портрет в архитектурном окружении

Владимир ЦВЕТОВ

Загадки италийского арихтыхтана

«Светлейшему князю и превосходительнейшему моему Господину, на службе которого я остаюсь, где бы ни находился. Теперь я вернулся в великую землю, в знатнейший, богатейший и торговый город...» Довериться ли славословию магистра инженерного искусства Аристотеля Фьораванти, пишущего миланскому герцогу Сфорца о красотах и величии Московии, или усмотреть здесь велеречивую лесть агентам великого князя Иоанна Васильевича — в опасении перлюстрации?
В итальянцах призыва Софии Палеолог не без оснований видели шпионов Рима. Так, Джан-Баттиста делла Вольпе (первый из московских фрязей — Иван Фрязин), доставивший для Ивана III итальянских техников и наследную византийскую кесаревну, лелеял планы о тайных переговорах с Золотой ордой, надеясь стать посредником между ханами и Римом в создании антитурецкой коалиции. Прознавший о том великий князь усмотрел в интриге антимосковские козни — Вольпе-Фрязин был выслан в Коломну, где и сгинул. Возможно, поэтому у 60-летнего Фьораванти были не самые поэтические причины величать Первопрестольную образца 1476 г., еще толком неодевшуюся камнем, — знатнейшим и богатейшим градом.
«Одевание» Москвы только начиналось. И начинал его именно он — старшина болонских каменщиков.
Причем начинал с главного храма Руси, и Успенскому собору суждено было остаться главным из сохранившихся творений итальянского архитектора.

Автор благодарит за помощь Т.Д.Жданову и Р.Рахматуллина.

Бегство фальшивомонетчика?

Успенский собор в Московском Кремле

В мае 1474 г. рухнул недостроенный первоначальный Успенский собор: в чем-то просчитались строившие его мастера Кривцов и Мышкин. От дальнейшей работы над упавшим храмом отказались псковские зодчие («похулили известь»).
Тогда Иван III — должно быть, не без подсказки супруги — решил послать за италийским муролем (муролем назовут Фьораванти русские летописи: от прилагательного murale — стенной).
Шпионствующим фрязям Иоанн Васильевич миссию не доверил — в римскую землю отправился дьяк Семен Толбузин. «А денег с Толбузиным князь велики послал своей казны 700 рублей», а рядиться с муролями повелел «по 10 рублев на месяц найму» (летописные тексты цитируются по статье А.Л.Хорошкевич «Данные русских летописей об Аристотеле Фиораванти» // Вопросы истории. 1979. № 2. С. 201—204; далее — Хорошкевич).
Ежемесячные 10 рублей — сумма для Московской Руси по тем временам немалая: село Сабурово в Коломенском уезде на реке Москве в 1474—1496 гг. было продано за 60 руб., а село Степанковское там же — за 22 рубля (см.: Хорошкевич. С. 202).
Тем не менее, по словам Толбузина, никто из итальянцев, кроме Аристотеля Фьораванти, не согласился. Не решались отправиться в дремучую гиперборейскую землю, о которой в Европе ходили сказочные легенды?
Не так всё просто в истории выбора зодчего. Едва ли Аристотеля прельстили деньги и сказки о Московии. Скорее, вынудили обстоятельства.
В июне 1473 г. он был обвинен в Риме в фальшивомонетничестве и даже побывал в тюрьме. Занимался ли пожилой инженер сим промыслом и в каком виде: собственно ли чеканкой, чеканкой ли со сбытом, просто хранением — судить трудно. Неизвестно, и кем было предъявлено обвинение, но в те годы оное было эффективным средством устранения конкурента.
Странно повела себя при этом Болонская коммуна, не ставшая дожидаться, пока в Риме разберутся с делом ее главного инженера, и тут же помпезно отлучившая мастера от должности: «Так как до сведения дошло, что магистр инженерных работ Аристотель был схвачен в Риме по поводу фальшивых монет и таким образом покрыл себя позором в том государстве, куда он был послан нашим Правительством именно для службы и исполнения поручений Святейшего Отца, то мы всеми белыми бобами [т.е. шарами — per omnes fabas albas] лишили вышесказанного магистра Аристотеля должности и содержания, которое он получает от Болонской камеры, и постановили, чтобы это лишение считалось со дня его уличения навсегда, при условии, что обвинение окажется верным» (цит. по статье: Хрептович-Бутенев К.А. Аристотель Фьораванти, строитель Успенского собора, и письмо его из Москвы 1476 г. // Старая Москва. Вып. 2. Издание комиссии по изучению старой Москвы. 1914. — Факсимильное издание. М.: Столица, 1993. С. 43—45; далее — Старая Москва).
«Неверные» обвинения с Фьораванти скоро сняли, но репутация в те годы значила больше, чем в последующие века, и главной причиной согласия архитектора на поездку в Московию некоторые историки видят в желании отбыть с родины со всеми ее белыми бобами. Так что предложение русского посла пришлось, по видимости, кстати.
Не оно одно пришло о ту пору: знаменитым архитектором заинтересовался и султан Мухаммад II. Однако принять предложение Стамбула — значило бы предать христианство, и из двух зол опозоренный в отчизне Аристотель выбрал меньшее: Россию.

