свидетельства

Алексей ОСТРОУХОВ

Катастрофа на Ходынском поле

Мой дядя, врач Алексей Михайлович Остроухов,
ординатор 2-й Московской городской больницы,
оставил интересные воспоминания.
Среди них выделяются заметки о знаменитой ходынской катастрофе,
которые я расшифровал, сократил и отредактировал.

Из предисловия к публикации А.Г.Остроухова.

На несколько дней до празднеств (по случаю коронации Николая II) полиция ходила по предприятиям и приказывала отпустить служащих с вечера.
Появились громадные афиши от князя — «хозяина» Москвы — с приглашением на праздник. Ожидалось громадное стечение народа.
Не без труда мне удалось уговорить приятеля отправиться на Ходынку накануне вечером, чтобы познакомиться с настроением толпы.
Народу было мало. Настроение казалось хорошим. Всюду слышался смех, кое-где скрипели гармоники. Закусочные торговали бойко. Пьяных не было заметно. Люди жгли костры и держались небольшими группами.
Бродя меж ними, мы натолкнулись на канавы и возвышения — остатки железнодорожного полотна. Здесь когда-то на выставку подвозили товары, должно быть, с Брестского вокзала.
Преодолевая препятствия, мы с приятелем говорили о возможных несчастиях при движении толпы, не подозревая, что эти канавы через несколько часов будут заполнены трупами.

Место, где было назначено гулянье и где находилось несколько эстрад, было огорожено. Входами туда служили узенькие, в толщину полного человека, промежутки между будками. Проходы эти имели вид воронок, обращенных широким концом наружу. Будки наполняли «лакомства», «гостинцы», которые предполагалось выдавать из окошек, обращенных к входу. Между прочим, были приготовлены тоненькие с рисунками платочки, в которых были завернуты орехи, пряники самых низких сортов.
Предназначенная для гулянья несметной толпы бугристая местность с длинными канавами и будки с острыми углами и узкими воронкообразными проходами между ними произвела на нас удручающее впечатление.
Утро 14 мая было хорошее, ясное, теплое. С балкона нашего дома в Леонтьевском переулке видна была Тверская. По ней народ валил, как говорится, валом, но не к заставе, а от нее. Выйдя на улицу, я увидел, что люди шли группами с серьезными, не праздничными лицами. Да как шли — чуть не бежали. У многих узелки подарочные, а больше свои платки с неиспользованной провизией.
Насилу уяснили себе из отрывистых ответов, что случилось то, «что не дай Бог»; «передавили народищу этого», — и рассказчик, передергиваясь, спешил дальше. Большинство же давали обрывистые советы: «И не ходите туда».
Вижу, бежит наш дворник — в руках платок с гостинцами. Говорит, что передавили народу много.
— А сколько же?
— Да, почитай, человек сорок, а то шестьдесят.
Потом оказалось, что он там не был, а гостинец купил. Эти гостинцы многие бросали уже на Тверской. Бегство этих смущенных людей производило такое впечатление, как будто они боялись быть причастными к свершению чего-то ужасного, показаться участниками какого-то преступления. Именно преступления, одного из тех, за которые платится теперешняя династия.
Ехать было далеко, и я успел наглядеться на это бегство тех, которые легкомысленно шли на приманку из гнилых орехов, тухлой колбасы и дрянного платка. Впрочем, могли идти и ради новизны картины.
Я глядел на бегство рабочих, школьников, торговцев; их вид не гармонировал с видом нарядной улицы, украшенной разноцветными тряпочками и кое-где зеленью.
Мы с извозчиком только удивлялись — какая же была уйма народу там, на Ходынке, когда оттуда, как из бездны, народ валил, запрудил Тверскую и сворачивал на всех перекрестках. Наконец вот то место, где вчера поскрипывали гармоники и вспыхивали костры. Странная, однако, картина. Травы уже не видно: вся выбита, серо и пыльно. Здесь топтались сотни тысяч ног. Одни нетерпеливо стремились к гостинцам, другие топтались от бессилия, будучи зажаты в тиски со всех сторон, другие бились от безумия, ужаса и боли. В иных местах порой так тискали, что рвалась одежда.
И вот результат — груды тел по сто, по полтораста; груд меньше 50—60 трупов я не видел. На первых порах глаз не различал подробностей, а видел только ноги, руки, лица, подобие лиц, но все в таком положении, что нельзя было сразу ориентироваться, чья эта или эти руки, чьи те ноги.
Первое впечатление, что это всё «хитровцы», все в пыли, в клочьях. Вот черное платье, но серо-грязного цвета. Вот видно заголенное грязное бедро женщины, на другой ноге белье; но странно, хорошие высокие ботинки — роскошь, недоступная «хитровцам».
Вот мужчина, на нем одной штанины нет, осталась только часть белья. Здесь торчат ноги без сапог.
Раскинулся худенький господин — лицо в пыли, борода набита песком, на жилетке золотая цепочка. Оказалось, что в дикой давке рвалось всё; падавшие хватались за брюки стоявших, обрывали их, и в окоченевших руках несчастных оставался один какой-нибудь клок. Упавшего втаптывали в землю. Вот почему многие трупы приняли вид оборванцев.
Но почему же из груды трупов образовались отдельные кучи, да и в стороне от их ловушек — будок? Оказалось, что обезумевший народ, когда давка прекратилась, стал собирать трупы и сваливать их в кучи. При этом многие погибли, так как оживший, будучи сдавленный другими трупами, должен был задохнуться. А что многие были в обмороке, это видно из того, что я с тремя пожарными привел в чувство из этой груды 28 человек; были слухи, что оживали покойники в полицейских мертвецких.
Иду к будкам — там валяются одиночные трупы; сами будки частью опрокинуты, частью раскрыты. При продавливании крыш между окон спасались артельщики, которые были обязаны раздавать узелки.
Предательские воронки обратились в ловушки; втиснутые в них 5—6 человек не могли проскользнуть в суженное выходное отверстие, запруживали ход и раздавливались, как мухи. Давились люди и будки.

