биографический этюд

Владимир ЦВЕТОВ

ОДНОКАШНИКИ

Тройной портрет на фоне немецкой культуры

Трое из одной кельи

Когда в одной комнатке того, что российские студенты с нежной фамильярностью зовут общагой, поселяют вместе юных Гегеля, Шеллинга и Гёльдерлина, возникает вопрос с мистическим оттенком: случайно ли?
Три человека, во многом определившие облик немецкой культуры своей и последующих эпох, сосредоточились в одном возрасте, в одно время, в одном месте, — причем в месте, ужавшемся до ограниченного четырьмя стенами пространства...

Впрочем, ничего случайного не бывает.
Да, они вместе учились в Тюбингенском университете. Ели, вероятно, одну кашу (скорее всего, горох с салом); однокашники, никуда не денешься. Георг Гегель и Фриц Гёльдерлин поступили в Тюбинген на два года раньше Фрица Шеллинга. 15-летний вундеркинд Фриц Младший, принятый в университет в столь нежном возрасте только по протекции друзей отца-пастора, всё же вписался в компанию — его признали как равного. И для того были основания. Со временем Шеллинг оказался немножко равнее. Не по Оруэллу, разумеется.
Равнее всех (почти по Оруэллу) для современного уха — Гегель. Диалектику-то мы, в отличие от Маяковского, учили именно по нему, но, помнится, так учили, что философу не приснилось бы и в страшном сне. Между тем, культ гегельянства развивался у русских интеллектуалов XIX в. почти одновременно с культом Шеллинга, сейчас уже порядком подзабытого (его путают с Шиллером, Шлегелем, да и прочими на «ш»). И уж только реликтовые литературные гурманы знают имя Гёльдерлина, а тем более — его творчество. Справедливости ради стоит сказать, что и в Германии великим этого поэта стали числить спустя полвека после его кончины.
Но в Тюбингене они были молоды, полны высоких помыслов, грезили наяву. Эпоха — располагала.

Неопознанное дерево свободы

Начало многих знаменитых дружб — особенно с детства, особенно до смерти — почему-то чаще всего приходится на эпохи невеселые.
Лицеистам еще повезло. Зато Герцен-Огарев, зато обэриуты...
Но — времена не выбирают.
1790 год. Уже написан Вертер, в Германии — литературно-философская буря и натиск. Во Франции — известно что.
По красивой легенде, в знак вечной дружбы и памяти об идеалах Французской революции три друга (по другой версии — только Гегель и Шеллинг) посадили на рыночной площади Тюбингена древо свободы (по другим источникам — несколько аналогичных древес и на лугу за городом — почти на поле философских чудес).
Впрочем, сын Фридриха Шеллинга, скептически относившийся к этому и подобным мифам о юношеских годах отца, отрицал факт вольнолюбивого озеленения муниципальных земель.
Как бы там ни было, дружбы до гробовой доски не вышло — пути студиозов разошлись.
Драматически, хотя и не сразу. Поначалу всех троих объединил еще и отказ от лютеранско-проповеднического пути, уготованного предками и богословским факультетом, где они учились и где вышла первая работа Шеллинга. О древе познания как философеме.