Слуга всех господ?

Русский период жизни Фьораванти — самый темный для историков, хотя много неясного и в итальянском — начиная с даты рождения магистра (1415—1420) вплоть до подлинности его имени.
Впервые юный сын одного из лучших граждан Болоньи, потомственного зодчего Фьораванти ди Ридолфо, упомянут в 1436 г. в хронике мастера Гаспаро Нади как его «соавтор» по отливке и подъему нового колокола на башню дворца дель Подеста. Там-то и названо имя Аристотель.
Но у историков есть веские опасения, что это было фамильным прозвищем (отец муроля, по некоторым источникам, тоже звался Аристотелем).
«Неопределенность отношений между именами, отчествами и прозвищами в начале XV в. еще такова, что разобраться в изрядной путанице из Фьораванти, Бартоломео и Аристотелей так до конца и не удалось» (Земцов С.М., Глазычев В.Л. Аристотель Фьораванти. М.: Стройиздат, 1985. С. 32; далее — Земцов, Глазычев).
Русские летописцы по-своему будут трактовать эту путаницу и объяснят, что Аристотелем мастера назвали «хитрости его ради» («хитрость» — сиречь ум).
Более или менее детально о жизни Фьораванти известно лишь с конца 1440-х гг. Он прославился на всю италийскую землю в 1455 г., когда с помощью механизмов собственного изобретения передвинул на пять саженей колокольню церкви Санта-Мария Маджоне без единого повреждения. Причем без винтовых домкратов (тогда еще не изобретенных).
Профессии зодчего и инженера в Италии эпохи Возрождения не мыслились раздельно, так что у посла Толбузина будут веские основания характеризовать многостороннего Фьораванти, что он «не токмо на сие каменное дело, но и на иное всякое, и колоколы и пушки лити и всякое устроение и грады имати и бити их ... и иное все хитр вельми».
В 1456 г. «хитр вельми» Аристотель был избран старшиной ложи болонских каменщиков. Следующим судьбоносным этапом его странствий стал Милан, куда мастер прибыл в 1458 г.
Но вскоре он уже строил канал в Парме, в 1461-м — в Кремоне, всё это время числясь на службе у миланского герцога Франческо Сфорца. В 1464 г. Фьораванти вернулся в Болонью, но «миланский след» в судьбе Аристотеля аукнется не раз, в частности, в 1476 г. — письмом из России сыну Франческо Сфорца — герцогу Галеаццо-Мария, которого Фьораванти также именует превосходительнейшим господином.
Забежим вперед: письмо это, найденное в XIX в., порядком спутало карты итальянским биографам Фьораванти, так и не выяснившим, продолжал ли муроль служить дому Сфорца.
Вернувшийся в Болонью Аристотель (слуга двух господ?) был официально назначен городским инженером. Между тем, он не сидел на месте и нередко выезжал «по заказу»: в 1465 г. отправился на инженерные работы в Венгрию по приглашению короля Матиаша I Корвина, а в 1471 г. поехал в Рим: папа Павел II призвал магистра для передвижения обелиска Калигулы к базилике Святого Петра (по преданию, около этого обелиска в цирке Нерона был распят апостол Петр).
Прием у папы в июле 1471 г. закончился трагически. Правда, не для Фьораванти: в ходе беседы с мастером Павел II скоропостижно скончался, объевшись (до этого? или прямо во время аудиенции?) дынь.
(Папа, кстати, был не единственный исторический деятель, кто не соразмерил свои силы при поглощении редких тогда бахчевых.)
В свете грядущей русской эпопеи Фьораванти стоит упомянуть немаловажное обстоятельство, связанное с Павлом II: он патронировал судьбу сироты Зои Палеолог и довольно долго выбирал для царьградской беженки подходящую Риму партию. Но не довел дело до конца по причине смертельной передозировки дынь.
Решил судьбу брака сиротки Зои (и во многом — рода Рюриковичей) ее воспитатель — кардинал Виссарион (тоже константинопольский беженец, принявший в Риме католичество и обративший туда же воспитанницу).
Любопытно, что одним из претендентов на руку кесаревны был турецкий султан, позвавший к себе Фьораванти одновременно с русским послом...
Но тут из пределов науки мы переходим в область поэзии, где всякое совпадение неслучайно и где царит метафизика истории...
Вот и еще совпадение: сватался к византийской сиротке и герцог миланский Галеаццо-Мария Сфорца, кому Фьораванти отправил из Москвы в 1476 г. загадочное письмо. Тоже случайность?
Пустившись в увлекательную, но безответственную область исторических фантазий, можно предположить, что «русский вариант» 1474 г. был вовсе не выбором Фьораванти или Толбузина, а звеном невнятной интриги — причем не гражданско-цеховой (поспешное отрешение от должности в Болонье, бегство от позора), а интриги политической, в которой не последнюю роль могли сыграть София Палеолог и преемники кардинала Виссариона (кардинал скончался в 1473 г., за год до отъезда Фьораванти на Русь).
Тому косвенное доказательство — некая провинность, за которую 65-летнего мастера Иван III «ограбит» и посадит в тюрьму.
Есть и некоторые другие странности похождений муроля в России, начиная с момента его отбытия из Италии.