Очевидец рассказывал, что некоторых ребят спасали тем, что подымали их кверху, и те по сплошным плечам бежали назад, спотыкались и падали на головы и плечи, благо ниже упасть нельзя было и яблоку.
Раздавивши свой авангард, толпа обезумела от ужаса.
Неимоверным усилием, давя середину, шарахнулись назад, в то время когда задние напирали, боясь не получить орехов, пирогов и колбасы.
Когда хлынули назад, то из-за невозможности повернуться спотыкались, падали и моментально растаптывались. Вот здесь-то выемка вдоль бывшего полотна дороги и обратилась в ловушку.
На пир звали, а канавы не засыпали, а сухой колодец прикрыли дощечками. Они лопнули и... колодец наполнился людьми. Из нескольких десятков извлеченных оттуда один, случайно упавший на ноги, оказался живым. Кто-то вздумал «пошарить» багром в очищенном колодце, и снова начали извлекать трупы.
Около трупов кольцом стояла публика: кто смотрел в немом ужасе, кто рассуждал вслух, кто повторял приметы тех, кого искал. Кое-где снова сортировали тела. Трех мальчиков-братьев из одной мастерской положили рядышком: один в визитке, двое в рубашках; их лица не выражали испуга.
Здесь же лежал мужчина со странно сжатыми челюстями — щеки как-то ушли внутрь, точно прилипли к зубам. На нем платье было чистое, что странно было видеть среди грязных трупов.
Это их отец. Он прибежал увидеть сыновей и не вынес. Должно быть, сердце было слабое. Товарищи по мастерской сложили всех вместе рядышком.
А вот мать лет сорока — сорока двух, нашедшая своего сынишку лет четырнадцати мертвым. Мальчик лежал среди груды трупов. Его славное личико с беленькими волосами выражало какую-то жалобу — как будто мальчик готов был заплакать. Мать сидела рядом и всё гладила и гладила его руку, ласково причитая что-то вроде колыбельной песни. Эта картина превзошла все виденные мной ужасы.
Я рылся вместе с пожарными, вытаскивая тех, кто был еще жив. Мы приводили их в чувство, тащили под навесы пяти уцелевших будок, кое-чем кормили и сажали на извозчиков, которых приходилось приводить силой. Кто-нибудь из публики ехал с очнувшимся несчастным.
Солнце страшно жгло. От многих куч шел нестерпимый запах.
Среди публики виднелись бегавшие, искавшие своих близких. Но едва ли многие из них не проходили мимо своих, не узнавая близких черт в массе нагроможденных да еще так загрязненных и изуродованных тел.
К полудню пожарные стали взваливать на носилки покойников, один на другого. Их покрывали брезентом и развозили по покойницким.
Так кончилась эта трагедия, ознаменовавшая вступление на престол последнего российского императора.