Бурса на немецкий лад

От Тюбингена не очень далеко до Франции. Один выпускник университета, эмигрировавший из Германии к фригийским колпакам, написал об альма матер гневно-разоблачительные (в эмиграции с этим просто) заметки.
Да и без разоблачений не приходится идеализировать Тюбинген. Городок находился в герцогстве Вюртембергском, где уже 50 лет правил печальной памяти («развратник и растратчик») Карл-Евгений.
Великие трое стали тем, чем стали, скорее вопреки университету. А особенно его теологическому факультету — «полумонастырской казарме со средневековыми порядками» и с бездарными (по большей части) профессорами. В письмах из Тюбингена ипохондрик Гёльдерлин часто именовал свое жилище мрачной кельей.
Конечно, бурши добросовестно безобразничали — как во все студенческие времена: шнапс, ночные вылазки к прелестницам-гретхен и т.п. Но только самому изощренно-буйному воображению под силу представить, как подвыпивший Гегель лезет через университетскую ограду к живущей где-нибудь на окраине вдовушке...
Но были проказы и поопаснее. Однажды по рукам студиозусов пошла переведенная кем-то на немецкий «Марсельеза». Дошла, понятно, и до начальства.
Разбираться приехал сам герцог. Учинили допрос, под особым подозрением был полиглот Шеллинг. На вопрос о «песне марсельских бандитов» второкурсник ничего не сказал и лишь «не спускал с герцога огромных сияющих голубых глаз, — не без пафоса пишет сын Шеллинга. — Это бесстрашие так понравилось герцогу, что он отказался от дальнейшего розыска». Сын за отца...
Однако ясноглазого студента Карл-Евгений всё же малость пожурил, на что тот якобы ответил: «Ваша светлость, все мы много согрешаем».
Повезло Шеллингу и в другой раз, когда на стол герцогу лег донос посерьезнее. На Фрица и его товарища (Гегеля с Гёльдерлином беда миновала) настучали как на создателей политического клуба — для введения в отдельно взятом Вюртемберге равенства и братства, частичного упразднения налогов и установления другой формы правления.
Это — не вирши «марсельских бандитов», и светил тут не карцер, как за курение в кельях. Шеллинг до смерти перепугался, но сумел оправдаться (всегда был красноречив). Товарищу пришлось бежать.

Оценка felix

Фридрих Шеллинг

Шеллингу вообще везло. Почти во всем: в таланте, в учебе, в любви, в карьере. Но в карьере — недолго. Такие, рано вспыхнув, могут быстро угаснуть и разгореться лишь потом — от другого огонька. В старости характер Фридриха Вильгельма испортился, и он стал предъявлять сварливые обвинения в плагиате своим бывшим друзьям и коллегам — как живым, так и мертвым.
Особенно досталось однокашнику Гегелю, который, приступив к созданию своей системы позже и действительно много позаимствовав у рано стартовавшего Шеллинга, тем не менее оставил младшенького позади. По крайней мере, в славе.
Биографы до сих пор спорят, кто из тюбингенской троицы на кого повлиял и в какой мере. Но в университете блистал, безусловно, Шеллинг. Если Гегелю с Гёльдерлином в графе «Способности» ставили просто пять (bonum), то Шеллингу — неизменное пять с отличием (felix).
Студенты должны были защитить в публичном диспуте диссертацию по философии. Гегель и Гёльдерлин защищали диссертацию своего преподавателя, Шеллинг написал собственную, причем за несколько дней до защиты (как водится у вундеркиндов и двоечников). Защитился, естественно, великолепно, а диссертация была опубликована отдельной брошюрой и получила одобрительную прессу. Та самая, о древе познания.
Выскочек обычно не жалуют, но у Шеллинга всё было отлично. С одной стороны — усидчивый и прилежный, мучающий серых профессоров эрудицией; с другой — уважающий студенческие обыкновения: прогулял в одном семестре 52 лекции. Начальство простило и это: «Мы уверены, что часы пропущенных самовольно лекций пошли для пользы дела».
С брошюры началась волна публикаций, и в 1794 г. Шеллинг, еще студент, получил письмо от Гегеля, случайно наткнувшегося на статью однокашника. Сам-то Гегель окончил университет на год раньше с примечательной характеристикой: «С хорошими способностями, но не отличается ни прилежанием, ни эрудицией, косноязычен и может быть назван идиотом в философии».

Зануда

Георг Гегель

Однажды маленькому Гегелю дал в лоб уличный забияка. Нормальный ребенок дал бы в ответ.
Едва ли стоит доказывать, что Гегель не мог быть нормальным ребенком.
— Можете объяснить, зачем Вы это сделали? — спросил будущий автор «Логики» у обидчика.
Тот, не учуяв диалектическую мощь мальца, неосмотрительно ввязался в диспут:
— А Вам-то что? Захотелось!
— Вас это успокоило? — не отставал пытливый Георг Фридрих Вильгельм, но озорник уже заскучал и ретировался.
Гегеля трудно представить себе молодым. Как Гёльдерлина, дожившего до 73, — если его последние 36 лет можно назвать жизнью, — старым.
Но ведь были пылкие споры в тюбингенской комнатушке о философии и политике. Опять же — древо свободы, кущи...
Темпераменты предопределили судьбы. Событийная, плотная, с головокружительными поворотами, с эпохой молчания, жизнь Шеллинга. Яркая вспышка и кошмарно-затяжной закат Гёльдерлина.
От гегелевского терпеливого, без взлетов и почти без падений (в 1806 г. бедствовал, но помог тайный советник Гёте) восхождения к посмертной всемирной славе, от этой медлительной карьеры бюргера — умеренного и аккуратного — веет чем-то тягостно-неживым.
Женился в 42. Через 20 лет умер: холера...
Впрочем, были в судьбе Гегеля и нетипичные эпизоды. Один из них связан с приятелем студенческих лет: Гегель дольше других не оставлял Гёльдерлина. Пока это имело смысл.