Место встречи изменить можно

Несмотря на заверения посла Семена Толбузина, что «мастер из многих мастеров избрася тот Аристотель», похоже, что «избрася» Фьораванти еще в Москве, где уже числился основным претендентом на восстановление Успенского собора.
Для такого предположения есть основания: Фьораванти, безусловно, был знаком с кардиналом Виссарионом — в 1450-х гг. тот жил в Болонье. Через него могла знать о славных деяниях магистра и царевна Зоя. Поэтому представляется убедительной гипотеза С.Земцова и В.Глазычева, что великая княгиня, политкорректно перекрестившаяся в Софию, передала с Толбузиным письмо кому-то, кто хорошо знал ее воспитателя и точно переадресовал посла к Фьораванти (авторы называют Альда Мануция).
Неясно только — куда именно направил стопы дьяк Толбузин. Факультативный, на первый взгляд, вопрос о том, где и при каких обстоятельствах русский посол встретился с Фьораванти, до сих пор остается открытым из-за расхождений данных русских летописей и молчания итальянских источников.
Поиск муроля был не единственной целью посольства Семена Толбузина с толмачом Антоном: имела место и дипломатическая миссия.
В летописях говорится о поездке посла то «во область Римскую во град Венецею», то просто «в Римскую землю». Вернулся же он, по данным сводов конца XV в., из Рима. Большинство летописей начала XVI в. вслед за авторитетным сводом 1480-х гг. дьяка Родиона Кожуха упорно называют Фьораванти венецианцем.
Но московский великокняжеский свод 1493 г. иначе пишет о родине инженера: «Приведе того мастера от града Бонония Итальскаго».
Расходятся и мнения итальянских исследователей. Историк XIX в. Гуаланди полагал, что последние годы перед отбытием в Московию Фьораванти жил в Милане. Причина такого мнения — письмо 1476 г. к «превосходительнейшему господину» (герцог Сфорца отправил затем не только ответное послание муролю, но и Ивану III, назвав его, к ужасу российских вельмож и недоумению позднейших историков, Георгием; не беда: с гербом, должно быть, перепутал).
Миланская версия небезосновательна, если учесть, что Болонская камера мастера от должности отлучила.
Местом встречи посла Толбузина и магистра Аристотеля, по мотивам русских сводов и — не в последнюю очередь — по сведениям из «Истории» Карамзина, называли и Венецию. Тем более летописи часто величают Фьораванти мистром — венецианский диалектизм от слова мастер.
Но с Венецией у мистра были, тем не менее, весьма натянутые отношения с давних пор — еще с декабря 1455 г. Он довольно быстро выпрямил тогда башню при церкви Сант-Анджело, которая, не простояв и двух суток после выпрямления, рухнула: подвел слабый грунт. Аристотелю, только что прославившемуся перемещением колокольни, пришлось срочно ретироваться — по причине начала следствия.
В дальнейшем он всегда уделял особое внимание тщательной проверке почвы. Так что особого интереса ехать на север Италии у мистра не было.
В 1970-х гг. появилось исследование итальянского историка П.Каццолы, который согласился с русской летописью 1493 г. об отбытии Фьораванти на Русь именно из «града Бонония Итальскаго» — и в качестве доказательства привел послание Шестнадцати преобразователей коммуны Болоньи Ивану III от 1479 г. Коммунары просят отпустить своего старого и уже прощенного родиной магистра домой.
Так что связь Фьораванти c «Бононией» не прерывалась, но на вопрос, почему лишь великокняжеский свод 1493 г. точно называет отчизну муроля, историографы ответа не нашли, отметив только, что в этой летописи «Болонья названа своим латинизированным, а не итальянским именем. Вероятно, русские летописцы или их информаторы знали латынь лучше, чем итальянский язык» (Хорошкевич. С. 203).
Не сетуя на малограмотных информаторов русских летописцев, отметим, что немало запутал историческое следствие и Семен Толбузин, коему Иван III «велел мастера мудрого церковнаго постати». Вернувшись с «венецейским мистром» на Русь, посол в отчетном докладе великому князю приписал италийцу создание флорентийского собора Святого Марка.
Неслучайно — именно этой церкви: «Сан-Марко — наилучшим образом сохранившийся византийский собор дворцового стиля» (Земцов, Глазычев. С. 65). Хитрил Толбузин или ошибался — не узнать.

