение.

Мы не станем мозолить читательские глаза обалделостью Кхи Чуня от дворцовой роскоши, его неумением держать крохотную ручку фарфоровой чашки. Что с того, что он долго привыкал то к непробивной тишине, то к прозрачному позвякиванию драгоценной императорской посуды? И не удивительно: когда к учителю обратился Монарх, которого давно и далеко хотел исхлестать бамбуковыми прутьями непослушный малыш Кхи, — в этот самый момент, весело приплясывая, где-то рядом с оглушенным Чунем полетели тончайшие сервизные бабочки-осколки.

— Отвечай! Откуда знаешь, что ты мудрый?
— Так называют меня люди, — Чунь был кроток, как сверчок.
— Ты им веришь? Мои подданные тоже не говорят мне, что я глуп.
— ...
— Что — если скажу тебе, — настаивал молодой Император, — «О, головастый из всех известных и неизвестных мудрецов, у тебя есть сын, а ты, всезнайка, даже не знаешь, как его зовут»?
— Я не поверю, — выковырял из себя Кхи.
— Разве тебя не учил твой отец, что слово Императора — это восход и река, это вишня и медведеподобный дикий кот, это бамбук и спина?
Ответ мудреца не достиг высоких императорских ушей, потому как беспрекословно справедливый правитель уже подписывал свиток о назначении бродяги Кхи Чуня Главным Дураком Империи.

Печать, разумеется, прилагалась.