Рубеж

Встреча юнцов пришлась на расцвет «разбойничьих» идеалов Шиллера, страданий Вертера и прочих древ свободы. Расставание с юностью — уже на другую эпоху.
Гегель и Гёльдерлин покинули Тюбинген, когда на Францию двинулась Вандея, а в Германию пришла война. Внешние обстоятельства мало что значили для взыскующих Духа, но практическое и практически востребованное богословие всеми тремя было отринуто.
Всем довелось побывать гувернерами — с давних пор традиционный путь гуманитария, не сыскавшего или вовсе не искавшего госпоста.
Для «идиота в философии» Гегеля репетиторство стало затяжным семилетним подъемом перед долгим восхождением к высотам познания Мировой Души (уже будучи автором «Феноменологии духа», он бестрепетно и даже не без удовольствия восемь лет исполнял должность директора гимназии).
Шеллинг не без отвращения, но куда как резвее перепрыгнул эту тягостную ступеньку — на пути к философии — и опередил неповоротливого Гегеля на сто шагов. Их переписка, начавшаяся в 1794 г., привела в начале XIX в. к совместному изданию философского журнала, где постепенно выявлялись некоторые противоречия во взглядах на бытие и т.д. Противоречия привели сначала к расхождению, потом — к недоброй полемике, потом — к скандалу и разрыву. Свиделись — на закате, затаив обиды.
Гёльдерлина, шедшего тем временем своим путем, блаженная стезя гувернерства неуклонно вела к катастрофе.