Тюленья охота миланского помытчика

В пасхальное воскресенье 1475 г. магистр увидел Москву — зимняя поездка заняла три месяца. Приехали с Фьораванти сын Андреа и слуга Петруша, как ласково зовут его летописи.
Аристотель поначалу «расхвалил гладкость стен собора, но нашел, что известь не достаточно скрепляет, и камень не тверд» (вот и псковские мастера «хулили известь»). Затем муроль снес до основания все остатки сооружения Мышкина—Кривцова. «Удивительно было видеть: что три года делали, он развалил в одну неделю, — досадует летописец, — и меньше того, так что не успевали убирать камни».
Неподалеку от Андрониева монастыря стали выделывать кирпич из найденной Аристотелем подходящей глины. Но Иван III желал остаться в жестком русле традиции и отправил италийца во Владимир — перенимать опыт строителей тамошнего Успенского собора.
Темно и странно сие путешествие. По русским летописям, Аристотель съездил по предписанному маршруту и вернулся творить согласно великокняжескому наказу. Мистр похвалил владимирские соборы, но обмолвился, — а летопись язвительно это зафиксировала, — что наши люди, должно быть, делали: то бишь муроли-соотечественники.
Немного о другом (то есть совсем о другом) повествует письмо Фьораванти миланскому герцогу от 22 февраля 1476 г. — последняя сохранившаяся весточка архитектора на родину.
Документ загадочный, породивший разные гипотезы. Первым из русских исследователей на него обратил внимание и перевел текст граф Константин Апполинарьевич Хрептович-Бутенев в указанной выше статье (Старая Москва. С. 24—49).
Мы приводим текст письма по современному переводу С.Земцова и В.Глазычева: «Я рискнул отправиться на 1500 миль дальше, к городу, который именуется Ксалауоко, удаленному от Италии на 5000 миль. В сей стране путешествие на лошадях весьма затруднительно, и я прибыл позже, чем предполагал, и не мог уже достать белых кречетов, как того желал, но через некоторое время они у меня будут, белые, как горностаи, сильные и крепкие» (Земцов, Глазычев. С. 96).
Не только осмотреть владимирско-суздальские шедевры ехал италиец, а добыть для миланского герцога редких охотничьих птиц. Может быть, именно это обязательство, сопряженное с тайной (или все же явной?) службой дому Сфорца, и было одной из целей поездки Аристотеля на Русь? Ведь рискнул он отправиться за кречетами не куда-нибудь, а на самый север: Ксалауоко, по версии Хрептовича-Бутенева, не что иное, как Соловки.
«Если твоей светлости угодно получить прекрасных соболей и горностаев, живых или шкурами, я могу их тебе отослать, сколько ни пожелаешь, ибо здесь и медведи, и зайцы родятся белыми, как горностаи. И еще я охочусь здесь на животных такой породы, что убегают к морю-океану и прячутся под водой от страха и 15 и 20 дней живут там, подобно рыбам. И в середине лета солнце остается на небе два с половиной месяца».
Стоит отдать должное литературному дару мистра: белые ночи, убегающие к морю-океану тюлени (или моржи?) — элегантные штрихи к портрету гиперборейской экзотики.
Однако — что за комиссия: зачем итальянскому мастеру самому, с лошадиными затруднениями, цепляя лед неверною подковой, ехать на дикий Север, да еще с опозданием к сезону лова белых кречетов (герцогу Сфорца пришлось отослать двух серых: «перелиняв, они станут совсем белыми» — о роковой роли этих птиц еще предстоит сказать), — в то время как у великого князя был немалый штат помытчиков — охотников на ловчую птицу — по всем весям Руси.
Но Фьораванти и еще пишет между строк, минуя интеллектуальный потенциал перлюстраторов-московитов с их информаторами — мимоходной цитатой из Данте: «Коротко время, а кратко нельзя сказать многое, тем более что мы истину, похожую на ложь, должны хранить сомкнутыми устами, иначе срам безвинно наживешь».
В прозаическом переводе графа Хрептовича шифровка Фьораванти прозрачнее: «Время коротко, коротко, и я не могу рассказать тебе многого (а также всегда об истинах, носящих личину лжи, лучше крепко сомкнуть уста, чтобы избегнуть безвинного позора)» (Старая Москва. С. 30—31).
Можно трактовать «безвинный позор» как укор Болонской камере, безвременно и «навсегда» осудившей оклеветанного в Риме магистра, но он мог «сомкнуть уста» и в отношении некоторых московских обстоятельств.

Тайна белого кречета

Строения Фьораванти, как и его военно-инженерные свершения, хорошо известны и подробно описаны в литературе. Но, помимо неоднократно перестраивавшегося с XV в. дворца дель Подеста в Болонье, уцелел лишь Успенский собор (хотя и он с веками претерпел изменения).
Однако таинственная поездка мистра на Север за кречетами дает смутный повод предположить, что в Москве живо еще одно творение Аристотеля. Никаких прямых доказательств тому нет, только — легендарно-поэтические.
Впрочем, на сходные архитектурные приемы, использовавшиеся при строительстве главного собора Кремля и маленькой церковки в древней московской Напрудной слободе, первым обратил внимание не поэт, а зодчий (но хорошие зодчие — поэты): Лев Артурович Давид, который в 1940—1950-х, а затем и в 1970-х гг. реставрировал церковь святого мученика Трифона и вообще немало сделал для спасения этого уникального памятника.
Церкви такого же типа — одноглавые, перекрытые крещатым сводом — появились в Москве именно в XV в., при Иване III. И хотя «система кладки стен храма характерна для памятников владимиро-суздальской эпохи ... сочетание белого камня (основной стеновой материал) и кирпича (своды, барабан, арочные перекрытия и детали) роднит его с Успенским собором Фиорованти, давшего первый известный образец подобного строительного приема в Москве. Отсутствие металлических связей, вошедших в употребление в московской строительной практике также после творения Фиорованти, относит его к очень ранней эпохе» (Давид Л.А. Церковь Трифона в Напрудном // Архитектурные памятники XV—XVI вв. М., 1947. С. 56).
После закрытия в советское время Трифоновской церкви на южном ее фасаде при реставрации была обнаружена надпись с обозначением даты — «лета 7000» от сотворения мира, т.е. 1492 г. (дата ожидаемого тогда конца света).
В связи с этим открытием Л.Давид определил предположительное время строительства храма Святого Трифона — между 1479-м, т.е. годом окончания строительства Успенского собора, и 1492-м. (Тут впору вспомнить о подозрительной точности летописного свода 1493 г. относительно родины Фьораванти.)
Вопрос о времени и обстоятельствах создания Трифоновского храма не решен до сих пор. Не прояснен и другой, тесно с ним связанный: почему на русских иконах святой мученик и чудотворец Трифон, глубоко любимый и почитаемый на Руси, изображается с соколом (кречетом) в руке, что не характерно для его византийской иконографии. (Святой мученик принял кончину во Фригии — малоазийской провинции Римской империи — при гонении на христиан Деция в 250 г.)
Замечательный исследователь церковной истории новомученик Леонид Иванович Денисов, принявший сан священника после революции и погибший в 1930-х гг., писал об иконе Трифона с соколом: «Для такого именно изображения, которое народ называет “русской иконой”, святого Трифона, нет мотивов ни в житии этого угодника, хотя он и пас домашнюю птицу, ни в молитвословиях церковных» (Денисов Л. Жизнь и страдания святого мученика Трифона и почитание его в России. М., 1909. Переиздание: М., б. г. /1995/. С. 30).
Однако именно на Москве святой Трифон почитался, в частности, как покровитель охотников, а древняя Напрудная слобода, где и был воздвигнут храм, славилась своими «водными» угодьями.
По преданию, здесь охотились государи с соколами и кречетами на «мокрую», или водяную, птицу, тогда как на «верховую птицу» — в Сокольниках.
С охотой и связана легенда о создании Трифоновского храма, построенного на деньги некоего сокольника в память о чудесном явлении ему святого Трифона. Однажды сей сокольник упустил любимого или просто дорогого княжеского сокола (белого кречета?), и ему грозило страшное наказание. После долгих поисков он воззвал к своему святому — Трифону, а потом уснул в лесу и увидел мученика, указавшего место, где находится потерянная птица.
Сокольник — по легенде звавшийся Трифон Патрикеев — нашел сокола и дал обет построить церковь в честь святого.
Легенда передавалась изустно и была записана лишь в XIX в. Чудо тогда отнесли к эпохе правления Ивана Грозного, а поэтически пересказал его в «Князе Серебряном» А.К.Толстой. Но писатель, блестяще знавший историю, не стал давать сокольнику фамилию вельможных бояр, попавших в опалу задолго до правления Грозного: Трифон в «Серебряном» — холоп.
Меж тем, вслед за романом Толстого появилась стилизованная былина доктора медицины А.Г.Лукьяновского о явлении святого угодника именно во времена Грозного, и до сих пор во многих публикациях, не говоря уж о народной молве, чудо с сокольником и создание церкви в Напрудном упорно относят к этой эпохе.
Данные архитектурных и археологических исследований точно показали, что храм Святого Трифона создан на рубеже XV—XVI вв., скорее всего, при Иване III, но путаница с двумя нашими Иван Васильевичами — почти по Булгакову-Гайдаю — характерна не только для массового, но и для научного сознания. Неспроста: Иоанна IV называли порой Великим, а его деда, Ивана III, в некоторых текстах — Грозным...