Поэт

Историки до сих пор задаются вопросом, почему великие — по крайней мере, с величием отрапортовавшие миру об Идеальном Духе — Гегель и Шеллинг бросили на произвол судьбы однокашника? Был совсем пропащим безумцем? Или просто потому, что стал поэтом, а они — трезвыми философами?
В 1978 г. вышла книга Пьера Берто о Гёльдерлине. Исследователь попытался смыть с величайшего гения Европы (коим оная, закатно-символическая, признала Гёльдерлина в начале XX в.) клеймо безумного гения и попросту психа. Согласно Берто, Гёльдерлин в течение последних сорока лет своей жизни просто симулировал душевную болезнь (шизофрению, как и будет сказано).
Честь и хвала Берто, но его быстро оспорили практикующие литературоведы-психиатры. Ведь до этого патографией Гельдерлина занимались авторитеты — как по бытию, так и по психике: Хайдеггер, Ясперс и другие. Начал, кстати, тот еще пациент — Ницше.
История болезни такова. Вырвавшийся из кельи Тюбингена, Гёльдерлин отказался от верного пути пастора и не менее надежной роли чиновника. Отказался — правильно. Делать там ему было нечего.
В письме к Гегелю Гёльдерлин оставил лучшее, наверное, свидетельство их различия — житейского мудреца и ганса-чурбана-поэта: «Ты найдешь окружающий тебя мир приемлемым... Ты знаешь, что тебе делать, а я — нет. Ты любишь жить в шуме, а мне нужна тишина».
Тишина нужна была для «Гипериона».
Еще в келье поэт начал книгу, тайна которой не раскрыта по сей день. Как в детской многословной загадке — оно большое и в прозе, но это не роман. Там сплошь философия и поэзия, но это не трактат и не стихи. Кто это прочитал, все сказали про это разное, и никто не понял, про что. И никто не знает, о ком.
Кроме лишь Диотимы. Про нее — известно точно.
В 1795 г. Гельдерлин поступил на службу к весьма деловому г-ну Гонтару — воспитывать четырех его детей от г-жи Гонтар. Уроки «Новой Элоизы», читанной в потемках тюбингенской каморки, не пошли впрок. Ровесники — домашний учитель и мать его воспитанников — Сюзетта — влюбились друг в друга. Г-н Гонтар был занят бизнесом.
Донесли хозяину дома лишь спустя три года. Идиллия рухнула, Гёльдерлина изгнали. Сюзетта-Диотима выбрала не поэта, а детей и, соответственно, мужа-бюргера. Это была не мещанская драма и не фарс с застигнутыми любовниками, а истинный, хотя и трагический выбор любящей, но мудрой женщины — между долгом и чувством.
Даже не классицизм — античность. (Гиперион — имя бога Солнца.)
Письма Сюзетты к Фридриху — она писала ему еще три долгих года — были опубликованы лишь в XX в.: их продали издателям правнучатые племянники.
Как патологоанатомы должны быть спокойны в своем ремесле, так и филологи да историки обязаны читать чужие письма...
Попробуйте. Они переведены на русский.
В 1802 г. Гёльдерлин, учительствовавший во Франции (родные отправили в Бордо — от греха подальше), узнал о смерти г-жи Гонтар: заразилась корью от детей.
Из Бордо он пришел в Германию пешком. Пришедшего — в лохмотьях — не узнали даже близкие родственники.
С 1802 по 1807 г. душевная болезнь прогрессировала. У Гёльдерлина и без Гегеля с Шеллингом хватало друзей в Тюбингене, но все исчезли, когда пришла беда. Имена исчезнувших сегодня знают только литературоведы-комментаторы.
Спасибо П.Берто за уподобление тюбингенца принцу датскому, но в 1807 г. рассудок поэта угас окончательно. От него отказались все.
Может, прав Берто, и Гёльдерлин просто «откосил» от жизни? От пустой, бюргерской, без Сюзетты-Диотимы? От непризнания друзей, романтиков и олимпийцев?
Ведь и Шиллер, и Гёте сообща, не без брезгливости, восприняли Гёльдерлина как бедного родственника, когда он испрашивал их благословения.
Последним пристанищем для Буонарротти-Скарданелли, как звал себя теперь Фриц, на 36 лет стал чердак в доме столяра.

Ответный удар

55-летний Шеллинг лечился в Карлсбаде на водах. Поздним летом, сидя в ванне, он услышал «неприятный полузнакомый голос».
«Это был Гегель из Берлина, — пишет Шеллинг жене. — После обеда он пришел ко мне во второй раз ... необычайно дружески расположенный, как будто между нами ничего не произошло. Так как мы не касались научных вопросов, чего я постараюсь не допустить, и так как он очень ловкий человек, то я провел несколько часов за интересной беседой».
«Вчера вечером я встретился с одним старым знакомым, с Шеллингом, — по-своему интерпретирует последнее свидание с однокашником Гегель (тоже в письме к жене). — Он бодр и здоров, ванны принимает только для профилактики. Мы оба обрадовались встрече и сошлись, как старые сердечные друзья».
Через два года Гегель умрет. Еще через 10 лет Шеллинга пригласят занять его кафедру в Берлинском университете. Аудитория на первой лекции — забита. И кем: А.Гумбольдт, В.Одоевский, молодые Бакунин и Энгельс.
Шеллинг во вступительной речи вспомнил Канта (а бранил ведь на тюбингенской заре) и не сказал ни слова о Гегеле.
Лекции сильно разочаруют заинтересованного поначалу слушателя — основателя экзистенциализма Сёрена Кьеркегора: «Шеллинг невыносимо пустословит».

Эпилог

В Тюбинген вернулся один Гёльдерлин. Там его и похоронили. За гробом шли несколько преподавателей. Начальства не было. Еще — сто студентов. Для пафоса? Какой пафос, если «Гипериона» толком прочтут лишь спустя 50 лет...
Для современной филологии безумец Гёльдерлин — в первом ряду немецких классиков. «Гиперион» — штука, признанная посильнее если не «Фауста», то уж точно «Вертера» и наивного Шиллера, почти что вычеркнутого из списка для чтения восьмиклассников.