Интересно, что почти столетием раньше, в правление Василия I, «конный сокольник с птицей в руке чуть было не получил значение государственного герба Москвы — его изображение отчеканивалось на монетах этого времени наравне со всадником с мечом или копьем» (Паламарчук П.Г. Век спустя // Жизнь, страдания и духовные дары святого мученика и чудотворца Трифона и уроки из его жизни. М.: Паломник, 2000. С. 203).
Такие монеты продолжали чеканить на протяжении всего XV в., а в последний раз изображение всадника с соколом появляется на гербовой печати приближенных Ивана III — бояр Патрикеевых, фамилию которых в предании как раз и носит сокольник.
Никто из рода Патрикеевых не был сокольничьим (должность сия была учреждена лишь в 1550 г.). К тому же боярин, даже близкий родственник великого князя (а Иван Юрьевич Патрикеев-Гвоздь приходился двоюродным братом Ивану III), всё же не смел строить храм в великокняжеском селе, каким со времен Ивана Калиты и было Напрудное. Причем по целому ряду обстоятельств можно предположить, что чудо святого Трифона произошло именно при Калите. Тут легенда смыкается с явью.
Великокняжеская соколиная охота в Московии XIV в. была не очень популярна: «Первые московские князья интересуются охотой больше с фискальной точки зрения как важной статьей государственного бюджета, чем с точки зрения забавы... Иван Калита, Симеон Гордый, Димитрий Донской ревниво оберегают свои “сокольничьи и ловчии пути”. Все — большие скопидомы, они едва ли даже способны были на крупные расходы по постановке великокняжеской охоты в широких размерах» (Великокняжеская и царская охота на Руси. Историческое исследование Николая Кутепова. Гатчина. 1894. С. 62).
Однако «охотничье» село Напрудное (Напрудское) упоминается уже в духовных грамотах Иоанна Даниловича Калиты и его потомков-«скопидомов», а то, что оно называлось селом, доказывает, что там был храм, потому что сёла отличались от деревень именно храмами. Так что деревянная церковь в этой местности (в честь Трифона-сокольника или нет — судить трудно) существовала задолго до Ивана III.
Согласно «охотоведу» Н.Кутепову, первым заинтересовался престижной в Европе соколиной охотой великий князь Василий I. В его же правление появляются на свет и монеты с сокольником. Но связано ли это нумизматическое — на монетах великих князей — и гербовое — на печати Патрикеевых — изображение конного сокольника с созданием каменного храма Святого Трифона — судить трудно: никаких доказательств, кроме косвенных, нет.
А в пользу поэтического предания говорит лишь находившееся на внешней стене алтаря изображение святого Трифона на белом коне с белой птицей в руке.
Фреска, создание которой относят к концу XVI — началу XVII в., в 1934 г. была перенесена в Третьяковскую галерею. Конное изображение святого Трифона с птицей как покровителя охотников встречалось и позднее — на стрелецких знаменах Алексея Михайловича, страстного поклонника соколиной охотой. Так что постройку церкви вплоть до археологических открытий XX в. относили даже к XVII столетию, памятуя о сей царской страсти.
История московской церкви Трифона сама по себе достойна отдельной книги (и, по нашим сведениям, прихожане Трифоновского храма, возвращенного русской Церкви в 1992 г., сейчас готовят именно такое — большое документальное исследование), но что связывает этот храм с итальянским муролем, кроме некоторой общности архитектурных черт у церкви в Напрудном и Успенского собора?
Тут самое время вспомнить о полярной охоте болонского магистра и его стремлении добыть именно белых кречетов.
Святой Трифон на иконах изображается с соколом — птицей серой, а белый кречет появляется в его иконографии крайне редко, в том числе — на исчезнувшей в недрах Третьяковки и до сих пор не экспонирующейся фреске.
На «соколиную» связь церкви Святого Трифона с историей Фьораванти обратил внимание в 1997 г. эссеист и краевед Рустам Рахматуллин в поэтическом эссе «Всадник на белом коне с белым кречетом на рукавице» (см.: Дружба народов. 1997. № 11). Сейчас автор переработал его, и эссе под названием «Белый кречет храма, или Новое сказание о начале Москвы» будет первой главой в готовящейся книге о метафизической истории столицы.
Для Р.Рахматуллина несомненно существование некоего связующего звена между созданием Успенского собора и Трифоновского храма. Но строил ли эту церковь именно Аристотель Фьораванти, автор «Белого кречета...» судить не берется, поскольку точная наука подтвердить этого не может, а метафизическая история — дисциплина поэтическая. Однако некоторые, хотя и небесспорные, доказательства этой красивой версии есть.

Монетная мистерия магистра

В сборнике «Старая Москва» 1914 г. сразу вслед за статьей К.Хрептовича-Бутенева о Фьораванти идет небольшая заметка А.Орешникова — дополнение к материалу Хрептовича; «Орнистотель, денежник Ивана III». Специалист по нумизматике Орешников обращает внимание публики на монеты времен Ивана III с изображением всадника с мечом и надписью на обороте Ornistoteles.
Со времен Карамзина эту надпись трактовали как искаженную подпись создателя Успенского собора — Aristoteles (хотя о его русских опытах в монетном деле — после печального римского — документальных свидетельств нет). Однако А.Орешников настаивает на правильности своего прочтения: Ornistoteles, предполагает даже наличие какого-то мифического денежника Орнистотеля, которого-де тоже вывез Толбузин, а потом адресует нудный запрос зарубежным лингвистам: «Желательно было бы получить разъяснение имени Ornistoteles от итальянских ученых; встречается ли подобное имя вообще среди итальянских имен» (Старая Москва. С. 51).
Проницательный г-н Орешников сделал в этой заметке 1914 г. и еще одно интереснейшее сообщение, прямо связанное с Фьораванти (о чем позже), а вот на его этимологический вопрос ответил в 1997 г. Р.Рахматуллин, углядевший в «итальянском» имени греческий слог — ornis (по-гречески птица).
Для Р.Рахматуллина это — подтверждение метафизической цели поездки Фьораванти за птицами на Север — вовсе не (или — не только) по прихоти герцога Сфорца.
Рифмуя создание главного храма Руси с древнерусской повестью о Соломоне и Китоврасе, где Китоврас открывает Соломону тайну храма и указывает на таинственную птицу Шамир с теслом, автор «Белого кречета храма» вспоминает мистическую подоплеку, которую на протяжении всей истории человечества придавали зодчие храмостроительству: «Птица приносит какую-то некость. Эту некость — мы скажем, тесло — и должен добыть Аристотель с добычею белого кречета».
О другой стороне медали, то есть той же самой монеты с греческим именем, рассказывают в биографии Фьораванти С.Земцов и В.Глазычев. Под копытами всадника с мечом на монете Ивана III — цветок о пяти лепестках. Точно такой же — на обороте медали венгерского короля Матиаша I Корвина, у которого Аристотель, как помним, работал в 1465 г.
Пятилепестковую «розу под копытами коня большинство ученых считает своеобразной подписью Аристотеля Фьораванти» (Земцов, Глазычев. С. 6), что вполне согласуется с именем-ребусом магистра: Фьор а венти: цветок, гонимый ветром.
«Избранный мастером знак служит точно найденной метафорой его богатой событиями, бродячей, не слишком удачливой жизни» (там же).
Между тем, Р.Рахматуллин смело строит и другой метафизический понтон — между поисками несчастного сокольника, упустившего княжеского кречета и блуждающего в лесах над Великим прудом, — и исканиями болонского мастера, едущего «с затруднениями» по льду Белого моря: «Трифон и Фиораванти ловят кречетов прежде, чем строят по храму из камня... Наконец, оба — всадники, Трифон и Фиораванти, и нетрудно увидеть теперь, из письма Аристотеля, кречета и на его рукавице. Только что это? — кречет, срываясь с руки, улетает цветком.
Перед нами другая печать — не печать, а монета, которую видел и описал в XIX в. один итальянец: всадник бросает на ветер цветы. Этот ребус был сразу разгадан нашедшим: fiori a venti — Фиораванти. Нумизмат обернул и прочел: Aristotil... Игра Аристотеля, простая, как ветер и стая цветов, — свидетельство странной серьезности поисков зодчего под солнцем полуночи» (Рахматуллин Р. Всадник на белом коне...).
Впору вспомнить и о тех птицах, что были отловлены под Ксалауко. Серые кречеты, привезенные в Милан сыном Фьораванти Андреа, выполнили свою черную миссию. По легенде, именно этих птиц (побелевших ли?) выпустил Галеаццо-Мария Сфорца в 1476 г. — в тот самый день, когда был убит заговорщиками.

Ивашка Павлович и другие аристотели

Быть может, болонский зодчий и не считал строительство Успенского собора, поражавшего современников «величеством, светлостью, звонностью и пространством», главным делом своей жизни, но тут — мудрость или ирония истории: его дворцы, мосты и иные инженерные проекты в Болонье, Парме, Мантуе, Милане остались в основном на чертежах.
Правда, утверждают, что многие из сооружений в Ломбардии, традиционно приписываемые Леонардо да Винчи, были в действительности созданы Фьораванти.
Он еще отстроил в Москве Пушечный двор и, по некоторым данным, начал проектировать Кремль — подобием миланского замка Сфорческо, воздвигать который будут другие фрязи — в том числе Пьетро Антонио Солари.
По одной остроумной версии, «слуга Петруша», сопровождавший Аристотеля в его поездке в Россию, — не кто иной, как будущий создатель Грановитой палаты. А уж Солари, несомненно, был миланцем — так что «миланская версия» остается в силе...
Старого Фьораванти ждали в Болонье, но великий князь не отпускал: мистр был нужен для военных экспедиций — предвиделись походы на Новгород, Казань и Тверь. А на Московии тем временем усиливалась ксенофобия.
В 1484 г. иноземный врач, не сумевший вылечить татарского царевича Каракучу, был «выдан головою» семье Каракучи и «зарезан под мостом аки овца». Летопись то ли меланхолично, то ли со злорадством повествует: «Аристотель боялся того же, начал проситися у великого князя в свою землю; князь же велики пойма его и, ограбив, посади на Онтонове дворе за Лазорем святым».
Правда, потом Иван III решение переменил — и Фьораванти продолжал лить пищали, возводить понтоны (особо прославился на Руси его мост через Волхов — диковинное дело)...
Чеканить монеты с лепестками?..
Где исчез муроль? След цветка, гонимого ветром, теряется в 1485 г., после похода на Тверь, куда престарелый архитектор пошел начальником артиллерии «с пушками, тюфяками и пищалями».
Но, ежели опять отдаться на волю исторических фантазий, учитывая архитектурные выкладки Л.Давида и поэтические сопряжения Р.Рахматуллина, и предположить, что у Аристотеля нашлось время и для создания церкви в честь святого Трифона в Напрудной слободе?.. Тогда особый смысл получают найденные в Италии монеты с изображением всадника, бросающего на ветер цветы: «кречет, срываясь с руки, улетает цветком».
Мог же что-то значить в судьбе Фьораванти покровитель московских охотников и, возможно, клана Патрикеевых — святой Трифон...
Имя Аристотеля надолго пережило в России самого магистра. В описании похода литовского воеводы Константина Острожского 1518 г., летопись сообщает: «Да иные многие воеводы с ними были и многие земли люди: чехи, ляхи, угорове, литва и немцы, от сысаря Максимъяна короля римъского были люди мудрые, рохмистры, арихтыхтаны, аристотели...»
Если с рохмистрами и арихтыхтанами (искаженное «архитекторы») всё ясно, то «аристотелей» комментатор ничтоже сумняшеся объяснил так: «Философ, прорицатель (по имени греческого философа Аристотеля)».
Однако в контексте арихтыхтанов и рохмистров речь явно идет о ком-то, подобном по инженерным талантам Фьораванти. Или — как знать — о его русских потомках?
Всё тот же наблюдательный историк и нумизмат А.Орешников, разоблачивший орнистотелей, нашел в Синодальной библиотеке пергаментный синодик, перепечатанный впоследствии в не слишком достоверной «Древней Российской Вивлиотеке» Новикова. Орешников привел запись, составляющую часть статьи под заглавием «О летнем хождении на Казань и о взятии Казанском благочестиваго царя великаго князя Ивана и всего его христолюбивого воинства»: Ивашку Павлову, сыну Аристотелеву вечная память (Старая Москва. С. 52).
Говоря далее, что кончина строителя главного храма Кремля, как и судьба его сына Андреа, сокрыты мраком, исследователь предполагает: «Возможно, что Андрей женился в России, и одним из его внуков и был Иван Павлович Аристотелев» (там же).
Кем бы ни был христолюбивый воин Ивашка Аристотелев, память о болонском магистре инженерных наук в России — воистину вечная. Даже если он и не был причастен к созданию храма Святого Трифона. Тем более, что тут историческая наука пока прекращает речение свое...